ворчество Хулио Кортасара, подобно фильмам Микеланджело Антониони и картинам Джорджо де Кирико, - в числе наивысших достижений, истинных сокровищ мировой культуры ХХ века. Его романы и новеллы, как волшебные зеркала, в которых homo sapiens, плавно мутирующий в homo ludens, проще говоря - читатель, всегда приглашаемый автором дружеским жестом к сотовариществу (другого читателя, ждущего от Книги готовых ответов или четких дефиниций, Кортасар не приемлет), видит отражения собственных страхов, фобий, переживаний, радостей и поисков, облагороженных, доведенных до статуса арте-факта.
          Когда-то в эссе об Артюре Рембо, 22-летний Кортасар писал: "Дело в том, что Рембо прежде всего человек. Не поэтические задачи он решал, а проблему предназначения человека, для которой Стихотворение, творчество служили ключом". Ключом к пониманию творений самого Кортасара служат эти почти пророческие строчки для нас, его нынешних читателей. О чем бы ни рассказывал великий аргентинец, - о гениальном джазмене, умирающем от наркотической зависимости ("Преследователь"), или о гротескно-фантастических порождениях своего бурного воображения ("Жизнь фанов и хронопов"), - глубинная и навязчивая, неотступная забота о Человеке чувствуется за каждой строчкой его текстов.
          "Книга Мануэля" - последний роман автора (1972), составляя своеобразную трилогию с "Игрой в классики" (63) и "62. Модель для сборки" (68), являет нам подлинную квинтэссенцию его творчества. Тот же, что и в двух предыдущих романах, многонациональный богемный кружок, те же дурацкие вечно-детские вопросы (что такое человек? где граница между жизнью и смертью? где заканчиваюсь я и начинаешься ты?), те же пронзительные страницы, посвященные любви (мучительно-страшно представить их на сладко-звучном языке оригинала), гипер-интеллектуализм (кого еще слушать Андреасу Фава, если не Штокхаузена), все та же вечно-шумливая борьба с конформизмом, в том числе и со своим собственным. Принципиально отличает же "Книгу Мануэля" терпкая политическая тематика. Поначалу это немного раздражает, потом к ней привыкаешь, а читая последние страницы романа, представляющие из себя ни что иное, как подлинные документы, повествующие о зверствах над политзаключенными в латиноамериканских тюрьмах, начинаешь задумываться над своей принципиальной, и, казалось бы, незыблемой аполитичностью и совершенно по-новому слышишь слова, сказанные как-то с другим бриллиантом литературы ХХ века Максом Фришем, что книга, если она не направлена на предотвращение войны или улучшение жизни общества, становится бесполезной. И дело вовсе не в том, что Кортасар или Фриш ангажированы. И тот и другой, прежде всего, художники. Дело, скорее всего, в том, что любое произведение - это мост, а ведь "мост - это люди, идущие по нему, че". И начинаешь задумываться вновь о том, что капитализм много хуже социализма в идее, а на деле - одно дерьмо и еще о настоящем кризисе постиндустриального западного общества, которое мы копируем во всех исключительно отрицательных чертах.
          И практически, как всегда у Кортасара, - финал на совести читателя. Потому что книга - лишь часть жизни. А в жизни приходится выбирать.
          И вспоминается почему-то Аллен Гинзберг и его Сутра Подсолнуха: "… Мы не грязная наша кожа, мы не страшные пыльные, безобразные паровозы, все мы - душою прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены семенами, и наши голые волосатые золотые тела при закате превращаются в золотые тени подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно наблюдают наши глаза в тени бездушного кладбища паровозов над грязной рекой при свете заката…".
          А еще Бокудзю: "Мои одежды сносились за долгие годы / И часть их лохмотьев свисавших / Унесло к облакам"