Елена Третьякова, доцент факультета журналистики Кубанского госуниверситета. г. Краснодар О различии читательских дискурсов в текущей словесности 1840-х годов

есятилетие развития русской словесности после 1837 года было напитано напряженной полемикой о направлении отечественной литературы. Журналистика той поры - довольно яркий след самовыражения тех, кто вырос под воздействием притягательной силы книг пушкинской эпохи (особенно произведений самого Александра Сергеевича). Это дает основания взглянуть на критиков и писателей 1840-х годов как на читателей, бурно переживавших и желавших публично выразить свои суждения о литературе и действительности.
          Вопрос о стилеобразующей функции явления, условно обозначаемого как "читатель" поставлен в 1920-х [1] и с 1950-х годов разрабатывается в связи с такими категориальными понятиями, как адресат (имплицитно с помощью языковых средств включенный в текст), образ читателя (художественно воссозданный целостный облик авторского собеседника) и реальный читатель (публика, получатель текста).
          При анализе творческой лаборатории и структуры завершенного произведения авторское представление о читателе (публике) рассматривается как воплощение определенной программы влияния на реципиента, абсолютизируются механизмы воздействия текста на читателя [2]. Рецептивная эстетика [3], напротив, преимущественно выделяет механизм восприятия текста. В. Изер подчеркивает: "теория воздействия имеет свои корни в тексте, а теория восприятия вырастает из истории суждения читателей" [4].
          Нам кажется, что при исследовании журнальной коммуникации не целесообразно отрывать друг от друга две взаимосвязанные стороны оппозиции ВОЗДЕЙСТВИЕ/ВОСПРИЯТИЕ. Поиск научных средств, позволяющих учесть их двуединство, может быть продолжен в плане анализа дискурса как методической базы междисциплинарного (социологического, психологического, структурно-семиотического, философского) познания. В частности, идея Э. Бенвениста о том, что дискурс есть "речь, присваиваемая говорящим", помогает прояснить специфику взаимодействия разных типов читательского сознания в российской текущей словесности 1840-х годов.
          Перед всяким, кто пожелает вновь обратиться к не истлевшим за полтора века страницам книг и журналов, развернется живая драма самоосознания людей этой поры: захватывающие дух взлеты и падения авторитетов (журнальные судьбы В.Г. Белинского, Ф.М. Достоевского, И.В. Киреевского, В.Н. Майкова, Ю.Ф. Самарина и др.), эстетико-философское самоопределение идеологов западничества и славянофильства, первоначальный этап становления реальной, эстетической, органической критики, живые (и продолжавшие обретать все большую внутреннюю целостность) голоса таких соратников Пушкина, как Н.В. Гоголь, П.А. Вяземский.
          У каждого из названных литераторов писательский талант был продолжением таланта читательского. Все они по-своему способствовали самоидентификации публики 1840-х годов. То есть формировали те способы присвоения речи образованных сословий, которые оказались в распоряжении ближайших к ним поколений русской интеллигенции. Читатели шестидесятых годов росли уже не на произведениях Карамзина, Пушкина и литераторов пушкинского круга. Они воспитывались тем, что говорили о Пушкине журналы 1840-1850-х годов. Читательская школа задавала уже иные - не поэтические - подходы к действительности (позитивистсткие формы отношения к бытию).
          Старички Кирсановы и Базаров,- Тургенев чутко уловил различие типов человеческого самоопределения, обусловленное тем, что одни непосредственно, а другие опосредованно соприкасались с духом и речью пушкинской эпохи; для одних "старый" дискурс оказался органичным, для других - чужим и как бы бесполезным. Трагедия Евгения Базарова и Родиона Раскольникова стала общей судьбой "детей", поставленных перед необходимостью пробиваться к сути бытия наощупь, ломая самих себя и "прынцыпы", усвоенные из чтения книг и журналов 1840-х годов.
          Драматические перипетии спора о прогрессе и гуманности в 1840-1850-х годах вращались вокруг стержня главной проблемы: должна ли русская литература в своем последующем своем развитии отдалиться от Пушкина, оставив в прошлом особенности речи и коммуникативные формы той знаменательной эпохи? Насколько полезна для русской культуры опора на элементы критико-публицистического дискурса, активно формировавшегося во время полемики о "гоголевском направлении"? Комплекс затронутых в этой связи вопросов глубок и обширен. Его не охватить весь в небольшой статье. Поэтому мы вычленим отдельные аспекты указанных драматических разногласий.
          Один из аспектов может быть раскрыт в связи с парой концептов "ДРУГ/ВРАГ".
          На начальных рубежах полемики 1840-х годов идеологи натуральной школы (победители журнальных схваток 1843-1847 годов) не предполагали, что предложенное ими новое разграничение понятий "СВОЕ/ЧУЖОЕ" относительно культурного и социального наследия дворян вновь будет возвращено на круги своя после публикации "Выбранных мест из переписки с друзьями"? Однако книга Гоголя поставила сторонников Белинского в довольно противоречивое положение. Приверженцы дискурса пушкинской эпохи, как выяснилось, не были повергнуты ниц, литературное настоящее и будущее социально-разоблачительной школы оказалось довольно шатким.
          Могло ли быть сколько-нибудь серьезно принижено высокое словосочетание "друг читатель"? "Вниманье дружбы возлюбя,// Желал бы я тебе представить.//. Залог достойнее тебя,// Достойнее души прекрасной,//Святой исполненной мечты,//Поэзии живой и ясной,// Высоких дум и простоты..." Так обращался Александр Сергеевич к читателю "Евгения Онегина" - гармонично и зримо воплощенному в его текстах адресату печатного слова.
          Гоголь оказался прямым последователем Пушкина, когда публично заявил, что как своим друзьям советует современникам не прельщаться учением сатирико-дидактической школы. Он призвал следовать исконному православному взгляду на человека, который полнее соответствует просвещенным представлениям о роли гражданина в своем отечестве.
          На фоне высвеченных Гоголем (и поддержанных П.А. Вяземским в статье "Языков.- Гоголь") традиционных представлений о "своем/чужом" историко-литературная концепция Белинского предстала как теория, возбуждающая страсти, которые не возвышают, а принижают душевный потенциал соотечественников. Литераторы пушкинского круга публично высказались о том, что "старое" нравственное начало в русской словесности было более человечно, чем новая социальная дидактика.
          Заметим: постулаты натуральной школы направляли общественную мысль к тому, что литература должна дидактически воздействовать на читателя и обстоятельства жизни. Пушкинское понимание поэзии (на которое опирался Гоголь в "Переписке") направляло к антидидактизму, делало ставку на духовную самостоятельность человека и на доверие к читательскому восприятию тех вечных истин, которые сами прорастают в общении людей на ниве просвещения.
          Образ друга-читателя разворачивает смысл концепта восприятие/воздействие так, что воздается должное личностной самостоятельности реципиента и учитывается самостоятельность каждого личностного взгляда и суждения о наставительном слове.
          Аналогичный подход к отношениям между читающими и пишущими унаследовал из чтения пушкинских книг замечательный представитель молодой литературной поросли 1840-х годов Федор Михайлович Достоевский. Его первый роман "Бедные люди" показывает, как глубоко переживал писатель за эти отношения, видя в журналистике зримую проекцию отношений между всеми живущими в России.
          На примере Достоевского виднее всего интереснейший тип читателя 1840-х годов - читатель, сформированный желанием приблизиться к пушкинскому способу словесной коммуникации. Достоевскому первому удалось создать полифонический дискурс, созвучие индивидуальных голосов в котором напоминает многогранность пушкинского слова. В 1870-е годы Федор Михайлович высказал мысль о том, что вся "плеяда шестидесятых годов" (имелись в виду Тургенев, Толстой, Гончаров и другие классики русской романистики) вышла из Пушкина. Каждый из тех, о ком сказаны эти прекрасные слова - представитель того же читательского типа, к какому мы причисляем Достоевского.
          Совсем другой тип читателя 1840-х годов явлен в критике Виссарионе Григорьевиче Белинском. Обаяние мысли, самоотверженно отдающейся поиску истины, слилось у читателей этого типа с желанием найти абсолютно новый, небывалый дотоле в России путь в русле "прогрессивного европейского" мышления.
          Сороковые годы показали, что журнальные эталоны общения быстро входят в практику жизни. Влияние Белинского на читателей 1840-х годов было огромным. Достоевский в "Дневнике писателя" за 1873 год признался, что до ссылки благоговел перед личностью, идеями и общественным темпераментом Виссариона Григорьевича: "Все эти тогдашние новые идеи нам в Петербурге ужасно нравились, казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное, общечеловеческими, будущим законом всего без исключения человечества. Мы <...> были охвачены обаятельным влиянием этих идей. Я уже в 46 году был посвящен во всю правду этого грядущего "обновленого мира" и во всю святость будущего коммунистического общества еще Белинским" [5] (Выделено Достоевским.- Е.Т.).
          Всей читающей Россией повторялись прекрасные слова из пятой статьи его цикла "Сочинения Александра Пушкина": "Общий колорит поэзии Пушкина, и в особенности лирической,- внутренняя красота человека и лелеющая душу гуманность.<...>Есть всегда что-то особенно благородное, кроткое, нежное, благоуханное и грациозное во всяком чувстве Пушкина. В этом отношении, читая его творения, можно превосходным образом воспитать в себе человека... И слова из статьи одиннадцатой: "К особенным свойствам его поэзии принадлежит ее способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека" [6]. Однако именно Белинский взял на себя смелость растолковать русским читателям, что будущее отечественной литературы следует одухотворить не жизненным настроем пушкинской поэзии, а пафосом социально-разоблачительной беллетристики и критики. В своем одиннадцатистатейном цикле 1843-1846 годов он повел разговор не о достоинствах поэзии Пушкина, а о недостатках.
          То, что у Пушкина отсутствует иной пафос, чем любовь к жизни, было расценено как качество, мешающее стать "трибуном человечества": "В поэзии Шиллера вы преклонитесь с любовью и благоговением перед трибуном человечества, провозвестником гуманности, страстным поклонником всего высокого и нравственно прекрасного. В Пушкине, напротив, прежде всего увидите художника, вооруженного всеми чарами поэзии, призванного для искусства, исполненного любви, интереса ко всему эстетически прекрасному, любящего все и потому терпимого ко всему. Отсюда все достоинства и недостатки его поэзии…" (Белинский. Т.3. С.384).
          Белинский смотрел на роль Пушкина с той точки зрения, с которой трибун кажется более важным, чем поэт, личность которого растворяется в художественном созерцании разнообразных граней человеческого мира ("...Чем совершеннее становился Пушкин как художник, тем более скрывалась исчезала его личность за чудным, роскошным миром его поэтических созерцаний"). Критик настаивал на том, что современное общество ориентировано на идеалы, почерпнутые в европейском типе образованности. "Личность Пушкина высока и благородна, но его взгляд на свое художественное служение, равно как и недостаток современного европейского образования<...>, были причиною постепенного охлаждения восторга, который возбудили его первые произведения" (Белинский. Т.3. С.412).
          Утверждая, что зрелое творчество поэта вообще не касалось вопросов общественной жизни, критик отдалял читателя от возможности понять и оценить истинную глубину и масштабность пушкинского социально-философского мышления. При этом сам Белинский (на могучих плечах разобранного им поэта) невероятно высоко подняться во мнении читателей 1840-х годов - журнальный вождь, идеолог одного из литературных направлений занял центральную позицию в текущем литературном процессе. Это было знаком временной победы разночинцев над представителями дворянского типа образованности. Победа не была абсолютной и прочной.
          Победившее новое чуткий к каламбурным поворотам слова Достоевский в романе "Бедные люди" показал как ноево [7].
          Когда Пушкин стал в 1836 году издавать "Современник", Белинский только начинал литературную карьеру. Молодой сотрудник "Телескопа" читал все, что печаталось в обеих столицах, и, конечно же, встречал третьем томе пушкинского журнала рецензию на "Словарь о святых, прославленных в российской церкви". Рецензия начиналась предостережением от торопливых высказываний по неосвоенным вопросам: "В наше время главный недостаток, отзывающийся во всех ученых произведениях, есть отсутствие труда. Редко случается критике указывать на плоды долгих изучений и терпеливых разысканий. Что ж из того происходит? Наши так называемые ученые принуждены заменять существенные достоинства изворотами более или менее удачными: порицанием предшественников, новизною взглядов, приноровлением модных понятий к старым, давно известным предметам и пр. Таковые средства (которые, в некотором смысле, можно назвать шарлатанством) не подвигают науки ни на шаг, поселяют жалкий дух сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых и печалят людей истинно ученых и здравомыслящих" [8] Выделено Пушкиным - Е.Т.).
          Белинский не прислушивался к подобным советам. Торопливо тянущийся ко всему новому, он демонстрировал не столько основательность суждений, сколько свою непримиримость к любым "противникам". В пору гражданской зрелости он превратился в неистового бойца журнальных схваток (Пушкин после тридцати лет осознал, что путь журналиста должен сближаться с путем историографа, чтобы осмыслить единство судеб общества в его прошлом и настоящем).
          Любопытно сопоставить два эпистолярных признания. Памфлетист Пушкин в "Телескопе" выступал под псевдонимом Феофилакт Косичкин (Феофилакт - хранимый Богом, греч.); Виссарион Белинский избрал псевдоним Петр Бульдогов (Петр - камень, греч.). Пушкин (в июле 1831 года) писал П.В. Нащокину: "Если бы ты читал наши журналы, то увидел бы, что все, что называют у нас критикой, одинаково глупо и смешно. С моей стороны я отступился; возражать серьезно - невозможно; а паясить перед публикою я не намерен. Да к тому же ни критики, ни публика не достойны дельных возражений. Нынче осенью займусь литературой, а зимой зароюсь в архивы, куда вход дозволен мне царем" (Пушкин Т.10. С. 285). Белинский (весной 1842 года) сообщал В.П. Боткину об успехе своего памфлета "Педант": "Чувствую теперь вполне и живо, что я рожден для печатных битв, и что мое призвание, жизнь, счастие, воздух, пища - полемика. Успех статейки Бульдогова мне, сущу во гробе, живот даровал..." (Белинский Т.2. С.872).
          В материале критико-публицистических текстов Белинского нашли свое воплощение историко-философские и этические основы русского разночинного дискурса, в рамках которого многое определялось желанием пересмотреть эстетику и историю отечественного литературного процесса. В четвертой статье цикла "Сочинения Александра Пушкина" заявлено, что критик подвергнет переоценке все поэтическое наследие народа: "Задуманный и начатый нами ряд статей нисколько не принадлежит к разряду обыкновенных и случайных журнальных критик; это скорее обширная критическая история русской поэзии..." (Белинский Т.3. С.367).
          Так формировался новый способ отношения ко всему: тенденция переоценки всех ценностей трибунами, выражающими постоянно обновляемые потребности общества. Критика 1840-х годов дала возможность высказаться тем, кто выражал социально-политические претензии к дворянству. Борьба за то, чтобы обесценить достижения этого "противника", который был сильнее разночинцев в культурной деятельности, спровоцировала полосу культурного нигилизма в сознании современников и потомков.
          У дворянских демократов идея гражданского служения словесности обычно связывалась с культом традиционной христианской нравственности: "Возбудить в нас страсти легче, нежели нас просветить, но самое возбуждение страстей должно направлять к неминуемой пользе. Итак, тот, кто желает с пользою возбудить страсти в человеке, желает проложить кратчайший путь к добродетели",- звучало на заседании "Вольного общества любителей словесности, наук и художеств" осенью 1805 года. Отдельные члены этого, составившие в конце 1810-х годов "Устав Союза Благоденствия", считали важным "изыскать средства изящным искусствам дать надлежащее направление, состоящее не в изнеживании чувств, но в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного существа нашего" [9].
          Сопоставляя эти взгляды с высказываниями Виссариона Григорьевича Белинского и Николая Васильевича Гоголя, можно заметить, что в течение рассматриваемого нами десятилетия идея гражданского служения литературы пережила не одинаковую эволюцию в разных руслах общественного сознания: дворянском и разночинном. Гоголь в "Выбранных местах" говорит о необходимости всемерно укреплять и просветлять нравственное существо людей. Он тоже считает, что "нельзя повторять Пушкина". Однако при этом уверен, что борьба за высокий общественный идеал должна вестись только для возвышения душ, только высокими средствами, арсенал которых - поэзия Пушкина: "Ступай туда, выбирай себе всяк по руке любое и выходи с ним на битву; но сам поэт на битву с ним не вышел" [10]. Гоголь полагал, что только поэзия и религия в силах помочь расслоившемуся и вконец рассорившемуся русскому обществу обрести нравственное единство. Путь возвращения - не смешивать добро и зло в себе самом, жить по-христиански, смиряя свою гордыню и прощая ближнему.
          Виссарион Белинский публично осудил эту книгу в своем знаменитом "Письме к Гоголю", в списках обошедшем всю Россию (Достоевский был осужден на смертную казнь, а затем отправлен на каторгу за то, что читал вслух текст этого письма на одном из собраний на квартире Дурова и Пальма). В письме Белинский говорил, что воспринял "Выбранные места" как личное оскорбление и что отныне Гоголь будет подвержен остракизму: "Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня достало бы ума промолчать об этом предмете, если бы все дело заключалось в нем, но нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства; нельзя молчать, когда под кровом религии и защиты кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель.
          Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный со своею страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей на ее пути сознания, развития, прогресса. И вы имели основательную причину хоть на минуту выйти из спокойного состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не потому, чтобы я считал любовь свою наградою великого таланта, а потому что в этом отношении я представляю не одно, а множество лиц, из которых ни вы, ни я не видали самого большого числа и которые, в свою очередь, тоже никогда не видали вас" (Белинский. Т.3. С.707).
          Виссарион Григорьевич настаивал на том, что его любовь или нелюбовь к писателю - очень значительное общественное явление. Он давал понять, что в созданном журналами 1840-х годов разночинном дискурсе критика - решающее, а не промежуточное звено связи между искусством и публикой. Что она играет решающую мировоззренческую роль для читателя.
          Итак, заметим: второй тип читателя к 1847 году оказался серьезным соперником первого, поскольку получил сильную подпору в критике.
          Читатель, способный на самостоятельные суждения об искусстве, интересуется критикой как чужим (близким или неблизким к его собственному) мнением о прочитанном; это - место критики в культурном дискурсе дворянского типа. Читатель, черпающий суждения только из критики, ничем другим, кроме мнения критики, не располагает. Для такого читателя критика - главная инстанция оценки всех культурных явлений, и критик в силах отлучить от общества любого художника, что, по-существу, и сделал Белинский, объявив Гоголя писателем далеким от русской жизни и "неудачно принявшим на себя роль мыслителя": "...Вы столько уже лет привыкли смотреть на Россию из вашего прекрасного далека, а ведь известно, что ничего нет легче, как издалека видеть предметы такими, какими нам хочется их видеть, потому что в этом прекрасном далеке вы живете совершенно чуждым..." (Белинский Т.3. С.708.)
          Своим письмом Белинский поставил Гоголя за черту общественного признания, как уже поставил Пушкина, славянофилов, Достоевского (отрицательными отзывами о повестях "Двойник" и "Хозяйка"). Идеологически обеспечивая и формируя дискурс, в котором читательская судьба наиболее совершенных созданий национальной словесности (фольклорного и религиозного наследия, поэзии, художественной и философской прозы) целиком зависела от того, как они отразятся в зеркале критики, неистовый Виссарион оттеснял в сторону все, что не вмещалось в создаваемый им дискурс. Такая борьба за первенство была успешным продолжением натиска "торговой журналистики" 1830-х годов, которой до Белинского не удавалось взять реванш над "аристократической" словесностью именно в образованных слоях публики.
          Только при устранении поэтического из области современного журнальная критика может получить право соперничать с теми, кому дана сакральная власть над словом. И только при этом условии в обществе, которое по-прежнему продолжает считать себя просвещенным, мажоритаризм буржуазно-демократического толка получает большое число новых и новых сторонников, поскольку через прессу способен серьезно влиять на молчаливый настрой тех, кто только начинает осваивать азы читательской культуры и выверять свои жизненные ориентиры в общении с книжным словом.
          Журналистика именно в 1840-е годы приняла на себя роль главного воспитателя общественного сознания в России.
          Белинский выступил проводником и организатором мажоритарной позиции в пору, когда влияние немажоритарного слова в русской печатной и устной словесности было еще очень сильным. Но критик провозласил, что Пушкин был "поэтом своего времени", времени, которое "уже прошло". Он настоял на том, что прежняя литературная эпоха уже сменилась другою, "у которой уже другие стремления, думы и потребности". Заставил общество поверить, что именно критике должно определить, как новые поколения читателей будут относиться к Пушкину: "... Пушкин является перед глазами наступающего для него потомства уже в двойственном виде: это уже не поэт безусловно великий и для настоящего и для будущего, каким он был для прошедшего, но поэт, в котором есть достоинства безусловные и достоинства временные<...>но в том-то и состоит задача здравой критики, что она должна определить значение поэта и для его настоящего и для будущего, его историческое и его безусловно художественное значение" (Белинский. Т.3 С.174).
          В 1840-е годы в разночинном дискурсе русской журналистики укрепилась такая модель общественного пространства, в которой все истинно прекрасное было выведено за пределы реально доступного - в прошлое или в будущее. Читательскому сознанию была явлена картина мира, соответствующая ощущениям вульгарных романтиков и людей с нецелостным представлением о реалиях человеческого универсума. Такая модель мироздания затемняла сакральную суть бытия, заполоняла наличностную культуру (культуру самовыражения, культуру общения, культуру взаимопонимания людей) формами проявления недовольств и огорчений. Ущемление человеческой индивидуальности в данной картине мира неизбежно прибавляло к старым (сословным) новые формы спеси. В числе их литературное самомнение играло далеко не последнюю роль.
          Однако отечественная классика самим своим существованием создавала противовес кумиротворчеству любого рода.
          Классический дискурс русской культуры можно называть "дворянским", поскольку его формированием мы обязаны представителям образованного русского дворянства конца XVIII-начала XIX вв. В 1840-е годы этому дискурсу не дали исчезнуть те носители и наследниками дворянской читательской культуры, которые черпали представления о мире непосредственно из поэтического наследия пушкинской поры. Благодаря тем, кто после 1840-х годов находил новые и новые возможности присвоить пушкинскую речь, создалась классика "золотого века русской литературы".
          История классического дискурса русской литературы заставляет вспомнить идеи, относительно читательской культуры поколений, обнародованные адмиралом А.С. Шишковым в 1803 году. Шишков писал: "Чтение книг на природном языке есть единственный путь, ведущий нас во храм словесности. Но коль сей путь, толико трудный и требующий великого внимания и долговременого упражнения, должен быть еще несказанно труднейшим для тех, которые от самого младенчества до совершенного юношества никогда по нем не ходили? Когда, может быть, из превеликого множества нынешних худым складом писанных книг, для вящего в языке своем развращения, прочитали они пять или шесть, а в церковные и старинные славенские и славено-российские книги, отколе почерпается истинное знание языка и красота слога вовсе не заглядывали? Они читают французские романы, комедии, сказки и проч. Я уже не говорю, что молодому человеку, наподобие управляющего кораблем кормщика, надлежит с великой осторожностью вдаваться в чтение французских книг, дабы чистоту нравов своих в сем преисполненном опасностию море не преткнуть о камень; но скажу токмо, рассуждая о словесности: какую пользу принесет им чтение иностранных книг, когда не читают они своих? Вольтеры, Жан-Жаки, Корнели, Расины, Мольеры не научат нас писать по-русски. Выуча их наизусть и не прочитав ни одной своей книги, мы в красноречии на русском языке должны будем уступить сочинителю Бовы Королевича"[11].
          Адмирал, ратовавший за то, чтобы российская словесность не порвала связь с наиболее ценными источниками национального духовного наследия, связывал лоцию корабля культуры каждого поколения с типом образованности. Он стремился объяснить обществу, что жизнь и мнения образованных людей зависят от текстов, из которых они почерпнули свою картину мира.
          Перечеркнуть классические представления о мире, синтезированные культурой пушкинской эпохи, разночинному дискурсу было не дано. Но он смог сформировать новый (не дворянский) тип образованности и читательской культуры, а значит повлиять на типологию общественного сознания у ряда последующиих поколений, лоция жизни которых пролегла в значительном отдалении от тех представлений о мире, которые дарованы нам пушкинским творчеством. Эти представления способны вновь оживать в дискурсе отечественной культуры, когда он развивается под непосредственным воздействием классики и высвобождает из-под спуда "чуждых" оценок возможность каждого прорастить в себе пушкинский дар.
          Развить начала высокого дискурса отечественной культуры в формах нашей словесной самоидентификации вполне реально. Пушкин и вся последовавшая за ним русская классика дает прочное подспорье каждому, кто благосклонен и открыт для общения, вниманье дружбы возлюбя.

Примечания:

1.	Его первой постановкой можно считать классификацию читательских групп, предложенную в 1922 году А.И. Белецким (См. его работу "Об одной из очередных задач историко-литературной науки: Изучение истории читателя" в кн.: Белецкий А.И. В мастерской художника слова. М.,1989), а ближайшей по времени разработкой - статьи Волошинова В.Н.[М.М. Бахтина], публиковавшиеся со второй половины 1920-х годов (Слово в жизни и слово в поэзии // Звезда. 1926. N 6; Марксизм и философия языка. Л., 1929; Конструкция высказывания //Лит. учеба. 1930. N 3). Обзор литературы по данному вопросу см. в работах: Солоухина О.В. Концепции "читателя" в современном западном литературоведении // Теории, школы, концепции: Критические анализы. Художественная рецепция и герменевтика. М., 1985; Чернец Л.В. "Как слово наше отзовется..." Судьбы литературных произведений. М., 1995.
2.	"Понятие "воздействие"... акцентирует сторону, связанную с произведением; произведение в момент, когда оно воспринимается, в свою очередь "вбирает в себя" читателя, воздействует на него", - пишет об этом подходе М. Науман (Науман М. Введение в основные теоретические и методологические проблемы // Общество. Литература. Чтение. Восприятие литературы в теоретическом аспекте. М., 1978. С.72).
3.	Jauss H.-R. Literaturgeschichte ais Provocation. Frankfurt a M., 1970; Iser W. Der Implizite Leser: Kommunicationsformen des Pomans von Bunjan bis Bekett. Munchen, 1972.
4.	Iser W. Der Akt des Lesens; Theorie asthetiscer Wirkung. Munchen, 1976. S. 8.
5.	Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. Т.21. Л., 1980. С.131 .
6.	Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3-х т. М, 1948. С.405, 639. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
7.	Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3-х т. М, 1948. С.405, 639. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
8.	Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти т. Т.7. Л., 1978. С. 324. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.
9.	Русская литература XIX века. Хрестоматия критических материалов. М., 1975. С.14, 71.
10.	Гоголь Н.В. Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1990. С. 228-229.
11.	Шишков А.С. Рассуждение о старом и новом слоге российского языка. С-Пб., 1803. С.25.