Василий Моляков Жизнь собачья...

ыла глубокая ночь...
          Первое, что он почувствовал в этой жизни, - это язык матери, облизывавший его, мокрого и беспомощного. После каждого ее движения он валился из стороны в сторону, пищал, тыкался мордочкой в братьев и сестер, в подстилку, на которой лежали они все вместе в теплой конуре, в мягкий живот матери. Губы сами находили бугорок, из которого выступала капля теплого и вкусного, он пускал слюни, сопел и сучил передними лапками, надавливая на материн живот, отчего теплого и вкусного становилось все больше...Мать блаженно растягивалась на боку и зажмуривала глаза...
          ...Однажды все переменилось! Темнота, окружавшая его со всех сторон до сих пор, вдруг словно бы раcступилась перед ним, глаза-пуговки, выглянув из конуры, увидели мир, и вот настал день, когда, - пока мать ходила где-то в поисках еды, - он перебрался через порожек конуры, плюхнулся на брюшко, встал на лапы и заковылял к калитке. Улица протянулась перед ним во всю свою длину из одного конца в другой. Он увидел небо с облаками, а потом - кусочки неба в оконных стеклах, в которых отражались низкие косматые облака. Щенок даже присел от немого удивления! На дороге, на самой середине, виднелись стебли вылезшей из земли и уже пожухшей травы. Было тихо-тихо, и в этой оглушающей тишине он то и дело садился на задние лапы и, покачиваясь из стороны в сторону, таращил глаза, склоняя голову то на один, то на другой бок!
          Вдруг что-то схватило его за загривок, он мешком повис в воздухе, вся округа закачалась перед его глазами, и он словно бы полетел куда-то, переворачиваясь из стороны в сторону! Однако при этом не выразил ни малейшего неудовольствия, а просто состроил скорбную мину, вытянул вниз все четыре лапы и целиком отдался этой неведомой силе, которую...признал сразу! Мать, обнаружив пропажу щенка, пошла по следам, нашла его, взяла зубами за загривок и поволокла назад...
          С тех пор при каждом удобном случае он выбирался на улицу и трусил по ней, смешно потряхивая висящими ушами и болтая коротким хвостиком-прутиком, до тех пор, пока мать снова не водворяла его на место известным уже способом. Однако, охота к перемене мест уже стала частью его существа! Постепенно он узнал ближайшие окрестности своего "домашнего" мира и все дольше где-то пропадал. Наконец, однажды, когда он добрался до конуры после особенно долгого отсутствия, она оказалась пустой. Его нос уловил запах, который остался от матери и других щенят, и еще чей-то чужой, но они становились все слабее и наконец исчезли совсем...
          Щенок долго ползал по пустой конуре в поисках тепла, еды и кого-то живого и в конце концов, совершенно обессиленный не столько голодом, сколько одиночеством, так внезапно обрушившимся на него, заснул на свалявшейся подстилке, уткнувшись мордочкой себе в животик. Спал он долго и беспокойно, вздрагивая и поскуливая во сне. Лапы у него подергивались, словно он куда-то бежал, а губы вздрагивали, обнажая маленькие, на зато самые настоящие собачьи клыки. Потом морде вдруг стало тепло, и он сразу, сонный, попытался отыскать бугорок с теплым и вкусным, но в ответ раздалось сердитое шипение, и он тут же получил удар по морде!
          Пашка, хозяйский кот, вернулся назад и, не найдя ни одной живой души, залез прямо к нему в конуру, где и улегся, согревая своим теплом маленькую щенячью мордочку. Когда же щенок захотел есть, Пашка ударил его для порядка, но когтей не выпустил! Тот немного поскулил, но Пашка продолжал спокойно лежать рядом, и оба они, согревая друг друга своим дыханием, пережили эту самую трудную ночь...
          Щенок проснулся один. Пашка, видимо, давно уже убрался поразбойничать в окрестностях. Хотелось есть. Мелко дрожа и поскуливая, щенок поднялся на трясущихся от слабости ногах и подставил мордочку под воздушные струи - нет ли где еды? Ветер не принес ничего утешительного. Оставалось только отправиться в коровник, где всегда можно было найти, - он это хорошо помнил, - хоть что-то, годное для еды. Но коровник стал другим! Давно брошенные распахнутые ворота теперь то и дело распахивались и снова закрывались, пропуская внутрь и выпуская наружу каких-то странных зверей с неприятным запахом, от которого долго щекотало в носу!
          Прячась за бугорками и остатками травы, щенок стал обходить этот старый, но теперь ставший ему совершенно чужим, коровник и вдруг увидел целую стаю чудищ, которые рядами стояли спиной друг к другу на большом открытом пространстве и, казалось, только и ждали его приближения! Он же, дрожа и приседая от страха и любопытства одновременно, пробирался вдоль них, то и дело припадая к земле! Они молчали и не двигались, но от этого становилось еще страшнее! Казалось - они вот-вот заревут и все вместе набросятся на него, но страшно хотелось есть, ноги разъезжались в стороны, голова кружилась от слабости, а брюшко, еще совсем недавно такое толстенькое и плотное, словно приросло к хребту, и в нем почему-то становилось все горячее. Так, по крайней мере, ему казалось...
          Вдруг где-то за спиной раздалось грозное рычание! Песик от страха совсем плюхнулся на землю, зажмурил глаза и даже прикрыл их сверху передними лапами в ожидании самого страшного!
          Рычание не прекращалось, но и не приближалось к нему... Он осмелился приоткрыть глаза и посмотрел в ту сторону... Одно из чудищ медленно ползло в середине стаи, затем втиснулось между двумя своими сородичами, сверкнуло напоследок огромными круглыми пронзительными глазами, выпустило из своих внутренностей огромную противную черную тучу и замерло! Глаза его больше не сверкали. Подождав еще немного и убедившись, что никто на него не нападает, он снова осторожно стал пробираться дальше. И тут ему на глаза вдруг попался Одинокий Большой Глаз! Гораздо больше, чем у тех чудищ, что до сих пор попадались ему на пути. Глаз стоял на одной ноге, не был таким ярким, как те, которые он только что видел, но у него было сразу несколько зрачков! За ним тянулся забор из колючей проволоки. Он ее хорошо знал, так как видел в деревне и помнил, какие у нее острые когти! За забором стояли такие же чудища, что и за коровником, но они показались ему либо больными, либо совсем уж стариками, потому что с ними творилось что-то непонятное. Некоторые залезли друг другу на спину, а сами эти спины были провалены или изломаны какой-то неведомой силой! Морды их словно бы уткнулись в землю, и почти у всех были выбиты глаза...
          Видимо, опасаться было нечего, но вот эта неподвижность, кусачий забор, выбитые глаза, а самое главное - Большой Глаз на одной ноге - не располагали к близкому знакомству, и больше он никогда не приближался к этому месту.
          Проковыляв еще немного, щенок увидел стоящие на бугорке какие-то сарайчики на колесах! У них были прямоугольные глаза, и вдруг из ближайшего пахнуло такой дурманящей сладостью, что он, позабыв обо всем на свете, присел на месте, вытянул вперед шею, навострил уши и стал жадно ловить носом напоминающие ему что-то знакомое запахи, потоптался на месте и потом нерешительно тявкнул. Потом еще раз. Белое веко на одном из глаз дернулось, но в этот момент из соседнего сарайчика вылетело что-то блестящее и со звоном раскололось прямо у него под носом!
          Ударил ужасно кислый, резкий и дурманящий одновременно запах! Такой, что нос буквально обожгло изнутри нестерпимым холодным огнем! Щенок ошалело крутнулся на месте и бросился наутек!
          Протоптанная тропинка привела его к каким-то постройкам. От одной шли теплые клубы пара, а от другой, - что стояла напротив, - такие запахи, от которых сразу заныло в животе, а пасть наполнилась слюной! Запах усиливался, когда распахивались двери и оттуда выходили люди в странных шкурах. Позабыв об осторожности, он заковылял к манящей двери и сел около нее, глядя круглыми плачущими глазами, свесив мягкие уши и временами повизгивая от нетерпения. Ожидание становилось все более мучительным...
          Дверь распахнулась, и из нее выглянула круглая физиономия со смеющимися глазами, с мехом на голове и в короткой шкуре, по которой сверху вниз шли глубокие морщины. Физиономия что-то сказала. Он не понял слов, но голос был такой добрый и сочувствующий, что стало ясно: поняли всю отчаянность его положения и, может быть, помогут хоть чем-нибудь! Ну, вот только сейчас! Только вот в этот день, а дальше он уж как-нибудь сам...
          На доброе отношение нужно было как-то отвечать, и он стал нетерпеливо переступать на месте передними лапами, припадать мордой к земле и вертеть во все стороны хвостиком-прутиком! Но больше всего говорили его глаза! Большие и круглые, в которых стояли готовые пролиться собачьи слезы! Слезы отчаяния и надежды одновременно. Отчаяния - потому что оно еще не кончилось, а радости - потому что он просто боялся поверить в конец своих бед и в то же время так хотел этого... Большие грубые ладони осторожно оторвали его от земли и стали ласково, как будто это был теплый язык матери, гладить щенка от головы к хвосту. Как давно он не испытывал этого блаженства! Внезапно свалившееся, оно было настолько неожиданным и казалось таким огромным, что он поднял мордочку и благодарно лизнул человека в лицо...
          А потом было разведенное водой что-то белое, похожее на молоко, но гораздо вкуснее, которого он никогда не ел! Была огромная теплая печь, где сыто гудел огонь и от него тянуло вкусными запахами. Была большая крыша над головой, тепло и еда, но самое главное - ласка человека! И если она не была похожа на ласку матери, то с лихвой возмещала ее количеством и щедростью. Он привык к запаху сапог и знал, что почти около каждой их пары его будут угощать, тормошить, чесать за ухом и играть до полного изнеможения. Тогда он ляжет на теплый пол и будет весело глазеть по сторонам, повсюду встречая ответные веселые взгляды, тянущиеся к нему ласковые руки. От избытка счастья он, в конце концов, положит голову на лапы, растянувшись на полу, а потом закроет глаза, смутно чувствуя сквозь дрему чьи-то пальцы, вновь и вновь ласково пробегающие по его шерстке...
          С этого дня жизнь переменилась, и он стал часто слышать одно и то же слово, которое люди в черных сапогах, издающих острый запах, повторяли, когда смотрели в его сторону. В такие моменты ему казалось, словно бы мать подзывает его,- так это напоминало ее призыв! Это и был призыв - он чувствовал, поднимал морду, люди оживлялись и снова повторяли то же самое слово, протягивая к нему руки. В конце концов он привык к нему и понял, что оно обозначает его собственное имя - Бульбаш!
          Голова с начинающими стоять ушами поднималась, пес делал стойку в ту сторону, откуда его звали, а потом срывался с места и самозабвенно мчался на зов, припадал там к земле, а потом и вовсе валился на спину, задирая вверх все четыре лапы! И не было тогда в мире существа, более счастливого и более беззаботного, чем он!
          А жизнь каждый день приносила что-то новое. Появлялась новая палатка - он уже знал, что люди так называли свои большие конуры. В другом месте быстро росли стены какого-то длинного дома, а рядом с ним - другого, почти такого же с виду. И вот именно здесь, когда люди вместе что-то делали, Бульбаш стал замечать, что они делятся на две неравные стаи. Меньшая в конце концов стала жить в одном из длинных домов, которые встали по краям большого мощеного двора. Большая же стая отдельными семьями жила в своих палатках-конурах, стоящих такими же рядами, как и чудища с горящими глазами, которых он встретил в тот день, когда остался один. Когда люди, которых было больше, что-то делали, первые постоянно появлялись среди них, вытягивали руки в стороны, повышали голос, причем члены большей стаи, к удивлению Бульбаша, покорно слушали, а потом почему-то обязательно хватались за голову и куда-то убегали или начинали делать что-то другое. Потом, сделав это другое, подходили к людям из меньшей стаи - к тем, из длинного дома, - что-то им говорили, словно оправдываясь, опять хватаясь при этом за голову... Пес не понимал, как можно кричать на тех, кто всей душой принял его, кто дает еду и тепло и кому так приятно подставить морду под добрые и сильные руки! За ласку надо отвечать лаской - это он знал всегда. Однако, чем покорнее были члены большей стаи, тем увереннее были голоса людей из длинного дома. Этого он не понимал! Ведь большая стая всегда подчиняет себе меньшую?! Это всегда соблюдали все его собачьи предки, которые в такие моменты словно бы просыпались в нем и негодующе протестовали при виде нарушения главного закона Стаи...Он отличал первых от вторых не только во время работы. Как он это делал, неизвестно, но не ошибался почти никогда. Может быть, его настораживало небольшое пятнышко на головном меху, напоминающее Большой Одинокий Глаз? Может быть именно поэтому он и не любил приближаться к людям из большой стаи?
          Щенок с короткими лапами и круглой мордой, на которой весело и хитровато блестели живые глаза-шарики, за полгода превратился в рослого сильного пса с широкой грудью, сильными лапами и молодецкой стойкой! Вот только хвост подкачал: загибался вверх легкомысленным бубликом. Впрочем, самого Бульбаша это не занимало совершенно...Морда у пса всегда чуть склонена набок. Лапы при встрече с хорошим человеком, - а их он определял безошибочно, - начинают нетерпеливо переступать на одном месте! Стоит протянуть к нему руку, и этот клубок мускулов и шерсти благодарно зажмуривает глаза и поддает головой под гладящие его пальцы! Ну, еще немного! Не уходи! Ведь я такой хороший! Пусть я взрослый пес, но ведь и взрослому ласки хочется! И тогда я - твой! Я не могу говорить, но говорят мои глаза, а в них столько восторга, что хватит на всех таких же людей!...
          А недалеко - самое интересное и самое заманчивое место - кухня! Там можно получить "сахарную" косточку и потом долго глодать ее, забравшись на крышу погреба! И тогда картина меняется сразу - щенячий восторг исчезает, и сверху смотрит с достоинством пес, который никому не намерен уступать своего...
          Что-то вдруг переменилось! Сначала, как он понимал, эти люди в странных шкурах пришли сюда по каким-то там, своим делам, и вдруг их сразу стало меньше! В одну из морозных ночей они забрались в своих прирученных чудищ с дурным запахом и уехали в ту сторону, откуда по утрам всходило солнце, а ему та сторона не нравилась! Во-первых, по большой дороге, которая проходила совсем рядом, туда часто проползали те же самые чудища с горящими глазами! Они так ревели и чадили, что Бульбаш уходил подальше. Во-вторых, когда оттуда дул ветер, его охватывала какая-то непонятная слабость, беспокойство, болела голова, и он не мог найти себе места! Стоило ветру перемениться - все проходило, и Бульбаш опять успокаивался...
          Так вот, когда все уехали, то на месте остались, по мнению пса, самые лучшие люди: те, что работали на кухне, и те, что топили печи! За столовой все так же стояло строение, откуда, - как и в день появления здесь пса, - в определенное время ползли клубы пара. В них люди сначала исчезали, а потом невозможно было угадать, в каком месте они снова появятся. Именно поэтому пес близко не подходил, а стоял в стороне, внимательно наблюдая за всеми, и, увидев приятеля, бросался ему вслед, толкал в спину, а сам отскакивал в сторону, припадал на передние лапы и бешено вертел хвостом, глядя при этом на того горящими глазами! Дескать, подойдешь или нет?! И ведь пес хорошо знал, что после еды, - а в клубы пара ныряли только после обеда, - его друзья-солдаты становились настолько ленивыми и тяжелыми, даже сонными, что его "приглашение" порезвиться просто не принималось, собственное собачье панибратство выдавалось за лихость и неимоверную храбрость - даже люди боятся тебя задеть! И после очередной такой шутки он неторопливой походкой отправлялся к стене, где можно было славно погреться на солнышке...
          А еще Бульбаш любил заглядывать к самому главному человеку из длинного дома, хотя прочих его обитателей не любил. Как-то постепенно он узнал его кличку - Комендант! Самым главным он был, по мнению Бульбаша, потому, что жил не в самом длинном доме, а сбоку от него! В отдельной каменной конуре! И на голове у него, на меху, который ее покрывал, было такое же пятнышко, как и у всех из большой стаи. Комендант угощал его разными вкусными вещами, после чего пес долго лизал руки своему благодетелю, не умея по-другому выразить свою благодарность...
          Однажды Бульбаш, как обычно, гревшийся у теплой стены напротив кухни, снова увидел Коменданта, но почему-то не побежал к нему навстречу. Напротив, когда Комендант наткнулся на своего любимца, тот вдруг вздыбил шерсть на загривке, оскалил зубы и так сердито зарычал, что стало ясно - игрой здесь и не пахнет! Бульбаш сам не понимал, что с ним происходит! Лаять бы не нужно было, но перед ним был не совсем Комендант, а еще и обитатель длинного дома, а пес их не любил!
          - Ты что, Бульбашик? - опешил Комендант, задерживаясь около разъяренного не на шутку пса и совершенно не понимая причины подобного к себе отношения. - Я ж тебя, можно сказать, прикармливал. Воспитывал! А ты на меня - лаять?!
          И, действительно, Бульбаш, прижав уши, оскалил клыки и злобно лаял на приблизившегося Коменданта, глядя на него ледяными глазами. И ведь было что-то в Коменданте отталкивающее, чего пес и сам не понимал! Он чувствовал, что ведет себя не совсем правильно, но в то же время доверял инстинкту. При звуках знакомого голоса уши пса немного опустились в стороны, в глазах появилось какое-то недоумение, - голос-то знакомый, - но пес только вздыбил еще больше шерсть, поджал хвост, отступил и, не переставая рычать, убрался подобру-поздорову...
          Назад Комендант возвращался с чем-то белым под мышкой. Пес знал, что такими штуками люди накрывают свои лежбища. Не желая и дальше разрываться между тем, что видел и чувствовал, он прыгнул в сторону, сделал круг, подбежал к конуре Коменданта совсем с другой стороны, стал на задние лапы и мордой припал к стеклу.
          Внутри были люди. Почти сразу же внутри отворилась дверь, и Комендант вошел, сел на скамейку и стал разводить руками, из чего Бульбаш сообразил, что тот показывает, как хотел его, Бульбаша, погладить, а он, Бульбаш, ему не дался! Поняв это, пес неслышно замолотил хвостом по воздуху! Потом Комендант прикоснулся к шкуре и к меху на собственной голове. Один из людей постучал по своей макушке, потом содрал шкуру с Коменданта и мех с головы, - странно, но при этом Комендант не выразил ни боли, ни какого-либо неудобства, а лишь одно недоумение, - и сунул их в лицо хозяину конуры. Тот посмотрел - на меху было знакомое Бульбашу пятно, напоминающее Большой Одинокий Глаз! На плечах - темные, сливающиеся со шкурой твердые бугорки. Комендант вопросительно взглянул на гостей, и те утвердительно закивали головами. Комендант молча отдал гостю все, что было у него в руках, и потянулся за собственной шкурой и головным мехом. Надел их. Вот теперь это был настоящий Комендант! Бульбаш за окном даже вильнул хвостом от удовлетворения и радостно пролаял два раза! Все, кто был у Коменданта, посмотрели в окно, а потом дружно рассмеялись! Пес понял, что в своей конфузии не виноват, и, довольный, побежал на старое место...
          Ближе к вечеру снова пришел Комендант. Пахло от него им самим, а шкура и мех на голове тоже были родными, знакомыми. Пес для большей убедительности потянул носом воздух, бублик его хвоста бешено заходил из стороны в сторону. Он мотнул лобастой головой и, оскалив в собачьей улыбке клыки, весело побежал навстречу...
          Пришла весна, и люди сбросили свои шкуры, которые носили всю зиму. Тепло что-то переменило и во псе. Он стал чаще выбегать за всевозможные ограждения и заборы и увидел, что и люди непрочь провести свободные минуты подальше от своих конур, на берегу речки. Пес в таких случаях следовал за ними. На берегу появился столик, скамейки, где можно было всегда найти ломоть хлеба, несколько луковиц и соль. Интересовал пса, конечно не хлеб! Бульбаш переживал первую свою весну, и в нем иногда еще просыпался маленький щенок с толстыми неуклюжими лапами, хотя вид у этого "щенка" был вполне солидный. Вдруг он хватал за сапог кого-то из своих попутчиков, а потом с шумом скрывался за соседним кустом, не забыв предусмотрительно выставить хвост-бублик для всеобщего обозрения. Начиналась веселая потасовка, которая стала постепенно естественной частью всего того, что потом назвали "посидеть на бережку". Слова эти Бульбаш запомнил, как свою кличку, и, когда их произносили, с готовностью брал на себя обязанности головного дозора и весело бежал впереди, разгоняя по дороге глупых воробьев! Пока люди сидели за столом или прямо на теплой земле, пес шумно прочесывал кусты, в то же время не теряя из виду друзей. А те вели себя как-то странно. На все попытки пса поиграть вместе они отзывались как-то вяло: бросившись вслед за убегавшим псом, вдруг останавливались на полпути, замирали на месте, и глаза, устремленные на Бульбаша, вдруг переставали его замечать и глядели уже куда-то мимо ...
          Люди возвращались на берег, становились совсем вялыми и замолкали. Бульбаш пытался их как-то растормошить, просовывал голову кому-нибудь под локоть, но его лишь рассеянно гладили, и тогда пес, подчиняясь всеобщему настроению, ложился рядом на теплую землю. В такие моменты он чувствовал, как от людей исходила какая-то магнетическая сила, под влиянием которой он вспоминал братьев и сестер, теплую конуру, в которой так тепло и уютно было лежать всем вместе, бугорок на животе матери, где всегда было теплое и вкусно…. Уши пса опускались, морда вытягивалась, и он влажными глазами смотрел на людей и жалобно поскуливал, тычась мордой им в колени...
          Его молча обнимали за голову, а затем вдруг стряхивали оцепенение, и начиналась новая забава! Из кустов доставали длинный прут с тонкой паутинкой на конце, а паутинку забрасывали в воду. Пес смотрел на пляшущее в воде гусиное перышко и, если на эту пляску никто долго не обращал внимания, начинал азартно лаять и метаться по берегу. Тогда прут выдергивали из воды, и на самом конце паутинки трепетало что-то живое и блестящее! Это живое серебро бросали в траву, и пес сразу бросался на добычу, но его тут же сердито осаживали, оттаскивали прочь с сердитыми словами "Нельзя!" Бульбаш оторопело отворачивал морду и отходил прочь, не понимая, зачем ловить добычу, если ее не есть самим и не давать другим?! Позже пес делал и другие попытки отведать свежей рыбки, но они пресекались значительно жестче. Пес понял, что рыбу нельзя трогать, по крайней мере, на глазах у людей. Однако он хорошо помнил, где она оставалась...
          К ночи небо насупилось, и, когда стемнело, видны были только редкие звезды. Воровато пробираясь вдоль погребов, оставляя в стороне палатки, Бульбаш пробирался по лагерю.
          Запах рыбы помог ему найти место дневной рыбалки. Прижав рыбину лапой к земле, пес со вкусом приступил к трапезе. Пока он сюда добирался, река еще посверкивала в темноте, словно бы освещая ему путь, а теперь исчезли последние крохи света, и его окружила густая тьма. С неба посыпался мелкий липкий дождь, а когда Бульбаш, доедал последнюю рыбину, где-то послышался удар грома. Мощные раскаты прошли над его головой, и он опрометью помчался прочь от этого места, поджав на всякий случай хвост. Молния осветила дверь одной из палаток, откуда выглядывали разбуженные громом солдаты. Пес пулей пробился меж ног стоящих в дверях людей и забился под самую дальнюю койку у печки...
          Утром его разбудили голоса.
          Бульбаш вылез из укрытия, встряхнулся и со вкусом потянулся: сначала передними, а потом - задними лапами. Тут же к нему протянулись сразу несколько рук, и снова он услышал серьезные ноты в голосе солдата, который, погладив его по морде, увидел на своей ладони блестящую рыбную чешуйку. Строгое "Нельзя!" снова вернуло пса во вчерашнюю рыбалку. Он вспомнил чуть не убившую его, как казалось тогда, молнию, гром и дернулся было под койку, но добрые интонации солдата успокоили, и пес выскочил навстречу друзьям. В кругу солдат он скоро забыл слово "Нельзя!" и потом вел себя очень хитро: когда снова на рыбалке клевала рыба, он шумно возвещал об этом, а когда ее снимали с крючка, всем своим видом показывал, что она его ничуть не интересует.
          Зато вечером или ночью Бульбаш снова возвращался на берег и лакомился рыбой, которую люди почему-то так упорно не позволяли есть в своем присутствии. Каждый раз в такой момент пес вспоминал гром, ему снова становилось страшно, но рыба пахла так аппетитно и была такой свежей! Ее чешуйки, упавшие в траву, тускло светились неживым отраженным светом. Так продолжалось до тех пор, пока случайно Бульбаш не попал к разведчикам...
          Наутро после этого, - как всегда, из-за угла столовой, - пес наблюдал за своими друзьями, которые стояли в длинных рядах по трем сторонам большого двора, а четвертую, пустую, занимал всего один человек. Человек, которого боялись даже те, что жили в длинном доме! Он что-то сердито говорил всем собравшимся и показывал рукой за спину, туда, где Бульбаш накануне принимал участие в играх с солдатами. Получилось так, что наугад показывая за спину, этот человек "попал" прямо в пса!
          Тут же раздался дружный хохот! Пес на мгновение замер, потом сделал несколько шагов вперед, сел на задние лапы "столбиком" и вытянул вперед шею. Человек "с пустой стороны двора" оглянулся и, как показалось псу, слегка запнулся. Бульбаш бешено замолотил хвостом по земле, перебирая на месте лапами, полагая, что его друзья оставят наконец этого человека и бросятся к нему, но произошло совсем другое! Человек этот обернулся к стоящим перед ним людям и произнес несколько слов, из которых пес узнал только два: "Бульбаш" и "светится". Первое - потому, что это была его собственное имя, второе - потому, что его часто повторяли друзья-солдаты в своих разговорах. Смысла второго слова он не знал, но, судя по тому, что сотни людей тотчас же замолчали и замерли, напряженно глядя на пса, это не сулило ничего хорошего, и Бульбаш счел за лучшее убраться подальше к погребам. С того самого дня пес стал чувствовать постоянно растущее чувство тревоги. Солдаты перестали к нему подходить, а люди из длинного дома всегда почему-то старались стать так, чтобы у него не было возможности отступить, и пес стал выбирать такие места, откуда можно было бы хорошо просматривать все подходы к тому месту, где он находился. Через несколько дней, чувствуя себя хозяином положения, - возлежал на крыше большого погреба, - он осматривал подвластные ему владения. Мимо медленно проползало одно из чудищ, к виду которых он уже привык, так как знал что внутри были либо люди из палаток, либо съестное, либо совсем бесполезные, - с его, собачьей, точки зрения, - предметы. Если чудища подползали к кухне, там можно было сразу же чем-нибудь поживиться, но сейчас пес был сыт и не собирался покидать удобного места.
          Что-то вдруг разорвало воздух раз, другой, страшный удар опрокинул пса на бок! Он рванулся, было, на место, чтобы достойно встретить коварно подобравшегося к нему противника, но страшная боль опрокинула его при попытке подняться. Он открыл пасть и злобно пролаял дважды, но лишь слабый визг просочился сквозь окровавленные собачьи губы. По всему телу разлилась странная слабость, а лапы утратили былую силу. Бульбаш попытался оглянуться по сторонам, но глаза его ничего не увидели. Наступила ночь, и он ничего не понимал, а только ощущал в пасти что-то теплое и соленое. На какое-то мгновенье показалось, что он снова в конуре с матерью, братья и сестры подталкивают его со всех сторон. Он увидел маленькую деревушку, где люди кололи дрова, выгоняли на пастбище скотину, ходили в поле, хозяйки доили коров, а мужики, собравшись вечерами по двое-трое, "беседовали", сжимая в руках что-то прозрачное и твердое. Потом все вдруг собрались около столба, на котором обычно гремело какое-то светлое ведро, причем люди совсем не обращали на него внимания, но в этот раз оттуда слышался один-единственный голос, который вдруг заставил всех замолчать. И чем больше собиралось около столба людей, тем тише становилось кругом...
          Когда голос умолк, толпа сразу задвигалась, но голос снова заговорил, и люди опять и опять слушали его, словно боялись пропустить хотя бы одно слово! Через некоторое время все быстро разошлись по домам, и вдруг стали выносить наружу чемоданы и тюки, свертки и узлы. Мужчины сразу посуровели, а у женщин глаза странно блестели, и они часто прикладывали к ним какие-то лоскутки, а это - он знал - был уже очень плохой признак...И вот он уже один, голодный и холодный, пробирается среди стада чудищ с горящими глазами утром того самого трудного дня в его жизни, который привел его сюда...
          Он почувствовал еще один толчок и, как показалось, провалился в глубокий, как после сытной еды, сон...