"Счастливый человек" В.Смирнов

Владислав Смирнов

Счастливый человек

же много лет мы с моим давним товарищем и сослуживцем по кафедре теории журналистики Ростовского университета Владиславом Смирновым делим нелегкую и абсолютно неблагодарную долю вузовского преподавателя. И вот сидим на днях мы с ним на работе и рассуждаем о предстоящей глобальной научной конференции, которую решили провести в середине 2000 года, рассуждаем, кого пригласить. Он и говорит: "Смотри, не забудь, надо обязательно пригласить наших ребят (перечисляет фамилии коллег из Москвы и Петербурга), а то ведь старики не приедут, а молодые приедут". Я смотрю на него непонятливо, а он повторяет: "старики-то не приедут, а молодые приедут". Непонятливость моя от того, что "молодые", о которых речь, все - старше 60. Он не перепутал ничего, не забыл. Просто не замечает быстротекущего времени, потому как некогда - весь в работе. Он бы и свои 60 не заметил, да не открутишься: люди напомнили, учреждение, как-никак, помнит.
          Неприятное дело, я вам скажу, стареть - сам такой. Но Смирнов эту неприятность не замечает, игнорирует просто. Он опять полон таких планов, как будто вся жизнь впереди.
          Впрочем, если разобраться, он мало изменился за многие годы. И внешне - такой же распатланный, нерасчесанный, суетливый, - и по существу. Смирнов - человек увлекающийся. То марки собирал, то пластинки, то книги - всякий раз с жадным интересом, даже со страстью. В юности перепробовал кучу рабочих профессий, что пригодилось ему в работах на садовом участке. И выращивание овощей довел он до серьезного, чуть ли не профессионального занятия. Встает чуть свет - и на электричку, в Пчеловодную, что на новочеркасской ветке. Не просто вкалывает в три погибели, все по науке делает, изучает литературу, советуется со специалистами, донимая их дотошными вопросами до изнеможения. Но и результат его сельхозуспехов налицо.
          По его виду и манерам трудно представить, что это человек глубокой, всесторонней эрудиции. Но вот однажды мы оказались с ним в одной командировке. В Нью-Йорк пригласили. Он говорит: "Ты знаешь, надо же перед американцами лицом в грязь не ударить. Я вот, думаю, кроме педагогических дел мы же, наверное, будем неформально общаться. Ну, я и подумал: стихи почитаю, то, се, разговор возникнет об американской поэзии. Стал вспоминать американских поэтов, каких знаю". "Ну и что, много навспоминал", - спрашиваю. "- Сорок шесть". Потом в самолете, уже над океаном, толкает. "- Что такое?" "- Сорок седьмого вспомнил". И вот уже там сидим, выпиваем, как водится. Я и спрашиваю американцев, каких они поэтов знают своих. Они переглянулись, подумали, назвали троих. Потом подумали, еще одного вспомнили. Я Славе шепчу: "Ну, что, будешь выступать об американской поэзии?" "- Да нет, неудобно как-то, не так поймут".
          - А то, что мы водку глушим одни, удобно? Вкусная, конечно, слов нет, натуральный Smirnoff, но они вино потягивают, а мы…
          - Да нет. Тут все нормально. Мы же великая страна, пусть принимают, какими есть.
          Чувство юмора всегда у него было в порядке.
          А уж в музеях вообще наповал сразил: как в зал зайдет, так и сыплет имена художников. Но после опыта с поэзией шепотом, мне только, чтобы американцев не обидеть.
          Когда я слышал, как он говорит - скороговоркой, не произнося четверть алфавита, всегда думал: как же он на радио 8 лет проработал? Но однажды на кухне слышу его голос - и не верю собственным ушам: четкая речь, логика, дикция - никаких дефектов. И подумал: вот это и есть профессионализм! Впрочем, так можно забыть, что он преподаватель и ученый. Разработал свои курсы по радио, много лет преподает успешно, не одного студента довел до профессиональной работы в эфире. Серьезные научные статьи много печатал в центральных изданиях в Москве (а не брошюрки дома, как многие коллеги). Его знают во всем научном мире, где у него полно не только коллег, но и друзей. Три книги опубликовал по теории и практике журналистики. Вот, докторскую обещает защитить. Раньше все некогда было. Опьяненный свободой печати, он в последние годы столько пишет, что уму непостижимо: как это успеть можно? По свидетельству нашего общего начальника, председателя союза донских журналистов Евгения Корнилова, Смирнов даже Ленина по числу публикаций в год перещеголял. Теперь, наверное, он темп немного снизит, ради докторской диссертации, хотя кто его знает…
          Еще Смирнов музыку любит и в ней тоже разбирается, правда, больше в классической. Хотя, конечно, авторская песня - само собой: Высоцкий, Галич, но вне конкуренции - Окуджава. Очень петь любит Окуджаву, с молодости. В особенности после третьей рюмки. Все приятели слышали, как он тянет - без голоса и без слуха, но очень проникновенно: "отгремели песни нашего полка, отзвенели звонкие копыта…", "на фоне Пушкина снимается семейство…" А уж сам сколько стихов написал, уже и не подсчитаешь. Сотни, наверное. Публиковал в газетах, журналов, издал несколько сборников. На меня сильное впечатление произвело: "Еще не поздно все переменить, / Одуматься, взять новый посох в руки, / Легко взглянуть на прожитые муки / И новой жаждой губы опалить" (пишу по памяти, заметьте!). Хотя много и других строчек: "В июньском бору захмелею от запаха сосен, / Где плачут стволы золотистой и грустной слезой" или - "Трепещут цветы на лугу в беспросветном угаре, / Напившись взахлеб золотого огня". Правда, его японские опыты до меня не доходят: все-таки, кесарю кесарево. Но тут уже дело вкуса.
          Если же кто-нибудь возьмется искать причины успеха и работоспособности Смирнова, то тут без семьи не обойтись. Елена - жена, друг, коллега по профессии всегда рядом. Надежда и опора. Журналисты помнят впечатляющий вечер, где семья Смирновых (включая сына Андрея) отмечала творческие достижения династии. А теперь у него двое внуков - девочка и мальчик. Еще одно олицетворение счастья. Можно сказать, что семья у Славы Смирнова - надежный тыл. Как выразился бы герой сверхпопулярного фильма, "хорошая работа, хорошая жена, хороший сын, хорошая невестка, прекрасные внуки…Что еще надо, чтобы достойно встретить…" (тут я продолжу) - вторую молодость!

А.Акопов

Стихи

* * *
В июньском бору захмелею от запаха сосен,
Где плачут стволы золотистой и грустной слезой,
Закружится трепетно неба иглистая просинь
Под ветром, что гнездышко вьет над моей головой.
Какие деревья и травы тебя укачали?
Какие заботы принес на уставших крылах?
Зачем же мне, ветер, твои голубые печали,
Когда наяву я забылся в целительных снах?

* * *

По тропочке к речке стекаю в расплавленном жаре,
До дрожи вода заждалась здесь меня,
Трепещут цветы на лугу в беспросветном угаре,
Напившись взахлеб золотого огня.
Исплакались досуха ивы в прибрежную тину.
Та вянет и вяжет тягучую тишь.
Река разомлела и тянет под солнышком спину,
Сбивая в ершистые стайки камыш.
Здесь каждый листок на века себе луг уже выбрал
И небу и зною доверил судьбу,
А ветра седого упрямые броские игры -
Их вечная мука, соблазн на краю.
О, как мне легко! Я ходьбой подстригаю дороги,
Как ветер скликаю любые пути,
По свету бродя, забываю родные пороги,
Надеясь в движеньи спасенье найти.
И все-таки вольная воля лишь только утеха,
Куда б от покоя я не убегал,
В бугор придорожный, притихший - без спеха
Вгляжусь. И увижу свои берега.

* * *

Замело лепестками сирени дорожку на даче,
Так и я пролечу метеором в пучине бездонных времен,
Как слезинка растает последняя капля удачи
И уже под твоими ногами - зовущий крутой небосклон.
Сколько на сердце тлеет томящей несказанной грусти,
Может быть, от всех предков она собиралась во мне.
Может быть, мое шалое сердце ту грусть от себя не отпустит,
А сожжет, уходя в небеса, в метеорном летящем огне.

* * *

Не завидуй, душа, удержись
От отравленного соблазна.
Жизнь без зависти - сладкая жизнь,
С этим боги Олимпа согласны.
Не завидуй чужому греху,
Ни случайной удаче, ни взлету,
Ни крикливо-немому стиху.
Положись на свой зов и работу.
Тебе хватит с избытком себя,
Отряхая небрежно обиды,
Не растрачивай даром огня.
Удержись же, душа, не завидуй!

* * *

Мама, мама, твоя кружевная салфетка
Бережет теплоту твоих рук.
Часто вижу, как ты вышиваешь в беседке
Тихим сердцем расцвеченный круг.
От анютиных глазок исходит сиянье
Семенами в грядущую даль,
Их целительный свет облучает желаньем
Растворить в покаяньи печаль.
А всего-то ведь мне десять слов не хватило
Болтуну, краснобаю, вралю...
Их теперь не сказать ни у горькой могилы,
И ни в Богом забытом раю.
Для меня неизбежно теперь сожаленье,
Злой осадок несказанных слов,
Как же травим себя мы сердечною ленью,
В шелуху одевая любовь.
Я цветы на салфетке слезой согреваю,
До бескрылости душу томя,
За мое равнодушье слепое, я знаю,
Ты, как прежде, простила меня.

* * *

С раскрытой книгой на столе,
С поляной в роще,
С ветвями тополя в окне,
Что свет полощут,
С тропою, шепчущей без слов
Всегда про счастье,
С глазами грустными цветов
Пора прощаться.

* * *

Не могу наглядеться на этот сияющий день,
На манящее марево новой дороги,
Но предчувствий неясных своих не могу одолеть
И какой-то неясной и властной тревоги.
В этой зыбкости красок и переливаньи листвы
Скрытый трепет бунтующей яростной силы,
Воля к жизни и смерти - биенье глухой немоты -
Неподвластные времени знаки могилы.
Я ловлю паутинок струящийся призрачный свет
И себя утешаю хмельной вечеринкой,
А наутро упрямо разбудит меня бересклет,
Заколдует лесной бесшабашной улыбкой.
И я выйду за город, где донник и клевер цветут,
Чтоб у них научиться шальному упрямству,
И томленья тревожных предчувствий бесследно уйдут,
Оставляя нехоженным путь к постоянству.
Утолит мою жажду сверкающий радостью день,
Обольет голубым опьяняющим светом,
И случайного облака легкая, чуткая тень
На вопрос о судьбе будет лучшим ответом.

* * *

Меня опять зовут к себе слова
Невидимой, надежною тропою.
Не властны здесь над ветром дерева.
Тут властно только небо над землею.
Одни слова питают этот мир.
И каждое спешит надеть корону.
Торопятся позвать к себе на пир.
И я готов, лишь что-то тихо трону
И улечу туда. где правит бал
Какая-то неведомая сила.
Где каждый раз по-разному бывал.
Где голову стихия мне кружила.
Кидается в объятья суета.
Поденных дел привычные потоки,
Политика, интриги, клевета.
Грехов бессмертных явные пороки -
Все просится к тебе. Все ждет пера,
Как оправдания всесильным словом.
Но, видно, не пришла еще пора
Беспечно почивать на всем готовом.
Все объяснить, все принимать всерьез,
Понятным быть, доступным для везенья
И поменять успех на святость грез
И неизбежность тайного сомненья.
Какой-то недоступный знанью знак
Влечет меня, презрев законы быта,
Туда, где тянет сети полумрак,
Где достоверность напрочь позабыта.
Там, в царстве полутьмы, полутонов.
Догадок, домыслов, теней, предчувствий,
Мечтаний, озарений, сказок, снов -
Мне не бывает тягостно и грустно.
А может быть, от мира и сего
Вот эта недосказанность, эскизность
В словах и в мыслях, да и в нем самом,
Принявшем, как спасенье, эту зыбкость.

          * * *

          Для чего мы пишем кровью на песке?
          Наши письма не нужны природе.
          Булат Окуджава

Мы пишем кровью на песке
Тысечелетия, не годы,
Но не утонут в той реке,
Все наши беды и невзгоды.
Я поднял черное перо,
Что ночью птица уронила,
И бросил слово на крыло,
Перо то опустив в чернила.
Казалось, все пойдет легко,
На стих - не больше получаса,
И мысли были высоко,
А белый стих не получался.
Чужим пером - не окрылит,
Я ничего здесь не открою,
Не кровь, а небо мне велит -
Писать лишь собственною кровью.