Станислав Лем Ananke (перевод с польского Василия Молякова)

з сна его выбросило - в темноту. Он оставил там - где? - багровый, задымленный вид - города? - пожара? - и противника, погоню, подъём скалы, которая была тем - человеком? - он пытался удержать в сознании ускользающее видение, уже примирившись с тем, что это невозможно, и осталось только хорошо известное по таким минутам ощущение, что во сне реальность бывает гораздо сильнее и непосредственнее, чем наяву - без слов и во всей своей непредвиденной капризности, по праву, объявляющему себя действительностью, но только там, в кошмаре. Он не знал, где находится, и ничего не помнил. Достаточно было поднять руку и понять, где он, но свою инертность он ставил в вину собственной памяти и пытался подстегнуть её. В любом случае это была не койка. Вспышка: посадка, искры в пустыне; поверхность - словно бы ненастоящей, большего размера, - Луны; кратеры - но занесённые пылью; струи грязного рыжего вихря; квадрат космодрома, башни.
          Марс.
          Он продолжал лежать дальше, теперь вполне осознанно рассуждая, отчего проснулся. Он доверял собственному телу - оно не очнулось бы просто так, без всякого повода. Правда, посадка была довольно хлопотливой, а он - порядком измучен после двух вахт подряд без единой минуты отдыха: Терман сломал руку, когда автоматика включила двигатель и его бросило на стену. Упасть с потолка во время перехода из невесомости к ускорению, имея за плечами пятнадцать лет налёта - что за осёл! Теперь нужно будет навестить его в госпитале. Из-за этого что ли...? Нет.
          Он стал поочередно восстанавливать события предыдущего дня, начиная с момента посадки. Сели прямо в бурю. Атмосферы - всего ничего, но при двухстах километрах в час не устоять - при этой ничтожной силе тяжести. Ногам не за что зацепиться; во время ходьбы необходимо всё время вбивать ботинки в песок, помогая себе увязающими лодыжками. И эта пыль, с ледяным звуком бьющая по комбинезону, набивающаяся в каждую складку, обычный песок, только мелкий. Было время перемолоть его здесь за миллиарды лет. Управления - в юридическом смысле - здесь не было, да не было и нормального порта; Проект Марс, уже второй год всё ещё обставлен времянками; что ни построили, всё засыпало песком, ни гостиницы, ни гостинички - ничего. Наполненные кислородом купола, огромные, каждый - как десять ангаров, под лучистым зонтиком стальных тросов, закреплённых в бетонных плитах, которые почти не видны из-под песчаных дюн. Бараки, гофрированное железо и штабеля тюков, контейнеров, ёмкостей, баллонов, ящиков, мешков, город из грузов, которые сыпались с транспортёрных лент. Одно, более или менее приличное, место, законченное, нормальное - это стоящее за "абажуром" здание управления полётами, в двух милях от космодрома, именно в котором он и лежал, в потёмках, в кровати дежурного контролёра Сейна. Он сел и босой ногой пошарил в поисках тапочек. Всегда возил их с собой; всегда раздевался перед сном; если не побрился как следует и н умылся, он не чувствовал себя на высоте выполняемого задания. Он не помнил, как выглядит комната, поэтому на всякий случай выпрямлялся осторожно; голову можно себе разбить при этой экономии материалов (весь проект трещал по швам от всё возрастающего желания сэкономить; кое-что он об этом знал). Теперь он снова разозлился на то, что не помнит, где находится выключатель. Как слепая крыса... Он шарил руками и вместо выключателя наткнулся на холодную рукоятку. Потянул. Раздался тихий хлопок, и со слабым шелестом открылась ирисовая ставня. За окном было тяжёлое, грязное, глухое время перед рассветом. Стоя у окна, которое скорее было похоже на корабельный иллюминатор, он коснулся щетины на подбородке, скривился и вздохнул; всё было не так, хотя и не понятно - почему. Хотя если помозговать он возможно и признался бы самому себе, что знает почему: он терпеть не мог Марс.
          Дело было абсолютно личное, никто об этом не знал, да никого это и не касалось. Марс - это воплощение утраченных и осмеянных иллюзий, но стоили они очень дорого. Он хотел бы летать на любой другой трассе. Писанину о романтике Проекта он считал головотяпством. Перспективу колонизации - фикцией. О! Марс обманул всех - более того: обманывал уже сто и ещё несколько десятков лет. Каналы. Одно из красивейших, самых необыкновенных приключений всей астрономии. Планета ржавая - пустынная. Белые шапки полярных снегов: последние резервы воды. Словно алмазом на стекле нарисована геометрически точная сетка - от полюсов к экватору: свидетельство борьбы разума с угасанием жизни. Конечно: с наступлением весны изменяется цвет пустынь - они темнели от распускающейся растительности, и вполне определённым образом - от экватора к полюсу. Что за вздор! Ни единого следа от каналов. Растительность? Таинственные мхи, лишайники, одетые в броню - от мороза или от ветра? Высшие полимеры окислов углерода, которые покрывали грунт - и испарялись, когда мороз кошмарный сменялся морозом просто сильным. Снеговые шапки? Обыкновенный замерзший CO2. Ни воды, ни кислорода, ни жизни - обшарпанные кратеры, изъеденные пылевыми вихрями скалы-свидетели, унылые равнины, плоский, бурый пейзаж с бледным ржаво-серым небом. Ни туч, ни облаков - какая-то слабая то ли мгла, то ли облачность - во время сильных бурь. Зато электричества в воздухе - до чёрта и больше. Где-то заиграло? Какой-то сигнал? Нет, это пел ветер на стальных тросах ближайшего "пузыря". В мутноватом свете (даже самое твёрдое оконное стекло быстро уступало несущемуся вместе с ветром песку, а уж пластмассовые купола жилых помещений мутнели как затянутые бельмами) он зажёг лампу над умывальником и стал бриться. Скривился, потому что ему в голову пришла глупая и одновременно смешная мысль: Марс - свинья. А чем это ещё и было как не свинством: столько было надежд - и все псу под хвост! Всё в соответствии с традицией - но кто её установил? Персонально - никто. Никто конкретно этого не выдумывал; у этой концепции не было авторов, как не бывает авторов у легенд и верований - и вот из совместных грёз (астрономов? мифов наблюдательной астрономии?) родилось видение: белая Венера, утренняя и вечерняя звезда, всегда затянутая таинственным покровом облаков - это планета молодая, вся в джунглях наполненных ящерами, с вулканическими океанами, одном словом - это прошлое Земли. И Марс - иссыхающий, полный песчаных бурь и загадок (каналы иногда делились надвое по всей своей длине, становясь парой близнецов за одну ночь! сколько внимательных астрономов это подтвердило!), Марс, героически борющийся силой своей цивилизации против заката жизни - это было будущее Земли; простое, ясное, определённое, понятное. Только вот насквозь лживое от А до Я. Под ухом оставались три волоска, которые электробритва не брала; обычная бритва осталась на корабле, поэтому он стал пытаться добраться до них и так и эдак. Не получалось. Марс. Однако и буйная же фантазия была у этих астрономов-наблюдателей! Взять хотя бы Чиапарелли. И какие необычные названия, которыми он, вместе со своим главным противником, Антониади, окрестил то, чего н е в и д е л, что ему только казалось. Да вот - место, в котором возникал Проект: Агатодемон. Демон - понятно, Агато... - от агата, потому что чёрный? Или от Agathon - мудрый? Жаль - космонавты не изучают греческий. У него была слабость к старым пособиям по звёздной и планетарной астрономии - какая самоуверенность! В 1913 году они утверждали, что Земля из космического пространства выглядит красноватой, потому что атмосфера поглощает голубую часть спектра, значит всё, что остаётся, должно быть по крайней мере розовым. В белый свет - как в копеечку! Но когда рассматриваешь великолепные карты Чиапарелли, просто в голове не умещается, что он видел то, чего не было. Но что удивительно, другие, после него, тоже это видели. Это был просто какой-то психологический феномен, на который позже не обратили внимания. Поначалу четыре пятых каждой научной работы о Марсе занимала топография и топология каналов - нашёлся во второй половине двадцатого века астроном, который подверг их сеть статистическому анализу и пришел к выводу, что она похожа - разумеется, статистически - на железнодорожную, то есть коммуникационную, сеть - в отличие от естественных разломов или рек, - а потом всё волшебство как ветром сдуло, и сказано было раз и навсегда: оптический обман - и точка. Он вычистил электробритву под окном и, убирая её в футляр, ещё раз взглянул, уже с нескрываемым отвращением, на весь этот Агатодемон, на этот загадочный "канал", который оказался плоской равниной с небольшими грудами камней на мглистом горизонте. В сравнении с Марсом Луна было гораздо уютнее. Конечно, для того, кто никогда не покидал Землю, это прозвучало бы дикостью, но это правда. Во-первых - Солнце оттуда такое же, каким мы видим его с Земли, а это важно, и об этом знает каждый, кто не только удивился, но просто испугался бы, увидев его в виде скорченного, увядшего, холодного огонька. И величественная голубая Земля, как лампа. Как символ безопасного мира и дома, так хорошо освещающая ночи, в то время как Фобос и Деймос, вместе взятые, не дают столько света, сколько одна Луна в первой четверти. Ну и тишина. Высокий вакуум, спокойный, это не случайно, что легче было транслировать по телевидению посадку, первый шаг программы Apollo, в то время когда об аналогичной картинке, скажем, с вершин Гималаев, даже речи не было. О том, что такое ветер для человека, который никогда не утихает, можно до конца понять только на Марсе. О взглянул на часы: это было его новое приобретение, с пятью концентрическими циферблатами, показывающее стандартное земное время, планетарное и корабельное. Было шесть часов с минутами. Завтра в это время он уже будет за четыре миллиона километров отсюда - подумал не без удовлетворения. Он принадлежал к Клубу Перевозчиков, тех, кто снабжал Проект, но часы его службы уже были сочтены, потому что на линию Aresterra (Марс-Земля) уже вводились новые корабли с начальной массой порядка 100 000 тон.:"Ariel", "Ares", "Anabis" уже в течение двух недель шли курсом на Марс. "Ариель" должен был совершить посадку через два часа. Он никогда ещё не видел, как садится стотысячник, так как на Земле они садиться не могли; сажали их на Луне, экономисты подсчитали, что это рентабельно. Такие корабли, как его "Cuivier", массой всего в несколько тысяч тонн, определённо должны были сойти со сцены. Вот, какую-нибудь мелочь может быть когда-нибудь и будут перебрасывать с их помощью. Было шесть двадцать, и благоразумный человек в это время съел бы что-нибудь горячее. Заманчивой была также и мысль о кофе. Но он не знал, где здесь можно было поживиться. В Агатодемоне он был впервые и до сих пор обслуживал главный причал - на Большом Сырте. Почему было решено начать наступление на Марс одновременно с двух точек, отстоящих друг от друга на тысячи миль? Он знал мнение учёных, но имел и своё собственное. Однако своего критического отношения никому не навязывал. Большой Сырт должен был стать полигоном для исследований термоядерных и кибернетических процессов. Там всё было совершенно по-другому. Некоторые говорили, что Агатодемон - это Золушка Проекта и уже неоднократно его грозились свернуть. Однако всё ещё рассчитывали на какие-то запасы замерзшей воды, на глубокие ледники давно ушедших эпох, которые должны были находиться именно здесь, где-то под спёкшимся грунтом. Конечно, если бы Проект докопался до местной воды, это стало бы истинным триумфом, принимая во внимание факт, что каждую каплю воды сюда доставляли с Земли, а устройства, улавливающие водяной пар из атмосферы строились и строились вот уже второй год, и минута их пуска всё отдалялась. Нет, определённо Марс ничем его не привлекал.
          Выходить всё ещё не хотелось - в здании было так тихо, словно все то ли куда-то ушли, то ли умерли. Главным же образом ему не хотелось выходить потому, что он всё больше привыкал к одиночеству - командир на борту всегда может быть один, если захочет - и оно хорошо ему служило: после долгого рейса - а сейчас, после противостояния планет, когда полет занял больше трёх месяцев - ему требовались большие усилия, чтобы вот так, сразу, оказаться в толпе чужих людей. И не знал он никого кроме дежурного контролёра. Можно было пойти к нему на этаж, но это было бы не в лучшем стиле. Не следует морочить людям голову на работе. Он судил по себе: сам таких гостей не любил. В одном из отделений несессера был термос с остатками кофе и коробка с кексами. Он ел, стараясь не ронять крошек, пил и смотрел сквозь исцарапанное песком стекло на серое, плоское и словно бы смертельно уставшее дно этого самого Агатодемона. Марс производил не него именно такое впечатление: что ему уже всё равно, и поэтому так странны были для него громоздившиеся вокруг кратеры, не похожие на лунные, словно размытые ("словно бы подделанные" - вырвалось как-то у него при рассматривании больших хороших фотоснимков), так называемые "хаосы", обожаемые археологами места, потому что ничего похожего на эти формации на Земле не было. Марс был как бы равнодушен, он не держал данное слово и не заботился о том, как всё это выглядит. Когда к нему приближаешься, он начинает терять свой солидный красный вид, перестаёт быть эмблемой бога войны покрывается неуловимым коричневым налётом, пятнами, потёками - ни одного резкого рисунка, как на Луне или Земле, сероватая ржавчина и вечный ветер. Под ногами он почувствовал едва заметную дрожь - преобразователь или трансформатор. Но тишина стояла и дальше, в которую, словно из другого мира, проникал иногда вой ветра ни тросах жилого абажура. Песок давал прикурить даже двухдюймовым тросам из высококачественной стали. На Луне можно оставить любую вещь, положить её на камень и вернуться через сто лет, через миллион в полной уверенности, что она лежит нетронутая. На Марсе ничего нельзя даже выпускать из рук - пропадёт в песке моментально. Это была негостеприимная планета. В шесть сорок край горизонта покраснел, всходило Солнце, и это пятнышко света (никакой зари, откуда) невольно - цвет! - напомнило ему сон. Очень удивлённый, он медленно отставил термос. Кто-то пытался его убить - но он убил его. Мёртвый преследовал его сквозь отсвечивающую красным мглу; он убивал его несколько раз, но ничего не помогало. Идиотизм, конечно, но было там ещё что-то: он был почти уверен, что во сне знал того человека, а сейчас не имел понятия с кем он так отчаянно сражался. Разумеется, ощущение знакомства тоже могло быть только фактором сна. Он попробовал докопаться до сути, но строптивая память снова замолкла, всё снова исчезало, как улитка в собственной скорлупе; так он и стоял у окна, с рукой на стальной фрамуге, немного возбуждённый, словно бы речь шла неизвестно о чем. Смерть. Ясно, что по мере развития космонавтики люди будут умирать и на других планетах. Луна оказалась вполне лояльной к мёртвым. Она позволяла окаменеть, превращала в ледяную статую, в мумию, лёгкость которой, даже невесомость делала её абсолютно нереальной и этим самым как бы принимала не себя груз случившегося. На Марсе за ними необходим глаз да глаз, потому что песчаные вихри легко прожрут любой скафандр за пару дней, и прежде чем сухой воздух мумифицирует останки, выглянут из разодранной ткани кости, отполированные, отшлифованные с бешеным старанием, пока не обнажится весь скелет, который, рассыпавшись в этом ч у ж о м песке, под этим грязным ч у ж и м небом, покажется немым укором совести, почти оскорблением тому, что, привезя сюда вместе с ракетами, вместе с жизнью ещё и смерть, люди сделали что-то нехорошее, что-то, чего следует стыдиться, что следует скрывать, куда-то прятать, схоронить, бред, конечно, но в ту эту минуту он чувствовал именно это. В семь происходила смена на рабочих местах в управлении полетов, а в это время уже и чужому можно появиться. Он убрал свои вещи в несессер, их было немного, и вышел, помня о необходимости проверить, планово ли идёт разгрузка его корабля "Cuivier". К полудню он уже должен был освободиться от всей своей мелочи, а была ещё пара вещей, требующих проверки. Например, охлаждение вспомогательного реактора. Тем более, что возвращаться придётся с неполным экипажем. О том, чтобы взять кого-нибудь здесь вместо Термана, не могло быть и речи. По крутой лестнице, выложенной пенопластом, с рукой на удивительно теплых, словно обогреваемых перилах, он поднялся на нужный этаж, и всё сразу переменилось, словно и он сам стал кем-то другим, отворяя широкие двустворчатые двери с матовыми стёклами, открывающиеся в обе стороны. Здесь всё было похоже на внутренность большой головы, с шестёркой выпуклых, огромных, стеклянных глаз, вылупившихся на три стороны света. Только три, потому что за четвёртой стеной находились антенны, а весь этот небольшой зал мог поворачиваться вокруг вертикальной оси, как вращающаяся сцена. Да это и была в каком-то смысле сцена, на которой разыгрывались похожие пьесы стартов и посадок, потому что всё это было видно как на ладони с километра, из-за одних и тех же кольцевых широких пультов, образующих с серебристыми стенами как бы единое целое. Это было немного похоже на диспетчерскую вышку аэродрома и немного на операционную; у слепой стены под косым козырьком высилась громада главного компьютера прямой связи с кораблями, который всегда мигал и попискивал, ведя свои молчаливые монологи и выплёвывая куски перфолент; здесь же били три резервных рабочих места, оснащённые микрофонами, точечными лампами, креслами на шаровых шарнирах и похожие на грушеобразные уличные гидранты личные калькуляторы контролёров; тут же у стены, был небольшой, как игрушечный, славненький бар с тихо попыхивающим автоматом для кофе-экспресс. Так вот где находился кофейный источник! Свой "Cuivier" отсюда Пиркс увидеть не мог, так как поставил его, по приказу управления полётами, на три мили дальше, за всеми бетонными площадками - здесь готовились принять первый сверхтяжёлый корабль нового проекта, как бы ни был он оснащён самой современной астролокационной и космической автоматикой, которая, как хвалились конструкторы с верфи (он знал почти всех), могла посадить эту громадину в четверть мили длиной, эту железную гору на поверхность размером не больше садового участка. Все работники порта, все три смены, пришли на этот праздник, который тем не менее никаким официальным праздником не был; "Ариэль", как и остальные корабли этого проекта, уже совершил десятки полётов и посадок на Луне; правда, он ещё никогда не входил с полным грузом в атмосферу. До посадки оставалось менее получаса, поэтому Пиркс поздоровался с теми, кто не был занят, а потом пожал руку и Сейну; приёмники уже работали, на телевизионных экранах сверху вниз ползли размазанные полосы, но лампочки на пульте сближения всё ещё светились безукоризненным зелёным цветом в знак того, что времени ещё остаётся много и пока ничего не происходит. Романи, начальник базы Агатодемона, предложил ему к кофе рюмочку коньяку, Пиркс заколебался, но в конце концов он был здесь лицом частным и - хотя и не привык к такому раннему приёму крепких напитков - понимал, что речь идёт о символичном освящении минуты; ведь многие месяцы все ждали эти самые тяжелые корабли, которые должны были снять с руководства базы беспрестанные хлопоты, ведь до сих пор ещё шло соревнование между прожорливостью стройки, которую не могла насытить флотилия Проекта, и усилиями перевозчиков, таких как Пиркс, чтобы оборачиваться на трассе Марс-Земля как можно быстрее и успешнее. Теперь, после противостояния, обе планеты начинали расходиться друг от друга, разделяющее их расстояние должно было все время увеличиваться, чтобы дойти до поражающего воображение максимума в сотни миллионов километров; и вот именно в это, самое тяжёлое для Проекта, время прибывала мощная поддержка.
          Все говорили приглушёнными голосами, а когда зелёные лампы погасли и раздались звонки, настала полная тишина. День вставал типично марсианский - ни облачный, ни ясный, без чёткой линии горизонта, без ярко выраженного неба, которое тем самым словно бы не давало определять и рассчитывать время. Несмотря на день края бетонных квадратов, плоско лежащих в центре Агатодемона, обвели горящие прямые - там зажглись автоматические лазерные "габариты", а края центральной мишени, из совершенно чёрного бетона, обозначились звёздочками йода. Контролёры поудобнее устроились в креслах, тем более что работы у них было всего ничего, зато главный компьютер засветился своими экранами, словно демонстрировал всем присутствующим свою архиважность, тихо застрекотали реле и по громкой связи раздался выразительный бас:
          - Эй, там, Агатодемон, здесь "Ариэль", говорит Клайн, мы на оптической, высота шестьсот, через двадцать секунд переходим на автоматику, до спуска, приём.
          - Агатодемон - "Ариэлю"! - торопливо ответил Сейн; маленький, с напоминающим клюв профилем и сетки микрофона, он быстро гасил сигарету. - Видим вас на всех экранах, какими только располагаем, ложитесь и мягонько вниз, приём!
          Шуточки у них, подумал Пиркс, которыё этого не любил, может быть был суеверным, но - они, видно тоже сидят как на иголках.
          - "Ариэль" - Агатодемону: у нас триста, включаем автоматику, сходим без бокового дрейфа, "по нулям", какая сила ветра? - приём.
          - Агатодемон - "Ариэлю": ветер 180 в час, северо-северо-западный, вам ничего не сделает, приём.
          - "Ариэль" всем: опускаюсь вертикально, кормой, автоматы взяли управление, конец.
          Воцарилась тишина, только реле по-своему отбивали мелкую дробь, и на экранах появилась резкая точка, горящая белым огнём, растущая так быстро, словно кто-то выдувал шар из расплавленного стекла. Это была зияющая корма корабля, который на самом деле опускался словно на невидимом отвесе, без малейшей дрожи, боковых кренов, без каких-либо закруток - Пирксу приятно было смотреть на эту картину. Он оценивал дистанцию километров в сто; до пятидесяти не имело смысла смотреть в небо через окна, но несмотря не это там уже собралось довольно много присутствующих с задранными в зенит головами.
          Управление поддерживало постоянную радиотелефонную связь с кораблём, но говорить просто было не о чем; весь экипаж лежал в противоперегрузочных креслах, всё делали автоматы под управлением главного ракетного компьютера, и именно он приказал перейти с ядерного двигателя на бороводородные - на высоте в шестьдесят километров, то есть на самой границе редкой атмосферы. Теперь уже и Пиркс подошёл к среднему, самому большому, окну и в тот же миг увидел в небе, сквозь его бледно-серую дымку ярко-зеленую точку, буквально микроскопическую, но испускающую небывалый блеск - словно бы кто-то с высоты сверлил небосклон Марса горящим изумрудом. От этой ровно горящей точки расходились в стороны бледные полосы, это были какие-то клочки и обрывки облаков, вернее тех недоносков, которые в здешней атмосфере выполняли их роль. Попавшие в зону выхлопа корабельных двигателей, они вспыхивали и разлетались фейерверком. Корабль увеличивался на глазах, вернее только его круглая корма. Именно под ней от высокой температуры больше всего дрожал воздух, и поэтому непосвященному могло показаться, что это сама ракета немного ходит из стороны в сторону, но Пирксу слишком хорошо была знакома эта картина, чтобы ошибаться. Так вот всё и шло, без всяких усилий, спокойно, он вспомнил первый шаг человека на Луне, там тоже все шло как по маслу. Корма уже превратилась в пылающий зелёный диск с ореолом искр. Он бросил взгляд на главный альтиметр над пультами управления, потому что при таких больших размерах корабля легко можно было ошибиться в определении высоты; одиннадцать, нет, двенадцать километров отделяло "Ариэль" от Марса - он опускался всё медленнее благодаря всё увеличивающемуся торможению.
          Вдруг одновременно произошло сразу несколько событий.
          Картина кормовых дюз "Ариэля", в короне зелёных языков пламени, вдруг задрожала иначе, чем до сих пор. По громкой связи раздался какой-то непонятный звук, вскрик, что-то вроде "вручную!", а может быть "ручка"! - одно-единственное непонятное слово, которое прокричали человеческим языком, но таким странным, словно это был не Клайн. Бьющая из кормы "Ариэля" зелень вдруг погасла. Это была какая-то доля секунды. В следующее мгновение на её месте буквально взорвался бело-голубой свет - и Пиркс всё понял сразу, в дрожи внезапного ослепления, которая прошила его от головы до пят, так что глухой, огромный голос, который вдруг вырвался из громкоговорителя, совсем не застал его врасплох.
          "А р и э л ь" - сопение. - С м е н а п р о ц е д у р ы. М е т е о р и т н а я о п а с н о с т ь. П о л н ы й в п е р ё д. В н и м а н и е! П о л н ы й х о д!
          Это был автомат. На фоне его голоса кто-то кажется кричал. Во всяком случае Пиркс правильно оценил изменение цвета выхлопного огня: вместо бороводородных двигателей включился ядерный, полным ходом, и огромный корабль, словно бы остановленный страшным ударом невидимого кулака, вибрируя всеми стыками, задержался - а именно так всё это и выглядело для наблюдающих - в разреженном воздухе на высотке каких-то четырех-пяти километров от бетонных плит космодрома. Маневр был чудовищный - запрещённый всевозможными правилами и уставами, выходящий за всякие рамки космоплавания: чтобы удержать стотысячетонную массу - потому что сначала необходимо было погасить скорость её падения, а уже потом рвануться верх. В сильном ракурсе Пиркс увидел боковую поверхность огромного цилиндра. Ракета потеряла вертикаль. Кренилась. Начала, страшно медленно, выпрямляться но её наклонило в другую сторону словно гигантский маятник; очередной наклон корпуса длиной в четверть мили в противоположную сторону был уже больше. При столь небольшой скорости потеря равновесия с такой амплитудой была уже необратимой; только в эту секунду до Пирса долетел крик главного диспетчера:
          - "Ариэль", "Ариэль"! Что вы делаете?! Что у вас происходит?!
          Пиркс, за параллельным, необорудованным пультом, кричал в микрофон изо всех сил:
          - Клайн! Р у ч н о е у п р а в л е н и е!! И д и н а п о с а д к у в р у ч н у ю ! Н а р у ч н о м!!
          И тогда всех их накрыло докатившимся непрерывным громом. Только сейчас до них дошла звуковая волна! Как быстро всё это произошло! Стоявшие у окон вскрикнули в один голос. Диспетчеры оторвались от своих пультов.
          "Ариэль" падал кувырком, стремительно, слепо паля во все стороны вспышками огней из описывающей дугу кормы; сам же медленно переворачивался как ни на что уже не способный труп, словно кто-то с неба бросил огромную железную башню на грязные песчаные дюны пустыни; все стояли как вкопанные в глухой страшной тишине, так как ничего уже нельзя было сделать; динамик невнятно хрипел, доносил что-то вроде отдалённого бормотания или шума моря, непонятно было, человеческие ли это голоса, всё там сливалось в единый хаос; а белый, словно бы выкупанный в блеске огней, страшно длинный цилиндр всё быстрее мчался вниз, и казалось, что он врежется прямо в здание управления полётами; кто-то около Пиркса даже простонал. Он инстинктивно съёжился.
          Корпус корабля косо врезался в одно из низких кирпичных ограждений за площадкой, переломился надвое и с какой-то поражающей медлительностью стал ломаться дальше, так что обломки полетели во все стороны, зарылся в песок; в одно мгновение там поднялось огромное, на десять этажей, облако, в которой загремело, загрохотало, блеснули огненные молнии, над клубящейся завесой поднятого вверх песка показался всё ещё ослепительно белый нос корабля, оторвался, пролетел в воздухе несколько сот метров, все почувствовали один, другой, третий удар, эти сотрясения грунта были такими же сильными, как при землетрясении. Всё здание приподнялось, пошло вверх, потом вниз, как лодка на большой волне. Затем в адском грохоте ломающегося железа перед ними всё закрылось бронзово-чёрной стеной дыма и пыли. И это был конец "Ариэля". Когда они бежали по лестнице к шлюзовой камере, Пиркс, один из первых в комбинезоне, не сомневался, что при таком ударе никто не мог остаться в живых.
          Потом они бежали, закрываясь от порывов ветра; издалека, со стороны абажура, показались первые гусеничные и на воздушной подушке машины. Однако спешить уже было незачем. Просто ни к чему. Пиркс и сам не помнил, как и когда он возвратился в здание управления полётами - с картиной воронки и искорёженного корпуса корабля в невидящих глазах, так что окончательно пришёл в себя, только увидев в стенном зеркале собственное посеревшие и как будто стянутое лицо.

          *
          В полдень собрали комиссию специалистов для выяснения причин катастрофы. Рабочие команды с помощью экскаваторов и лебёдок всё ещё разбирали секции огромного корпуса, но пока не добрались до зарывшейся глубоко в землю изуродованной рулевой рубки, когда с Большого Сырта прилетела группа специалистов - на одном из этих странных небольших вертолётов, с огромным несущим винтом, способных летать только в разреженном воздухе Марса. Пиркс ни к кому не лез и никого ни о чём не расспрашивал, так как слишком хорошо понимал - дело довольно тёмное. В ходе нормальной процедуры посадки, которая обычно разделена на буквально священные этапы и запрограммирована как расписание движения безотказных поездов, без видимой внешней причины главный компьютер "Ариэля" отключил бороводородные двигатели, выдал предостережение, похожее на наличие метеоритной угрозы, и переключил главный двигатель на отход от планеты самым полным; остойчивости, потерянной во время этого головоломного маневра, он уже восстановить не смог. История космонавтики до сих пор не знала ничего подобного и невольно возникающие предположения - что компьютер просто отказал, что какие-то его цепи замкнулись и сгорели - выглядели неправдоподобно, поскольку речь шла об одной из двух программ - старта и посадки, - зарезервированных на случай аварии таким количеством средств, что скорее приходилось думать о саботаже. Он ломал себе голову над этим в комнатке, которую Сейн уступил ему прошлой ночью, специально не высовывая носа наружу, чтобы никому не навязываться, тем более что через несколько часов ему предстоял старт, но в голову не приходило ничего такого, что бы он мог предложить комиссии. Однако оказалось, что о нём не забыли; за несколько минут до тринадцати часов к нему заглянул Сейн. С ним был Романи; он ждал в коридоре; выходя, Пиркс в первую минуту не узнал его - начальник комплекса Агатодемон показался ему одним из механиков. На нём был грязный, весь в потеках, комбинезон, лицо словно уменьшилось от изнеможения, левый угол рта ежеминутно подрагивал, и только голос остался таким же; он попросил Пиркса от имени комиссии, членом которой был, отложить старт своего корабля "Cuivier".
          - Естественно... если я нужен, - Пиркс смешался, собираясь с мыслями. - Только я должен получить разрешение Базы.
          - Если вы согласны, мы всё уладим.
          Больше никто ничего не говорил; втроём они пошли в главный "пузырь", где в длинном низком помещении руководства сидело два с лишним десятка экспертов - несколько местных, но бoльшая часть прилетела с большого Сырта. Было обеденное время и каждый час был дорог, поэтому прямо сюда им принесли холодные закуски из буфета, и вот так, за чаем и над тарелками, из-за чего всё выглядело как-то не официально, да и не важно, комиссия начала работу. Пиркс конечно догадывался, почему председатель, инженер Хойстер, попросил его первым обрисовать случившуюся катастрофу - он был единственным и без сомнения беспристрастным свидетелем, так не принадлежал ни к управлению полётами, ни к экипажу Агатодемона. Когда в своём рассказе Пиркс дошёл до собственной реакции, Хойстер прервал его первый раз:
          - Так вы хотели, чтобы Клайн отключил всю автоматику и постарался сесть на ручном управлении? Так?
          - Так.
          - А можно узнать, почему?
          Пиркс не замедлил с ответом:
          - Я считал это единственной возможностью.
          - Хорошо. А вы не думаете, что переход на ручное управление привел бы к потере остойчивости?
          - Она и так уже была потеряна. Это можно проверить по плёнкам.
          - Конечно. Но сначала мы бы хотели составить для себя общую картину. А... что лично вы думаете об этом?
          - Вы имеете в виду причину?
          - Да. Поскольку сейчас мы не столько решаем, сколько собираем информацию. Не нужно чего-то пространного, связного; важным может оказаться любое допущение, даже рискованное.
          - Понимаю. Что-то случилось с компьютером. Что - не знаю, и не понимаю также, как это вообще возможно. Если бы я сам не был там, ни за что бы не поверил, но я там был и слышал. Это он прервал процедуру - дал метеоритное предупреждение, даже не предупреждение, а - выкидыш. Прозвучало это примерно так: "Метеориты - внимание, полный вперёд". Но ведь не было никаких метеоритов... - Пиркс пожал плечами.
          - Модель на "Ариэле" - это усовершенствованная версия компьютера IBM 09, - заметил Болдер, электронщик, которого Пиркс знал, так как встречал его мельком в Большом Сырте.
          Пиркс кивнул головой.
          - Я знаю об этом. Просто я сказал потому, что не поверил бы, если бы не увидел собственными глазами. Но это случилось.
          - Как вы думаете, командор, почему Клайн ничего не сделал? - спросил Хойстер.
          Пиркс ощутил внутренний холодок и, прежде чем ответить, посмотрел на всех присутствующих - в обе стороны. Такой вопрос должен был прозвучать. Однако он не хотел бы первым отвечать на него.
          - Этого я не знаю.
          - Естественно. Но многолетний опыт позволяет вам как бы встать на его место...
          - Я уже делал это. На его месте я бы сделал то, к чему пытался его склонить.
          - А он?
          - Не было никакого ответа. Шум, как будто крики. Необходимо более внимательно прослушать записи, но боюсь, что это немного даст.
          - Господин командор, - сказал тихо, но удивительно медленно, словно бы осторожно подбирая слова, Хойстер, - вы же ориентируетесь в ситуации, не правда ли? Два корабля того же класса, с такой же системой управления, находятся сейчас на трассе Земля-Марс: "Анабис" прибудет через три недели, но "Арес" - уже через девять дней. Несмотря на наши обязательства в отношении погибших, наш долг к живым - несоизмеримо больше. Вы, конечно, продумали за эти пять часов всё, что произошло. Я не могу вас принуждать, но прошу вас высказать свои соображения.
          Пиркс почувствовал, что бледнеет. О том, что хотел сказать Хойстер, он догадался с первых его слов, и его вдруг охватило непонятное ощущение, идущее из его ночного кошмара: аура упорного, отчаянного молчания, в котором он сражался с противником без лица и, убивая его, одновременно погибал сам. Это длилось мгновение. Он превозмог себя и взглянул Хойстеру в глаза.
          - Я понимаю, - сказал он. - Клайн и я принадлежим к двум разным поколениям. Когда я начинал летать, надёжность автоматических процедур была не так велика... Это навсегда остаётся в сознании. Я думаю, что он... доверял им до конца.
          - То есть полагал, что компьютер лучше него ориентируется? Что справится?
          - Он не должен был рассчитывать на то, что справится... но если компьютер этого не сможет, то человек - тем более.
          Пиркс вздохнул. Он сказал то, что хотел, не бросив тень подозрения на младшего - который уже не жил.
          - По вашему мнению, были возможности спасти корабль?
          - Не знаю. Слишком мало было времени. "Ариэль" был на грани потери скорости.
          - Вы садились когда-нибудь в таких условиях?
          - Да. Но на корабле меньшей массы и - на Луне. Чем длиннее и тяжелее ракета, тем труднее восстановить остойчивость при потере скорости, особенно когда начинается крен.
          - Клайн слышал вас?
          - Не знаю. Должен был слышать.
          - Взял ли он управление в свои руки?
          Пиркс открыл уже было рот сказать, что ответ на этот вопрос есть в регистраторах, но вместо этого ответил:
          - Нет.
          - Откуда вам это известно? - это был Романи.
          - По контролю. Транспарант "Автоматическая процедура" светился всё время, и погас только тогда, когда корабль разбился.
          - А вы не думаете, что у Клайна уже не было времени? - спросил Сейн. В том, как он к нему обратился, было что-то странное - хотя они и были на "ты". Словно вдруг между ними возникла некая дистанция. Враждебность?
          - Ситуацию можно смоделировать математически, и тогда станет ясно, были ли какие-то шансы. - Пиркс старался говорить по существу. - Я этого знать не могу.
          - Но когда крен превысил сорок пять градусов, остойчивость уже было не восстановить, - упирался Сейн. - Разве не так?
          - На моём корабле "Cuivier" - необязательно. Тягу можно увеличить - за пределы допустимых границ.
          - Перегрузка больше 20 g м о ж е т убить.
          - Конечно. Но падение с высоты в пять километров д о л ж н о убить наверняка.
          На этом их короткая полемика закончилась. Под лампами, которые горели несмотря на дневное время, плавал дым. Курили.
          - По-вашему мнению, Клайн мог взять управление на себя, но не сделал этого. Так? - вернулся на круги своя Хойстер.
          - Вероятно мог.
          - Не считаете ли вы вероятным, что своим вмешательством просто сбили его с толку? -подал голос заместитель Сейна, человек из Агатодемона, которого Пиркс не знал. Что - здешние были против него? Он понял и это.
          - Полагаю и это возможным. Тем более что там, в рубке, люди что-то кричали. Так это выглядело.
          - Похоже на панику? - спросил Хойстер.
          - На этот вопрос я не отвечу.
          - Почему?
          - Прослушайте плёнки с записями. Это неточная информация - шум, который можно трактовать по-разному.
          - Могло ли, по вашему мнению, наземное управление сделать что-то ещё? - с каменным лицом спрашивал Хойстер. Было похоже на то, что внутри комиссии назревает раскол. Хойстер был с Большого Сырта.
          - Нет. Ничего.
          - Тому, что вы сказали, противоречит ваш собственный поступок.
          - Нет. Управление не имеет права вмешиваться в решения командира - в подобной ситуации. В рубке всё может быть иначе, чем кажется снизу.
          - Значит вы признаете, что действовали наперекор основам? - ещё раз подал голос заместитель Сейна.
          - Да.
          - Почему - спросил Хойстер.
          - Для меня основы - не икона. Я всегда делаю то, что считаю нужным делать. На подобные вопросы мне уже приходилось отвечать.
          - Перед кем?
          - Перед Судом Космической Палаты.
          - И обвинение с вас сняли, - заметил Болдер. Большой Сырт - и Агатодемон. Это уже было очевидно. Пиркс молчал.
          - Спасибо.
          Он присел на стоящее сбоку кресло, так как показания давал уже Сейн, потом его заместитель. Прежде чем они закончили, принесли плёнки из здания управления полётами. Также постоянно приходили телефонные донесения с места работ по разборке обломков "Ариэля". Была уже полная уверенность, что никто из рубки не остался в живых, но до самой рубки ещё не добрались: она на одиннадцать метров ушла в землю. Прослушивание плёнок, протоколирование показаний без перерыва продолжались до девятнадцати часов. Потом утроили часовой перерыв. Люди с Сырта вместе с Сейном поехали на место катастрофы. Романи в переходе задержал Пиркса.
          - Командор...
          - Слушаю вас.
          - У вас тут нет никого...
          - Не говорите так. Ставка слишком высока, - оборвал его Пиркс.
          Тот кивнул.
          - Останьтесь ещё на семьдесят два часа. Мы уже уладили это с Базой.
          - С Землёй? - Пиркс опешил. - Не думаю, чтобы я мог чем-то ещё помочь...
          - Хойстер, Рагаман и Болдер хотят ввести вас в члены комиссии. Вы не откажетесь?
          Только люди с Сырта.
          - Если бы и хотел, не могу, - ответил он, и на этом они расстались.
          В девять вечера собрались снова. Полое прослушивание плёнок было поистине драматическим, а ещё более драматическим - фильм, который пришлось просмотреть и который показывал все фазы катастрофы, начиная с появления в зените зелёной звезды "Ариэля". Затем Хойстер подытожил результаты исследований на этот час - очень коротко.
          - Действительно похоже на то, что подвёл компьютер, если он не объявил метеоритную опасность как положено, а вёл себя так, словно "Ариэль" лежал на курсе столкновения с какой-то массой. Записи показывают, что он превысил допустимый предел мощности на три единицы. Почему он это сделал, мы на знаем. Может быть что-то прояснит рубка, - он имел в виду записи "Ариэля"; к этому Пиркс относился скептически. - Того, что происходило в рубке в последние минуты, понять нельзя. В любом случае компьютер принимал решения в полной исправности, так как все сигналы агрегатам он обрабатывал в наносекундные промежутки времени. Также и агрегаты в полном порядке работали до конца. Мы не нашли абсолютно ничего, что свидетельствовало бы о внешней и внутренней угрозе для процедуры привычной посадки. От момента 7.03 до 7.08 всё шло штатно. Решение компьютера - прекращение процедуры и попытка аварийного старта - до сих пор ничем объяснить нельзя. Коллега Болдер?
          - Я этого не понимаю.
          - Ошибка программирования?
          - Исключено. "Ариэль" садился с этой же программой несколько раз - и вертикально, и со всевозможными дрейфами.
          - Но на Луне. Там меньше тяготение.
          - Это может иметь какое-то значение для ходовых агрегатов, но не для систем информации. А мощность не подвела.
          - Коллега Рагаман?
          - Я плохо знаю эту программу.
          - Но с моделью компьютера знакомы?
          - Да.
          - Что может прервать процедуру посадки, если нет внешних причин?
          - Ничего.
          - Ничего?
          - Бомба, подложенная под компьютер - наверняка...
          Наконец прозвучали эти слова. Пиркс слушал с максимальным вниманием. Шумела вытяжная вентиляция, и у её вылетов, под самым потолком, дым становился гуще.
          - Саботаж?
          - Компьютер работал до конца, правда, непонятным для нас образом, - заметил Керховен, единственный электронщик в комиссии из местных.
          - Ну... бомба - это я только так сказал, - вывернулся Рагаман. - Главную процедуру, то есть посадку или старт, может прорвать, если компьютер в порядке, только что-то чрезвычайное. Например, падение мощности...
          - Мощность была.
          - Но, в принципе, компьютер может прервать главную процедуру?
          Председательствующий это знал. Пиркс понимал, что теперь он говорит не для собравшихся: он говорил то, что должна была услышать Земля.
          - Теоретически может. Практически - нет. Со времён возникновения космонавтики ещё не было ни одной метеоритной тревоги во время посадки. Метеорит всегда можно обнаружить во время его приближения. Тогда посадка просто откладывается.
          - Но ведь никаких метеоритов не было?
          - Не было.
          Это был тупик. Минуту стояла тишина. Шумела вентиляция. За круглыми окнами было уже темно. Марсианская ночь.
          - Нам понадобятся люди, которые строили эту модель компьютера, и те, кто нагружал его тестами, - произнёс наконец Рагаман.
          Хойстер кивнул головой. Он просматривал поданную ему телефонограмму. - До рубки доберутся через час, - сказал он. А потом, подняв голову, добавил. - Макросс и Ван дер Войт завтра примут участие в работе комиссии.
          Возникло оживление. Это были главный директор и главный конструктор верфи, которая строила стотысячники.
          - З а в т р а? - Пирксу показалось, что он ослышался.
          - Да. Не непосредственно, конечно. Через телемост. Благодаря прямой связи. Вот депеша, - он поднял телефонограмму.
          - Но...! Какое же сейчас запаздывание? - спросил кто-то.
          - Восемь минут.
          - Как же они себе это представляют? Мы до бесконечности будем ждать ответ на каждую нашу реплику, - раздались голоса.
          Хойстер пожал плечами.
          - Необходимо приспособиться. Наверняка это будет хлопотно. Выработаем соответствующую процедуру...
          - Откладываем работу до завтра? - спросил Романи.
          - Да. Собираемся в шесть утра. Уже будут записи из рубки.
          Пиркс, которому Романи предложил ночлег у себя, был этому рад. Он предпочитал не встречаться с Сейном, так как понимал его поведение, хотя и не одобрял. Не без труда разместили всех людей из Сырта, и в полночь Пиркс остался один в небольшой клетушке, которая служила начальнику личной библиотекой и дополнительным кабинетом. Не раздеваясь он лёг на разложенную между теодолитами небольшую полевую койку, закинул руки за голову и, уставившись в потолок, лежал так с неподвижным взглядом, почти не дыша.
          Странное дело, там, среди чужих людей, он переживал катастрофу как бы со стороны, как один из многих свидетелей; да и сейчас он ещё не был окончательно приглашён, когда ощущал возникающую за вопросами неприязнь и неприятие его самого - висящее в воздухе обвинение пришельцу, который хочет подмять под себя местных специалистов - даже когда Сейн вставал против него; всё это уж больно явно выходило наружу, в рамках неизбежного: так и должно было быть в подобных обстоятельствах. Он готов был отвечать за то, что сделал, но в соответствии с рациональными предпосылками не чувствовало себя ответственным за несчастье. Он был потрясён, но оставался спокойным, в нём до конца оставался наблюдатель, не очень то поддающийся случайностям, потому что они выстаивались в систему - при общей непонятности можно было их классифицировать, хладнокровно, каждую в отдельности, в целом, чего и требовал сам ход работы комиссии. Теперь всё распалось. Он ни о чём не думал, не пытался вызвать из памяти какие-то воспоминания, они повторялись сами по себе, от самого начала: телеэкраны, на них - вход корабля в окрестности Марса, сброс космической скорости, переключение двигателей; он был как будто везде одновременно - в здании управления полётами, в рубке, он хорошо знал эти глухие удары, это гудение, разбегающееся по всему корабельному набору, когда вместо главной мощности включаются бороводородные двигатели, бас, которым турбопомпы заверяли, что нагнетают топливо, реверс, поворот к планете кормой, величественный и медленный, мелкие боковые поправки курса и этот срыв, этот гром резкой смены двигателей, когда полная мощность вновь ударила в дюзы, вибрация, потеря стабилизации, ракета, которую бросает в стороны, идущая маятником, колыхающаяся как пьяная башня, и вот она уже падает с высоты, беспомощная, уже мёртвая, неуправляемая, слепая как камень, падение и разрушение горы - и он был всюду. Как будто бы он сам был борющимся кораблём и, болезненно ощущая абсолютную непоправимость случившегося, он снова и снова возвращался в те отдельные минуты со вновь и вновь возникающим вопросом - что же всё-таки отказало. То, смог ли Клайн взять на себя управление, сейчас уже значения не имело. В принципе управление полётами винить было не в чем, хоть они там и шутили, но это могло поразить или уж слишком суеверного человека, или такого, который воспитывался в те времена, когда невозможно было допустить подобную беззаботность. Разумеется, он понимал, что в этом не было ничего плохого. Лёжа на спине, он одновременно как бы стоял около косого окна, направленного в зенит, когда зелень искрящейся звезды бороводородов поглотил страшный солнечный блеск, этот импульс, такой характерный для мощи ядерного двигателя, в дюзах, которые уже начинали остывать - и именно поэтому нельзя давать полный ход так внезапно - сначала ракета заметалась как язык колокола, в который колотят ошалевшими руками, и стала наклоняться во весь свой необыкновенный рост, потому что была такой огромной, словно самими размерами, самим их размахом вышла за всевозможные границы всяких опасностей - так же должны были думать пассажиры "Титаника", век назад.
          Вдруг всё погасло, словно он проснулся. Поднялся, умыл лицо, открыл несессер, достал оттуда пижаму, тапочки, зубную щётку и в третий раз за этот день увидел себя в зеркале умывальника - как кого-то чужого. Между тридцатью и сорока, ближе к последним. Это полоса тени, когда уже приходится принимать условия неподписанного контракта, который тебе подсунули без твоего ведома, когда известно - то, что для других, то относится и к тебе самому, что у этого правила нет исключений: хоть это и противно природе, всё-таки приходится стареть. До сих пор это потихоньку делало тело - теперь этого уже недостаточно. Приходится с этим соглашаться. Молодость устанавливает как правила игры - нет, как её основу - собственную неизменяемость: был ребёнком, подростком, но теперь уже стал самим собой и таким останусь. Этот нонсенс - основа существования. В открытии безрассудности этого заблуждения скрывается больше удивления, чем испуга. Это ощущение возмущения, такого сильного, словно бы ты прозрел и увидел, что игра, в которую тебя втянули, - жульническая. Результат должен быть совершенно другим; после ошеломления, гнева, сопротивления начинаются медленные переговоры с самим собой, с собственным телом, которые можно было вы словами выразить так: несмотря на то, как медленно и незаметно мы стареем физически, никогда умом мы не способны примириться с этим длительным процессом. Мы ориентируемся на тридцать пять, потом - на сорок лет, словно в этом состоянии и должны остаться, а потом необходима очередная ревизия для того, чтобы сломать самообман, которая натыкается на такое сопротивление, что наша невоздержанность и порывистость вызывают уж слишком большой скачок. Сорокалетний ведёт себя так, как он себе представляет бытие старого человека. Раз познав неизбежность, мы продолжаем игру с мрачным упорством, как бы желая удвоить ставку; пожалуйста, если это безобразие, это циничное, жестокое требование, эта расписка должна быть оплачена, если я должен платить, хотя согласия своего не давал и не хотел этого, ничего не знал, пожалуйста - получите больше, чем должен - на этом смешном основании, если можно так сказать, мы пытаемся переиграть противника. Пожалуйста, буду сразу старым, так что попляшешь. Хотя мы и находимся в полосе тени, почти за ней, когда мы теряем и сдаём позиции, на самом деле мы ещё боремся, так как сопротивляемся действительности и благодаря этим психологическим метаниям стареем поэтапно. То пережмём, то недожмём, пока не увидим, что уже слишком поздно, что вся эта схватка, все эти саморазрушающие прорывы и отступления, вся наша кичливость тоже не имели никакого значения. Потому что мы стареем, ведя себя по-детски, а это значит, что мы не даём своего согласия на то, что его у нас и не спрашивает, ведь в жизни всегда так бывает - если нет места борьбе или спору, появляется обман. Полоса тени - это ещё не memento mori, но место, худшее с любой точки зрения, потому что отсюда уже хорошо видно, что все возможности использованы. Это значит: действительность уже не является неким обещанием, залом ожидания, вступлением, трамплином больших надежд, потому что ситуация незаметно повернулась. Так называемая учёба была неизбежной действительностью, вступление - содержательной частью, надежды - мечтаниями, не обязывающими ни к чему, временными и бог ещё знает какими - единственной ценностью жизни. Ничто из неисполнившегося уже точно не исполнится; и с этим нужно соглашаться, без страха, а если получится - и без отчаяния.