Нина Забабурова, доктор филологических наук, профессор "Цветы последние..."

1817 Простите, верные дубравы! Прости, беспечный мир полей, О легкокрылые забавы Столь быстро улетевших дней! Прости, Тригорское, где радость Меня встречала столько раз! На то ль узнал я вашу сладость, Чтоб навсегда покинуть вас? От вас беру воспоминанье, А сердце оставляю вам. Быть может (сладкое мечтанье!), Я к вашим возвращусь полям, Приду под липовые своды, На скат тригорского холма, Поклонник дружеской свободы, Веселья, граций и ума

расковья Александровна Осипова была одной из немногих женщин, до конца преданных поэту всей душою. Знакомство их продолжалось двадцать лет. Прасковье Александровне пришлось проводить Пушкина и в последний путь. Высоко ценя ее дружбу, поэт именно ей посвятил, быть может, самый совершенный свой поэтический цикл - "Подражания Корану". Пушкин постоянно поддерживал переписку с Прасковьей Александровной, она выручала его в трудные минуты и не таила на него обид, хотя поэт порой вел себя по отношению к ней не вполне тактично.
          Нет сомнений, что она любила его, разделив это чувство со своими дочерьми, и это могло бы стать источником драматических конфликтов, будь у Прасковьи Александровны меньше благородства и душевного такта. Кто знает, какие скрытые чувства в ней бушевали, когда она видела страдания своей дочери Анны Николаевны, безнадежно влюбленной в поэта, когда на ее глазах Пушкин возносил хвалы в стихах и прозе ее ветреной племяннице - Анне Керн, когда ее юная дочь Евпраксия чуть не повторила судьбу своей сестры, когда... Но не будем продолжать, потому что все это не меняло отношения Прасковьи Александровны к Пушкину. Видимо, она оценивала все его поступки по особой шкале - как вольности, позволенные гению.
          Первая их встреча состоялась в 1817 году. В год окончания Лицея Пушкин вместе с родителями, братом и сестрой отправился в Михайловское, где провел чуть больше месяца, с 11 июля по 19 августа. Он обрадовался "сельской жизни, русской бане и проч." Именно тогда впервые открылись для него двери тригорского дома. Прасковья Александровна была старше Пушкина на 18 лет, и в это время ей было 36 лет. Она была еще красива и царила в своем поместье, окруженная многочисленным семейством и домочадцами. В доме было многолюдно, шумно, но "поклонник дружеской свободы, веселья, граций и ума" нашел в нем покоряющую непосредственность, чистосердечие. Правда, малолетние "грации", не считая ровесницы поэта Анны Николаевны, еще не могли увлечь его воображения. От первого брака (1799-1813) с Николаем Ивановичем Вульфом у Прасковьи Александровны было пятеро детей: Анна (род. 1799), Алексей (род. 1805), Михаил (род. 1808), Евпраксия (1809), Валериан (род. 1812). Уже в этот свой приезд Пушкин был очарован гостеприимным Тригорским и вписал в альбом Прасковьи Александровны стихотворение "Простите, верные дубравы". Поэт словно чувствовал, что Тригорское войдет в его судьбу и под его липовыми сводами он обретет утешение, беспечные радости в дни тяжких испытаний.
          В конце 1817 года овдовевшая четыре года назад Прасковья Александровна вторично вышла замуж на Ивана Сафоновича Осипова. Свадьба состоялась уже после отъезда Пушкиных, но летом они наверняка застали П. А. Осипову невестой, что, видимо, ее еще больше молодило. А. Керн так описывала свою тетушку Прасковью Александровну: "... рост ниже среднего, гораздо, впрочем, в размерах; лицо продолговатое, довольно умное...; нос прекрасной формы; волосы каштановые, мягкие, тонкие, шелковые; глаза добрые, карие, но не блестящие; рот ее только не нравился никому: он был не очень велик и не неприятен особенно, но нижняя губа так выдавалась, что это ее портило. Я полагаю, что она была бы просто маленькая красавица, если бы не этот рот. Отсюда раздражительность характера" [1].
          Летом 1819 года Пушкины, снова всей семьей, отправились в Михайловское. Семья Прасковьи Александровны за это время выросла. Ее новый муж, Иван Сафонович Осипов, привез с собой из Петербурга дочь от первого брака - Александру (род. 1808). Именно в это лето Пушкин окончательно принял Михайловское и его окрестности как сокровенный "приют спокойствия, трудов и вдохновенья", и Тригорское стало для него частью этого мира:

Я твой - я променял порочный двор цирцей,
Роскошные пиры, забавы, заблужденья
На мирный шум дубрав, на тишину полей,
На праздность вольную, подругу размышленья.

          За этим последовала почти пятилетняя разлука с Михайловским, о котором в годы южной ссылки поэт помнил. В октябре 1823 года он начал работать над второй главой "Евгения Онегина", где с первых строк ожили воспоминаниям лета 1819 года:

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок...

          К марту 1824 года глава уже была почти закончена. Может быть, в воспоминаниях поэта Прасковья Александровна превратилась в "старушку" Ларину? Во второй главе мелькает имя Прасковья:

Звала Полиною Прасковью
И говорила на распев...

          И еще некоторые детали могли возникнуть из тригорских впечатлений. Старушка Ларина, как помним, хозяйством занималась с мужской решительностью:

Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Единовластно управлять,
И все тогда пошло на стать.
Она езжала на работы,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы , брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Все это мужа не спросясь.

          Керн в своих воспоминаниях именно так представила семейный уклад своей тетушки в период первого ее брака: "Это была замечательная пара. Муж нянчился с детьми, варил в шлафроке варенье, а жена гоняла на корде лошадей или читала Римскую историю" [2]. Что касается Римской истории, то это уже не про Ларину. Но ведь поэт писал не портрет.
          Вскоре Пушкину пришлось освежить былые впечатления. 31 июля 1824 года, в соответствии с высочайшим распоряжением, он выехал из Одессы и 9 августа прибыл в Михайловское. Недобровольность этой поездки исключала радость узнавания столь милых его сердцу мест. Даже Тригорское не сразу открылось ему своей поэтической стороной. "В качестве единственного развлечения, - писал он в октябре 1824 года В. Ф. Вяземской, -я часто вижусь с одной милой старушкой-соседкой - слушаю ее патриархальные разговоры. Ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях, играют мне Россини, которого я выписал" (XIII, 532). "Старушке" Прасковье Александровне было в это время 43 года.
          Но в доме Прасковьи Александровны Пушкин нашел то, чего был лишен в Михайловском - спокойствие, уют, теплые семейные радости и все чаще убегал в Тригорское на целые дни, возвращаясь в Михайловское только чтобы переночевать. Он даже все письма просил адресовать ему в Тригорское.
          В разразившемся после приезда Пушкина в Михайловское семейном конфликте Прасковья Александровна решительно заняла сторону Пушкина, хотя всегда дружила с его родителями.
          Для нее этот год тоже оказался нелегким. 5 февраля 1824 года она вторично овдовела. Ее семья пополнилась двумя дочерьми от брака с И. С. Осиповым - Марией (1820) и Екатериной (1823). С ней осталась жить и падчерица Александра. С вынужденной ролью главы столь многочисленного семейства Прасковья Александровна справлялась уверенно, лично занимаясь и всеми хозяйственными вопросами, впрочем, не слишком успешно. Она порой выручала своих незадачливых соседей, владельцев неуклонно разорявшегося, заброшенного Михайловского, но всегда напоминала о невозвращенных долгах. Отношения ее с детьми были неровными и сложными. Отличаясь характером резким и довольно деспотическим, она склонна была к волевым решениям, не слишком считаясь с их личными чувствами. Анна Николаевна Вульф, ее старшая дочь, так и не освободившаяся от материнской опеки, всегда таила на нее некую неизбывную обиду, считая, что маменька искалечила ее судьбу. Вряд ли она была права, но привычка слушаться мать казалась ей порой причиной собственной неустроенности. Под конец жизни очень напряженными были отношения Прасковьи Александровны с сыном Алексеем. Причина разлада неизвестна, но дело чуть не дошло до полного разрыва. На этом фоне особенно поразительна неизменная благородная преданность Прасковьи Александровны Пушкину, который был ей ничуть не менее дорог, чем собственные дети.
          Вероятно, приятной неожиданностью для Пушкина явилось и то, что в доме Прасковьи Александровны он обнаружил прекрасную библиотеку, где были не только все романы, которые перечитала в сельской тиши его Татьяна (кстати, в Тригорском Пушкин принялся за "Клариссу" Ричардсона), но богатое собрание исторической, научной, справочной литературы, собрания сочинений иностранных и русских авторов 18-го века. Постоянно выписывались из Петербурга новинки. В доме Осиповых читали на всех европейских языках. Сама Прасковья Александровна, свободно владевшая французским и немецким языками, выучила и английский, присутствуя на уроках собственных детей, для которых была выписана гувернантка из Англии. Она любила читать и учиться, что для ее среды было известной редкостью. Может быть, это объясняет, почему Пушкин посвятил ей именно "Подражания Корану". Прасковья Александровна способна была оценить этот литературный шедевр.
          Появление Пушкина в Тригорском стало для всего его женского населения праздником. Атмосфера обожания, преданности, набегающие и ускользающие волны нескончаемого флирта со всеми и каждой из тригорских красавиц, независимо от их возраста, стихийно воцарившееся "милое равенство", которое так ценил Пушкин, долгие, летние вечера, с музыкой, шутками, жженкой, изготовленной мастерицей Евпраксией - все это как бы было освящено волей Прасковьи Александровны. Конечно, у каждой был соблазн "присвоить" Пушкина себе, но в сущности он принадлежал всем и каждой, а потому его появление превращалось в некий общий праздник. Сама эта ситуация породила впоследствии множество толков и весьма произвольных интерпретаций. Обыденное сознание в подобных ситуациях видит лишь приземленную изнанку. Но при этом забывается о том, что для тригорских обитательниц Пушкин был не заезжим ухажером, а поэтом, перед которым они, всякая на свой лад, преклонялись и ради которого согласны были на многие жертвы. Если и была в Прасковье Александровне, женщине красивой и еще не старой, чисто женская склонность к Пушкину, то она никогда не возобладала над ее искренней и самоотверженной дружбой, и поэтому в 1837 году, за три недели до его гибели, она имела полное право написать ему о том, что он всегда был для нее "вроде родного сына".
          Только раз облачко омрачило эту идиллию - приезд Анны Петровны Керн. Прасковья Александровна дала волю ревности, быть может, переживая прежде всего за свою дочь, Анну Николаевну. Кроме того, Керн успела вскружить голову не только Пушкину, но и ее сыну, Алексею. Так что поводы для гнева у Прасковьи Александровны были. Когда Анна Петровна, пробыв несколько дней в Михайловском и полностью покорив поэта своими чарами, уехала в Ригу, а вслед за ней туда же отправилось погостить семейство Осиповых, Пушкин завел с Анной Керн галантную переписку. Одно из писем поэта Прасковья Александровна распечатала и уничтожила, не передав своей племяннице. Пушкин решил проучить нескромную тетушку и отправил два письма, на имя Керн и на имя Прасковьи Александровны, рассчитывая, что Керн распечатает оба. В приписке к первому письму он дал это ясно понять: "Не распечатывайте прилагаемого письма, это нехорошо. Ваша тетушка рассердится. Но полюбуйтесь, как с божьей помощью все перемешалось: г-жа Осипова распечатывает письмо к вам, вы распечатываете письмо к ней, я распечатываю письмо Нетти - и все мы находим в них нечто для себя назидательное - поистине это восхитительно!" (XIII, 547). Письмо, якобы предназначавшееся Осиповой, выдержано в стилистике галантной игры, но по сути было очень дерзким. Его, естественно, не стоило читать никому, кроме Анны Петровны. "Прощайте, сударыня, - заканчивал его Пушкин. - С великим нетерпением жду вашего приезда... мы позлословим на счет Северной Нетти, относительно которой я всегда буду сожалеть, что увидел ее, и еще более, что не обладал ею. Простите это чересчур откровенное признание тому, кто любит вас очень нежно, хотя и совсем иначе" (XIII, 547). Поэтому буквально через несколько дней обеспокоенный поэт, понимая, что шутка зашла слишком далеко, умоляет Керн не отсылать г-же Осиповой второго письма: "Оставьте его у себя или вы нас поссорите" (XIII, 549). Он ценил дружбу Прасковьи Александровны. Ссоры все-таки избегнуть не удалось, во всяком случае Прасковья Александровна дошла до открытого разрыва с Керн, и потом их пришлось мирить уже в Тригорском мужу красавицы - генералу Керну. Все, однако, закончилось благополучно. Видимо, в это время Пушкин написал свое прекрасное стихотворение "Цветы последние милей...". Прасковья Александровна как никто ценила его поэзию и потому простила.
          Но у Анны Николаевны Вульф тоже возникали подозрения, что мать хочет избавиться от ее присутствия, чтобы поэт принадлежал только ей. В марте 1826 года она в отчаянии писала Пушкину из Малинников, что мать не разрешает ей возвращаться в Михайловское: "Я в самом деле думаю, как и Анета Керн, что она хочет одна завладеть вами, и оставляет меня здесь из ревности" (XIII, 553). Но дочь могла и ошибаться: может быть, Прасковья Александровна просто хотела любой ценой изгнать из сердца дочери безответную любовь?
          Когда за Пушкиным в начале сентября 1826 года прибыл фельдъегерь с предписанием доставить его в Москву, поэт с дороги, из Пскова, первой написал П. А. Осиповой, чтобы ее успокоить: "... лишь только буду свободен, тотчас же поспешу вернуться в Тригорское, к которому отныне навсегда привязано мое сердце" (XIII, 558). Именно ей, первой, он пишет из Москвы 16 сентября, докладывая о встрече с царем и о московских новостях. Может быть, это не просто потребность, но исполнение некоего нравственного долга, ибо он, вероятно, понимал, что Прасковья Александровна испытывает за него неподдельное беспокойство. После Москвы и неудачного сватовства к Софье Пушкиной поэт вновь ненадолго вернулся в Михайловское, но он был занят исполнением царского поручения - запиской о воспитании, мысли его были заняты предстоящим, как он считал, объяснением с С. Пушкиной, и он вряд ли мог уделить много времени своим тригорским друзьям.
          А потом, окунувшись в суету московской и петербургской жизни, поэт замолк надолго, до июня следующего года, так что Прасковья Александровна забеспокоилась. Он получил ее письмо и довольно неуклюже оправдывался, ссылаясь на то, что его письма, направленные через почтамт, не дошли до нее. Может быть, именно ее письмо побудило его принять срочное решение, и через месяц он уже был в Михайловском. В это время в Тригорском гостил Алексей Вульф, и вновь зазвенели бокалы, зазвучали песни и смех. Пушкину было легко, хорошо писалось, и в один из вечеров счастливая троица - Пушкин, Алексей Вульф и Анна Вульф послали Керн шутливое письмо.
          В январе 1828 года Пушкин вновь отправил Прасковье Александровне письмо с извинениями за долгое молчание. В нем есть одна странная фраза: "Не знаю, приеду ли я еще в Михайловское" (XIV, 384). Дальше Пушкин добавляет, что предпочитает прелестные берега Сороти шуму и сутолоке Петербурга. Что же могло его удерживать от поездки? Дело в том, что родители поэта в годы, последовавшие за его возвращением из ссылки, полюбили проводить в Михайловском летние месяцы, а после памятного конфликта между ними и сыном сохранялась некоторая отчужденность. Их общество его никак не могло устроить. Осенью этого года Пушкин отправился гостить не в Михайловское, а в Малинники, тверское имение Вульфов. Он писал оттуда Дельвигу: "Здесь мне очень весело. Прасковью Александровну я люблю душевно; жаль, что она хворает и все беспокоится" (XIV, 34). Летом следующего года родители Пушкина начали ремонт в Михайловском и жили в доме Прасковьи Александровны в Тригорском. Поэтому осенью Пушкин вновь отправился в Малинники, где его с нетерпением поджидала Анна Вульф.
          После этого вновь наступил долгий перерыв в переписке Пушкина с Прасковьей Александровной. Он, видимо, не хотел заранее сотрясать хрупкий тригорский мирок известием о своей скорой женитьбе. В Болдине он получил сразу два письма от Прасковьи Осиповны, которые, похоже, вызвали в нем какое-то раздражение (к сожалению, они не сохранились), и ответил ей немного холодно и желчно. Впрочем, такое впечатление может создаваться оттого, что все письма Пушкина к ней написаны на французском языке, а этому эпистолярному стилю был свойственен оттенок чопорной светскости. По-видимому, Прасковья Александровна в связи с предстоящей женитьбой поэта рассуждала в своих письмах о счастье, а Пушкин, запертый в холерном карантине, в неведении будущего, меньше всего был расположен к оптимизму: "В вопросе счастья я атеист, я не верю в него, и лишь в обществе старых друзей становлюсь немного скептиком" (XIV, 419).
          Следующее письмо Пушкин послал Прасковье Александровне уже после женитьбы, из Царского Села. Это были самые счастливые месяцы его семейной жизни, и его вновь неудержимо потянуло в псковский "приют спокойствия". Он обращается к Прасковье Александровне с необычной просьбой - помочь ему приобрести землю на Савкиной горке: "Я бы выстроил себе там хижину, поставил бы свои книги и проводил бы подле добрых старых друзей несколько месяцев в году" (XIV, 430). Она ответила незамедлительно, и вполне понятно, что этот план, "воздушный замок", как назвал его поэт, привел ее в восторг: "... я не успокоюсь, пока это не осуществится" (XIV, 432). В адрес Натальи Николаевны в письме добавлено несколько вежливых фраз, но никакой приписки, как в подобных случаях полагалось. В ответном письме Пушкина есть приписка, сделанная рукой Натальи Николаевны, с благодарностью за любезность. К браку поэта в Тригорском отнеслись, как нетрудно догадаться, с ревнивой настороженностью.
          Но с этого времени отношение Прасковьи Александровны к Пушкину, судя по письмам, стало менее церемонным: ее любовь к нему приняла оттенок страстной материнской привязанности, жертвенной и бескорыстной. Он для нее "милый, дорогой Александр". Прасковья Александровна тут же принялась за дело и уже через месяц в ее письме речь шла о ценах и условиях. Есть в этом ее письме и важное признание: "На что, в самом деле, вам земля, которая удалит вас от Михайловского - (а по вашему любезному выражению осмелюсь добавить) и от Тригорского, привлекающего меня теперь лишь надеждой на ваше соседство. ... любите меня хотя бы в четверть того, как я вас люблю, и с меня будет достаточно" (XIV, 435). Когда началась петербургская жизнь Пушкина, воздушный замок сам собой рухнул, и Прасковья Александровна безошибочно это почувствовала: "... но то, что вы пишете о пребывании Вашем в Петербурге, заронило во мне мысль: разве не навсегда вы там обосновались?" (XIV, 440).
          Поселившись в Петербурге, Пушкин попросил Прасковью Александровну прислать ему его книги из Михайловского, за что она, естественно, с готовностью взялась. Но это означало лишь то, что планы найти покой в милых сердцу местах отодвигались в неопределенное будущее.
          В мае 1832 года Пушкин поздравил Прасковью Александровну с рождением внука, а она его - с рождением дочери. Увидеться с нею в Тригорском Пушкину и в этом году не удалось.
          Год спустя Пушкин писал Прасковье Осиповне: "Не знаю, когда буду иметь счастье явиться в Тригорское, но мне до-смерти этого хочется. Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться. Но придется потерпеть года два или три" (XIV, 317). "Бывают минуты, - отвечала она, - когда я хотела бы иметь крылья, чтобы увидать вас хоть на мгновение и затем вернуться..." (XIV, 318).
          Летом 1834 года Прасковья Александровна проявила трогательную заботу, написав Пушкину, чтобы он ни в коем случае не нанимал управляющим в Болдино человека, которого порекомендовал ему Алексей Вульф, так же мало соображавший в хозяйстве, как и Пушкин. Письмо заканчивается припиской: "Соберитесь как-нибудь приехать взглянуть на Тригорское. Благодаря некоторым обстоятельствам ваши родители не будут иметь ничего против того, чтобы вы поселились в садовом флигеле Тригорского; там вы будете жить так, словно вас нет ни в Тригорском, ни в Михайловском - если вы того пожелаете" (XV, 327). В этом году Пушкин не только не приехал в Тригорское, но до осени не смог написать Прасковье Александровне ни одного письма.
          Но в начале мая 1835 года Пушкин вдруг отправился в Тригорское. В тот год начиная с 1 мая стояла ужасная погода: обильные, как зимой, снегопады, вынуждали жителей Петербурга топить печи. Поэтому родители поэта были удивлены его внезапным отъездом, не предполагая, видимо, истинной причины: скоро должна была родить Наталья Николаевна, и Пушкин в таких случаях стремился "сбежать", испытывая всякий раз непреодолимый страх перед "событием".
          Летом 1835 года Прасковья Александровна сама выбралась в Петербург, чтобы забрать с собой в Тригорское дочь, Анну Николаевну, гостившую у родителей поэта. Пушкин с женой нанесли ей визит. Обед, по желанию Прасковьи Александровны, состоялся у ресторатора Дюме. Ей, как выразилась Керн, хотелось "покутить". В самом деле событие не могло не взволновать Прасковью Александровну: ей предстояло впервые увидеть избранницу своего любимца. Керн, присутствовавшая среди гостей, вспоминала: "Пушкин был любезен за этим обедом, острил довольно зло, и я не помню ничего особенно замечательного в его разговоре" [3]. Прасковья Александровна получила, наконец, возможность разглядеть Наталью Николаевну, которая в том году была особенно блистательна. Ольга Павлищева, приехавшая в Петербург осенью 1835 года увидела ее после долгой разлуки и это первым делом отметила: "Его (Пушкина. - Н. З.) свояченицы хороши, но ни в какое сравнение не идут с Натали, которую я нашла очень похорошевшей: у нее теперь прелестный цвет лица и она немного пополнела; это единственное, чего ей недоставало" [4]. Отзвук этого впечатления - в одном из писем Прасковьи Александровны Пушкину: "Один знакомый пишет мне из Петербурга, что Наталья Николаевна продолжает быть первой красавицей среди красавиц на всех балах. Поздравляю ее с этим и желаю, чтобы можно было сказать о ней, что она самая счастливая среди счастливых" (XVI, 377). В этом "заочном" поздравлении нельзя не уловить некоторой колкости.
          А осенью отправился в Тригорское Пушкин. Подействовала ли на него встреча с Прасковьей Александровной, или просто накатила тоска, но в начале сентября он был уже на месте. Тригорский дом, как он писал жене, стал просторнее, так как две дочери Осиповой вышли замуж: "... но Прасковья Александровна все та же и я очень люблю ее" (XVI, 51). Каждый вечер он вновь приезжал в Тригорское, рылся в знакомых старых книгах, но ему не писалось, потому что не было "сердечного спокойствия". Мысленно он был в Петербурге, от которого мечтал спрятаться под сенью михайловских рощ. Может быть, именно в этот свой приезд Пушкин так остро почувствовал неотвратимый ход времени. В черновом варианте стихотворения "Вновь я посетил" есть такие строки:

Под вашу сень, Михайловские рощи,
Являлся я; когда вы в первый раз
Увидели меня, тогда я был
Веселым юношей, беспечно, жадно
Я приступал лишь только к жизни; годы
Промчалися, и вы ко мне прияли
Усталого пришельца; я еще
Был молод, но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили...

          И в Тригорском уже не нашел он прежней молодой радости, поэтому ему было вдвойне тоскливо. Прежде светлый и гостеприимный дом словно погружался в сумрак упадка и старости. Мать Пушкина Надежда Осиповна отметила это еще во время своего посещения Тригорского летом 1833 года: "Прасковья Александровна почти не покидает постели, она постоянно больна, старая гувернантка помирает, посылали за доктором, дом грустный и пустой, со всех сторон слышится шум ветра и дождя" [5].
          Пушкин собирался пробыть в родных пенатах весь ноябрь, а вернулся, не дождавшись и конца октября, т. е. не дождавшись своего любимого предзимнего непогодья. "Александр вчера вернулся, - писала Ольга Павлищева мужу 24 октября 1835 года, - потому что скучал в Тригорском до смерти. Г-жа Осипова по-прежнему болеет, Аннет оплакивает свою кузину Нетти в Голубово. Г-жа Вревская непрестанно окружена своими детьми, которые кричат и хнычут с утра до вечера, и он говорит: "Поверить не можешь, что за скучный дом" [6]. Сказано это, естественно, не в упрек Прасковье Александровне, которую также влекло за собой неумолимое время.
          Весной 1836 года Пушкин появился в Тригорском по печальному поводу: он приехал хоронить мать, Надежду Осиповну, и Прасковья Александровна, как всегда, взяла на себя все необходимые хлопоты. Начинался последний страшный год. 24 декабря 1836 года Пушкин послал Прасковье Александровне свое последнее письмо, в котором возвел очередной "воздушный замок": " Хотите знать, чего бы я хотел? Я желал бы, чтобы вы были владелицей Михайловского, а я - я оставил бы за собой усадьбу с садом и десятком дворовых. У меня большое желание приехать этой зимой ненадолго в Тригорское. Мы переговорим обо всем этом" (XVI, 403). В свете грядущих событий это пушкинское письмо кажется просто зловещим. Этой зимой последний путь действительно привел его в Тригорское...
          В начале января 1837 года Прасковья Александровна послала Пушкину банку его любимого крыжовника, который ждал его с осени. У нее появилась новая цель - во что бы то ни стало спасти Михайловское от продажи и разорения. Она успела все просчитать и изложила поэту план, в соответствии с которым он мог бы расплатиться со всеми долгами по наследству и поддерживать имение. Теперь оставалось только дождаться его приезда.
          А об этой последней встрече с поэтом поведала дочь Прасковьи Александровны, Екатерина, в своих воспоминаниях:
          "Когда произошла эта несчастная дуэль, я, с матушкой и сестрой Машей, была в Тригорском, а старшая сестра, Анна, в Петербурге. О дуэли мы уже слышали, но ничего путем не знали, даже, кажется, и о смерти. В ту зиму морозы стояли страшные. Такой же мороз был и 15 февраля 1837 года. Матушка недомогала, и после обеда, так часу в третьем, прилегла отдохнуть. Вдруг видим в окно: едет к нам возок с какими-то двумя людьми, за ним длинные сани с ящиком. Мы разбудили мать, вышли навстречу гостям: видим, наш старый знакомый, Александр Иванович Тургенев. По-французски рассказал Тургенев матушке, что приехали они с телом Пушкина, но, не зная хорошенько дороги в монастырь и перезябши вместе с везшим гроб ямщиком, приехали сюда. Какой ведь случай! Точно Александр Сергеевич не мог лечь в могилу без того, чтобы не проститься с Тригорским и с нами. Матушка оставила гостей ночевать, а тело распорядилась везти теперь же в Святые Горы вместе с мужиками из Тригорского и Михайловского, которых отрядили копать могилу. Но ее копать не пришлось: земля вся промерзла, - ломом пробивали лед, чтобы дать место ящику с гробом, который потом и закидали снегом. Наутро, чем свет, поехали наши гости хоронить Пушкина, а с ними и мы обе - сестра Маша и я, чтобы, как говорила матушка, присутствовал при погребении хоть кто-нибудь из близких. Рано утром внесли ящик в церковь, и после заупокойной обедни всем монастырским клиром, с настоятелем, архимандритом, столетним стариком Геннадием во главе, похоронили Александра Сергеевича, в присутствии Тургенева и нас двух барышень. Уже весной, когда стало таять, распорядился Геннадий вынуть ящик и закопать его в землю уже окончательно. Склеп и все прочее устраивала сама моя мать, так любившая Пушкина, Прасковья Александровна. Никто из родных так на могиле и не был. Жена приехала только через два года, в 1839 году" [7].
          Прасковья Александровна умерла в 1859 году. Перед смертью она уничтожила всю переписку с собственной семьей - письма обоих мужей и всех детей. Единственное, что она оставила в неприкосновенности, - письма Пушкина...

1.	Керн. А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка. М. 1989. С. 331.
2.	Там же. С. 104.
3.	Там же. С. 86.
4.	Дневники-письма сестры Пушкина. С. -Петербург. 1994. С. 105.
5.	Дневники-письма Н. О. и С. Л. Пушкиных. С. -Петербург. 1993. С. 175.
6.	Дневники-письма сестры Пушкина. С. 121.
7.	Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1-2. М. 1985. Т. 2. С. 467-468/