Отработанный материал

понедельник в суде - вавилонское столпотворение. Судьи назначают на начало недели наиболее громоздкие дела - многоэпизодные или на несколько подсудимых: это для того, чтобы до конца недели успеть рассмотреть такие дела. Милиционеры привозят накопившихся за выходные дни мелких хулиганов, пьяниц, нечестных торговок: это для того, чтобы обрадовать их штрафами посолидней или "влить клиента в какой-то коллектив на полторы декады". Прокуроры деловито листают протоколы и в государственном раже хмурят брови, регистрируют протесты. Многочисленные молоденькие секретарши судебных заседаний чуть надменны и неприступны, но это скорее не от принадлежности к столь серьезному органу, а просто из-за своей молодости и красоты. В судебных коридорах и холлах многозначительно шепчутся с растерянными родственниками подсудимых вальяжные адвокаты. В их руках - авторитетные дипломаты, портфели, барсетки, а на лицах - печать осведомленности в судебных тайнах.
          Лица родственников тревожны, взволнованны, а руки их либо загружены тяжелыми сумками с передачами, либо поглаживают напоследок своих неразумных "чад". Чада же эти окаменелыми от нечеловеческого напряжения лицами и глазами, впервые смотрящими в вечность, отчаянно смолят последние "вольные" сигаретки.
          Вокруг же - подъезжающие к суду машины, суета, гомон, неразбериха, бюрократия, слёзы, тяжесть ожидания, гнетущая атмосфера неизбежности справедливого возмездия… Одним словом, "пустые хлопоты в казенном доме".
          Аура здесь недобрая, просто находиться здесь - и то неуютно. Недаром ещё в Библии сказали: "Не судите, да не судимы будете",- но это лишь в высшем, духовном смысле, а в мирской жизни без суда как государственного органа нам не обойтись. Кто-то должен судить, кто-то - обвинять, а кто-то - защищать.
          Я - один из адвокатов, рядом со мной стоит мама моего подзащитного - Вера Степановна. Сын её под стражей, его вот-вот должны подвезти к суду в конвойном автозаке. Вера Степановна, конечно, так же, как и все остальные родители, толпящиеся здесь, волнуется и переживает. Только глаза её чуть больше наполнены горькой смесью недоумения, боли и родительского стыда. Обращаясь ко мне, она не поднимает лица, лишь мельком бросает взгляд на собеседника, и вновь опускает глаза на затертый пол судебного присутствия. Это и понятно: она завидует даже бойким матерям воров и хулиганов, потому что её сын - Павлик Бурденко - убийца. Она уже три месяца носит в себе тяжёлую, ноющую, как злокачественная опухоль, мысль о том, что она родила убийцу. Её "Пашенька, Павлушка" погубил жизнь другого человека, оставил сиротой шестнадцатилетнюю девчонку. Все мысли о том, что убитая женщина жизнь вела неправедную, пьянствовала, была плохой родительницей и так далее - ей, матери убийцы, помогают плохо, чуть отвлекут и всё. А потом вновь тоска и эта тяжкая "опухоль-мысль" стучит ей в виски. Складывает возле глаз веточки-морщинки.
          Мне они оба никто, чужие люди, клиенты, но понимаю я мать очень хорошо. Я, конечно, закрываюсь хиленькой защитой, что, мол, защищаю только законные интересы человека, а не сам факт тяжкого преступления - убийства. Это такой дырявый щит для публики. Я совести человеческой не утратил и холодное дыхание смерти через этот щит до меня все равно доходит. Вся моя работа, слова, хлопоты направлены на то, чтобы убийца был наказан поменьше. Мне закон запрещает действовать по-другому. А совесть моя и воображение человеческое угодливо подсовывает виртуальную картинку, как Павел хладнокровно, всё понимая, с разбегу и прицельно пинает тупым и жестким носком кирзового спецовочного ботинка в ушную раковину, в голову лежащей на полу нетрезвой женщины. Как по футбольному мячу. Поэтому мать убийцы я понимаю. Она родила это чудовище, а я защищаю его.
          Полтора месяца тому назад меня вызвал следователь прокуратуры для защиты Павла Бурденко. Перед нами сидел невысокий худощавый парень с большими залысинами и маленькими, глубоко посажеными глазами. Говорил он спокойно и как-то безразлично, вину в совершении умышленного убийства признавал, но делал это скучным голосом, как будто бы ему все надоели. Атмосфера была тягостной и унылой.
          Дружил он с девочкой шестнадцати лет, Олей, а самому ему было девятнадцать. Он работал на автозаводе, а она училась в училище. Их дружбе всячески препятствовала её мать - дворничиха. Что уж ей не нравилось, теперь и не узнаешь, ну, да не в том дело. Пришел в тот злополучный день к ним домой Павел, а его Олечки не было. Мамаша с порога стала выпроваживать его, а он, не то оправдываясь, не то объясняя, показал ей бутылку водки. Вот, мол, хотел всех угостить. Бутылка подействовала магически. Павла на кухню провела уже не ворчливая баба, а будущая тёща - так она преобразилась. И закуска на столе немудрящая, появилась, и речи стали ласковей. Но когда наполовину опустела и вторая бутылка, веселье закончилось, и начались обиды, претензии, оскорбления. Павел, в свою очередь, вскочил и стал дубасить и пинать столь изменчивую "будущую тещу" до той поры, пока сил хватило. А их хватило как раз на столько, чтобы убить человека. Уйти из квартиры уже и не смог, упал, заснул. "С добрым утром!" сказал ему уже сержант милиции. Вот и все преступление. Обыкновенная "бытовуха".
          Для чего здесь нужен адвокат? Я всегда вспоминаю одного подсудимого, отсидевшего в тюрьме раз пять и вновь представшего перед судом. На вопрос нужен ли ему адвокат, он отвечал суду: "Зачем мне этот духовой оркестр?" Он почти прав, ему я был уже совершенно не нужен.
          Моя миссия в деле Бурденко заключалась в том, чтобы рассказать ему о статье, о его правах, о сроках содержания под стражей, ответить на его вопросы, передать родителям привет и просьбы о тапочках, сигаретах, бульонных кубиках. А потом матери его - Вере Степановне - объяснить, что её сын не избит, выглядит нормально, а ещё о сроках, о статье, о судебной практике: сколько по этой статье дают. В общем, вопросы не сильно юридические, а скорее советы бывалого человека, как вести себя, кого слушать, а кого нет, как можно поступать, а что категорически нельзя - "табу". Следователи по таким делам работают методично, четко, без нарушений. Как говорят космонавты, "штатно". Бороться со следствием или подозрительно следить за ними, при таком очевидном преступлении просто нет особой нужды.
          Я это всё понимаю, свою задачу выполняю добросовестно, но, чего греха таить, как-то обречённо. Просто в беде подставляю плечо.
          Дело будет рассматривать судья Куликов Сергей Семенович - старейший судья, опытнейший юрист, когда-то давно, в пору моего студенчества, он был руководителем моей практики в суде, был моим наставником. Из-за него вот уже пятнадцать лет, как я судейский человек. Авторитет его огромен, опыта и житейской мудрости - вагон. С ним отработаем по этому делу быстро и четко. Наказание он назначит неслабое - лет семь или восемь лишения свободы, примерно. Такова практика. И такова цена человеческой жизни.
          О сроках наказания у нас до приговора говорить не принято, особенно с подзащитными и их родителями. В крайнем случае, предположительно. Павел Бурденко меня не спрашивал об этом, да и мать, стесняясь, задала этот вопрос. Я открыл ей кодекс: до десяти лет. Но суд учитывает, что он несудим, вину признал полностью, раскаялся, характеристика у него положительная. Привел несколько примеров из судебной практики по таким же случаям, всё с тем же результатом, семь-восемь лет лишения свободы. Для жизни человека, который будет отбывать такой срок неволи - это очень много. Для жизни, которую прервали, как фитилёк задули немилосердным сквозняком - любое наказание слишком мало. Такой вот, двойной счёт.
          Всё в целом по нашему делу предопределено. Надо просто прожить этот день, отучаствовать в этом спектакле, сказать дежурные слова, написать необходимые заявления на свидание, в крайнем случае, написать потом жалобу на приговор. Что заработал Павел, то и получит. Неотвратимо.
          Мы сидим и понуро ждем конвоя.
          Вдруг по коридору суда замаячила туда-сюда здоровая баба лет сорока пяти, светло-рыжая, конопатая, с прямым, нестесняющимся взглядом выцветших серых глаз. Одета она в лисью шубу и брюки. Сразу видно, что это совершенно другого поля ягодка, не из тех, которые в суде по работе или по повестке пришли. Вскоре выясняется, что это журналистка нашей городской газеты, и присутствовать она будет на нашем процессе по убийству.
          В зал суда мы проходим и рассаживаемся ещё до прихода судьи с заседателями. Мой подзащитный всё так же подавлен, ко всему безразличен. Я спрашивал еще в ходе предварительного следствия о его угнетенном состоянии, о здоровье, о болезнях, и в том числе о душевных, но он ответил, что хоть и состоял на учете в психдиспансере, но считает себя здоровым, о психиатрической экспертизе просил не ходатайствовать. Что это за экспертиза и каковы будут её последствия, хорошо знаю я, но и Павел тоже знает. Обо всём этом в камере просвещают новичка быстро.
          Журналистка садится рядом со мной, и, окатив меня ароматом "Коти", выспрашивает подробности уголовного дела. Что она в уголовных, да и вообще в судейских делах, человек совершенно несведущий, я начинаю понимать, когда она в ходе процесса начинает меня подталкивать под руку и призывать, чтобы я вставал и, прогуливаясь перед судом, жестикулируя и присаживаясь, вознося к небу руки и вопли справедливости, стал протестовать прокурору, вызывать припасенных втайне свидетелей, а затем под гром аплодисментов отворил бы клетку с оправданным клиентом. Я понимаю, что она насмотрелась американских фильмов, а в нашем суде не была ни разу. Я отворачиваюсь, отодвигаюсь от ненормальной бабы. Она продолжает свои назойливые расспросы и советы. В конце концов, я официальным тоном прошу её не мешать мне, а когда и это не помогает, то я, игнорируя всякие приличия, сиплю ей в морду: "Заткнись!" Это помогает.
          Куликов тем временем выяснил все обстоятельства дела, полистал подшитые в толстый том бумажки, наткнулся на справку из психдиспансера, но не нашел заключения психиатров о вменяемости. Он потихоньку, не для протокола спросил сидящего напротив меня прокурора Елену Александровну, почему не проведена экспертиза, а она в ответ ему пожала плечами. Тогда Куликов объявил перерыв, а нам жестами показал, чтобы зашли к нему в кабинет.
          Следом за судьёй в кабинет вошли заседатели, секретарь, прокурор и я. Потихоньку прокрадывается и журналистка. "Миша, ты, почему не заявил ходатайства о назначении психиатрической экспертизы, она же в интересах твоего Бурденко?" - спрашивает меня Куликов. Я объясняю, что этого не хотел сам подсудимый, а я связан его позицией. Мне Павел сказал, что хочет, чтобы суд быстрее закончился, и он бы попал из следственной тюрьмы в колонию, там хоть воздух почище.
          Экспертиза это верных месяца три или четыре, и провести их придется в разъездах в продуваемых сквозняками автозаках, "столыпинских" вагонах, в пересылочных тюрьмах, а потом и в больнице - среди настоящих психов. Испытание не из лёгких. Павел себя считает здоровым, да и я странностей за ним не заметил особых. Вот только подавлен он всё время, это можно назвать "сумеречное сознание", а в остальном - адекватен.
          Участвующая в нашем деле прокурор - Елена Александровна - уже созвонилась со следователем, и тот пояснил ей, что он не провел экспертизу только из-за того, что его сроки поджимали. Тогда Куликов ей предлагает заявить ходатайство о назначении психиатрической экспертизы прямо сейчас в процессе, а мне советует, чтобы я не возражал и попробовал объяснить это своему подзащитному. Лучше не рисковать, лучше врачам показать Бурденко, чтобы приговор был законный, а спали мы после такого приговора спокойным сном безгрешного младенца. Ну, что тут скажешь на такую осторожную, и мудрую позицию судьи? Я соглашаюсь, втайне надеясь, что врачи установят какой-то не очень тяжкий диагноз, а я буду ссылаться на него, как на обстоятельство, смягчающее ответственность.
          Тут я замечаю, как в блокнот что-то быстро записывает, спрятавшаяся за спиной прокурора, журналистка. Мне удивительно, что же тут записывать?
          Мы возвращаемся через несколько минут в большой зал судебного заседания. Я вижу, как журналистка через прутья решетки у скамьи подсудимых оживленно, но шепотом разговаривает с Павлом. Что-то вновь записывает в блокнот. Суд спрашивает наше мнение о назначении экспертизы, а затем выносит постановление о ней. А журналистка наперевес со своим блокнотом атакует уже Веру Степановну - мать моего подзащитного. Меня это напрямую не касается, но какие-то кошки у меня на душе тихонечко скребут.
           Смущает меня посветлевший взгляд матери, поднявшееся настроение самого Павла Бурденко. Хотя он по-прежнему не хотел бы ехать на стационарное обследование в психбольницу Казани, но тонус ему поднимает надежда на внимание прессы. Поэтому же и мать оживилась: "Какая внимательная эта журналистка, обо всём расспросила, обещала помочь", - шёпотом поделилась она со мной.
           Мы разошлись, мое чувство тревоги притупилось, затихло.
           Через неделю я совершенно случайно раскрыл нашу городскую газету и увидел материал на целую полосу под интригующим заголовком "Убил, но не хотел". Заголовок сопровождал рисунок молодого парня "a la Павка Корчагин", на заднем плане - бесформенное тело погибшей.
          С неизмененными фамилиями героев, автор этого опуса, выдавала нам на-гора измышления, ничего общего не имеющие с действительными фактами. И "за фабричной заставой… рос парнишка кудрявый", и "ударник коммунистического труда", и "единственная опора инструментальной службы автозавода", и любовь изображена такая, что товарищу Шекспиру надо бы бегло конспектировать такие шедевры. От такой беспардонной брехни голова шла кругом. Из широкого репортерского рукава, словно жар -птица, была добыта версия о грязных сексуальных домогательствах жертвы к безвинному убийце, достойно отвергавшему (ботинками!) низкие поползновения на его нравственность. В материалах дела об этом не было ни слова, в показаниях подсудимого на процессе - тоже.
          Приговор получил определение "невнятного", а я, как защитник, был изображен "робким и пассивным".
          Один из подзаголовков гласил: "Репортаж из совещательной комнаты суда". Это то же, что репортаж с того света, например. Совещательная комната - это вообще святая святых суда. Там не то, что кто-то посторонний абсолютно исключается, оттуда и туда даже звонить недопустимо. А в газете это преподнесли как репортаж лихого журналюги из горячей точки.
          В конце опуса было "китайское предупреждение", что газета проследит за судьбой "случайного недоразумения" с Павлом Бурденко.
          Какого отклика на это заботливое внимание прессы стоит ожидать, я предвидеть не мог, но доброго ничего не ожидал. Судьбу свою Павел своим жестоким и безжалостным поступком уже решил. Стационарная экспертиза даст ответ лишь на вопрос, вменяем ли он был в момент преступления или нет. И это всё! Если он невменяем, то это ещё хуже для него. В этом случае его отправят на принудительное лечение в закрытую психбольницу. Причем, не определив срока. Никакого просвета в своем пребывании и жестоком (порой жесточайшем!) лечении в этом "доме скорби" не увидит ни сам Павел, ни его мать. Он будет находиться там до выздоровления, которое наступит неизвестно когда. Меньше, чем пять лет это лечение никак не может длиться, но случается, что и по восемнадцать лет оттуда не возвращаются! И никаких надежд на досрочное освобождение или сокращение срока по амнистии, никакой колонии-поселения, помилования и условно-досрочного освобождения. Чаще всего и никаких свиданий с родственниками, и никаких передач, а то и писем. Практически это означает, что отправляют человека на неопределенный срок на тот свет.
          Если же он вменяем, по мнению психиатров, то он вернется к тому моменту, когда суд решил назначить эту экспертизу. Да разве этого ожидает от заботливого ока прессы подсудимый Павел Бурденко? Проблеск надежды в его вспыхнувшем взгляде говорил, что он ждет большего. Правда, за те четыре месяца, которые он будет находиться среди "испытуемых", ему расскажут всё до самого последнего счастливого случая, но самое главное предупредят, чтобы надежду свою он погасил, ничего ему не светит.
          Но матери-то этого никто не скажет, а если бы кто-то и сказал, то она не поверила бы, все надеялась бы. Я увидел её - прямо и с уверенностью смотрящей вперед, бодро шагающей по рынку, когда проезжал мимо в троллейбусе. Видно было, что эта газетная "обещалка" окрылила её, дала силы жить с надеждой, бодро шагать. У меня не хватило мужества убивать эту надежду, выходить и говорить её горчайшую правду.
          Через четыре месяца состоялся суд. Павел был на суде по-прежнему подавлен, угрюм. На вопросы отвечал скупо, скучным тоном. Мать его - Вера Степановна сидела, как на иголках, вертела головой по сторонам. Она искала журналистку. Но напрасно. Накануне она звонила в газету. Редактор с трудом вспомнил о статье, сказал, что это уже давно отработанный материал, никто к нему возвращаться и не намеревался. Наша знакомая журналистка в суд не поедет, у неё сегодня горячий материал в ЗАГСе. У Веры Степановны оставалась ещё слабая надежда на печатное слово, на человеческую порядочность журналистки, даже вопреки мнению редактора. Не дождалась.
          Весь судебный процесс не занял много времени. С учетом большого общественного резонанса, который произвело преступление в городе (а главное, из-за статьи, но об этом не говорят), прокурор просила определить меру наказания Павлу Бурденко в десять лет лишения свободы. Я выступал долго и обстоятельно, но достучаться до ума и сердца суда, мне мешала все та же непреодолимая преграда - статья, "общественное мнение". Срок судья Куликов определил почти максимальный - девять с половиной лет лишения свободы. Он мудрый и грамотный судья, другой, на его месте, сделал бы также. Такой приговор оставит в силе и областной суд, кто бы его ни обжаловал. Все мотивы вынесения такого приговора просты и понятны.
          Павел принял приговор спокойно, а мать его еле привели в чувство: с нашатырем, с корвалолом. Пересохшими губами она произнесла: "За два лишних годка спасибо журналистке, здорово она написала, золотое перо…"