Людмила Алексеева, кореспондент газеты "Семикаракорский вестник", Ростовская область

Расплата

Моей маме - Нине Ивановне Дохновой посвящаю

      - У-у, нечистая сила, и в кого она только уродилась, - старая Трофимовна, тяжело опираясь на байдик, стояла посреди двора и глазами искала свою обидчицу. - Холера досужая, вот я матери нонче расскажу. Не расскажет, это она и сама знала, потому что любила правнучку пуще всего на свете, хоть и обижала маленькая плутовка старуху на каждом шагу. Не успеет Трофимовна платьице на нее надеть, как та уже несется, на ходу снимая грязное: "На, стирай, бабуля". Старуха знала эту ее слабость к переодеваниям и потому ключ от комода старалась спрятать как можно дальше. Трехлетняя Людмилка подглядывала за нею, обнаруживала тайник и победно выходила к Трофимовне в свежем платье. - Вот хвитина письменная, - вскидывала старуха руки, но натыкалась на бесенячьи, полные восторга, карие, как перезревшие черешни, глазенки правнучки и от умиления, а больше от жалости расплывалась в улыбке. Было в кого уродиться девчонке: и Нинка, внучка, и Иван, отец Людмилки, оба, как огонь, горячие, красивые, ладные, характера оба крепкого, одно слово, казачьего роду. Судьба свела их в одночасье, когда матрос с "Решающего" вразвалочку сошел на берег и явился в родной хутор в темно-синей с белым форме, с выбившимися из-под бескозырки кудрями и не куда-нибудь, а прямо в хуторской клуб. Переступив порог, игриво перебрал клавиши своей трехрядки, косанул в сторону слабой половины хуторской молодежи: мол, каков? Взглядом выхватил из толпы смуглое, красивое девичье лицо. "Ух, ты", - Иван оглядел хуторянку. Стройная, с длинной, в руку толщиной, косищей, она смело смотрела на матроса из-под смоляных бровей. Когда они покидали клуб, Нинкин ухажер, так и не добившийся взаимности, зло бросил вслед: "Чтоб у тебя жизнь не удалась". Если бы знал, что проклятье свое послал в недобрый час, может, сдержался бы. А, впрочем, ухажер тут ни при чем: сама жизнь, она счастливых не любит. Но Нина была счастлива безмерно. Ей казалось, что другого такого, как ее Иван, нет на всем белом свете и любить так, как он, ее не сможет никто. Может, и рано было думать в ее восемнадцать о замужестве, а в его двадцать - о женитьбе, но упускать свое счастье они не хотели. Иван смотался в пароходство, списался на берег, купил в подарок невесте золотой кулончик и прибыл с предложением, пообещав заслать сватов на другой же день. - Ма, - Нинка не знала, с какого боку подойти к матери, и потому с утра крутилась возле нее. - Давай в хате приберемся, сваты к нам придут. - Щас возьму скалку, да как дам тебе, сатана, сватов, - Татьяна жестом показала, куда именно дала бы, - иди лучше помоги нам с отцом, кабана будем резать. - Ну пусть вам стыдно будет, - Нинка многозначительно глянула на родителей. - Гляди, мать, а то и вправду состряпает девка, - смягчил ситуацию Иван Андреевич. - Кабанчик-то как раз кстати, - отец улыбнулся краешками губ и одобрительно подмигнул дочери. На душе у нее отлегло. Свадьбу играли в канун Рождества. Нарядов особенных не справляли. Штаны у жениха были, рубаху он попросил у своего дядьки. На прохудившиеся сапоги пришлось надеть галоши. С миру по нитке одевали и невесту. По обычаю в хуторе возили перед свадьбою подушки от невесты к жениху. К подушкам добавляли мебель, скарб - у кого что было. Везли у всего хутора на глазах. Чтобы не осрамиться перед людьми, Татьяна попросила у своей тетки пару стульев "на прокат", а после свадьбы вернули в целости и сохранности. Постель и комод у Нины были свои. Зима в тот год выдалась снежной и вьюжной. Сугробов намело выше пояса. "Жизнь будет полной да богатой", - пророчили люди, провожая свадебный "кортеж" из саней и тачанки. Ярче лент и розочек реяло на ветру красное знамя: свадьбу играли Иван с Ниной комсомольскую. Хоть и небогато жили, а столы родня с обеих сторон набрала, как полагается: и птица была, и круглики с мясом, и арбузы моченые, и терпок на опохмелье. Подарки больше обещали, чем вручали. А чтобы помнили гости и сами молодые, у кого какой подарок забрать, сват вилкой выписывал прямо на печке: 9 овец, коза, гнездо (это гусыня с гусятами), курица, петух. Отрезы, переда, на чувяки, деньги 165 рублей и тарелки с кружками в отличие от живности вручили молодым тут же. Остальное обещанное Иван с Ниной собирали до самой весны. И то хорошо: было чем кормиться большой семье. Счастливые деньки пролетели незаметно. Весной Иван получил ту злосчастную повестку. Нина уже была беременной. Будущий отец мечтал только о дочурке. "У меня тут Люсенька", - приговаривал он, нежно гладя живот жены. Уходя, велел родить только Людмилку и никого больше и даже заказал для нее мастеру колясочку: умелец гнул из прутьев такие вензеля, будто кружева плел. Письма слал Иван жене нежные, и в каждом - про любовь свою неземную. Писал часто, не давал забывать о себе. А в сентябре, подгадав сроки, дал телеграмму прямо на районный роддом: "Поздравляю с Людмилкой, люблю, целую обеих. Прислал наобум, "не зная даже, кто появится на свет. Нина только разрешилась дочерью, как ей показали послание из далекого уральского городка. Следом пришла посылка. В ней - золотые часы в подарок за дочь, деньги на кроватку и платочек с якорями. Нина трогала гостинцы, и сердце ее переполнялось благодарностью к мужу. Мечтала: скоро Иван получит отпуск и примчится к ним. Она считала дни и даже часы, поглядывая на руку, где был Иванов подарок. Он приехал в пору, когда спели вишни. Хорошо в это время на Дону! Свежо, зелено, радостно. Встречу служивому отгрохали знатную. Столы собрали. Туфли, рубаху справили, чтобы снял Ванюшка опостылевшую форму. Но вернулся он не таким, каким уходил. Смурной какой-то, задумчивый, плакал даже, на вопросы не отвечал. А когда уезжал, сказал тихо: "Меня... возможно... на сверхсрочную... оставят". Нина боялась своих невеселых мыслей, гнала их от себя, забывалась в работе и в заботах о дочери. Колхозное начальство должность подобрало ей по духу и темпераменту - заведующей клубом. В хуторе сложился хороший самодеятельный коллектив. Колхозники, учителя, молодые и пожилые с удовольствием демонстрировали свой талант. Однажды хуторской хор выставили на областной смотр. Это было целое событие для местных артистов. Готовились всерьез. Наняли из района баяниста и даже дирижера. Платили медом, яйцами, за плату же взяли напрокат штапельные платья в районном доме культуры. В ночь перед отъездом Нина загадала сон. Наудачу. А привиделось, будто на безымянном пальце правой руки у нее отпала фаланга. Как ни приставляла, не смогла приживить. Рассказала сон соседке, старухе Самойловне. Та, прищурив подслеповатые глаза, изрекла: "Это мужик твой отвалился, Нинка". Правду она узнала в тот же день, когда ехала на смотр и случайно встретила Иванова сослуживца. Правду горькую. Про то, что есть у Ивана другая, что приезжал он в отпуск с нею, Ольгу оставлял у того самою сослуживца в Ростове, что писем ее он не получает, потому что зазноба его сидит на почте и уничтожает конверты с обратным адресом жены. Уходя от свекрови, она забрала самое дорогое - дочь. А ничего другого и не было. Все заработки ушли на стройку: хатка у родителей мужа была маленькая, тесная, спешили к Ванюшкиному возвращению поставить флигель попросторнее. Время для Нины словно остановилось, разом рухнуло все: счастье, надежды, любовь. За что? Чем прогневила она Бога? Переменилась Нина, куда делись задор, смех. Певунья и плясунья, она не была похожа на себя прежнюю. Подлость любимого человека глубоко засела в душу и ворочалась там скользкой холодной гадюкой. Людмилка росла. Росла смышленной и дотошной. Донимала все чаще допросами про папку. Соседские кумушки подучили, и она повторяла за ними: "Ветер покатил - черт ухватил". Любовь - чертовка, она и гордость затмевает. Нина будет ненавидеть себя за то, что написала ему. Прямо под Новый год. В конверт вложила фото дочери и от ее имени поздравила Ивана с днем рождения. Никак не ожидала, что на письмо придет ответ. Бежала на почту, как угорелая, не разбирая дороги, через заросли березы. Варя с Клавой, почтовики, трясли конвертом: "Пляши". Запыхавшаяся, Нина отбила чечетку и тут же разорвала конверт. Оттуда выпало людмилкино фото. Детская мордашка с двумя косичками-хвостиками была исколота чем-то острым, особенно тщательно постарались над тем местом, где были глаза. На шейке тем же острым предметом изобразили петлю. Делали это со злом, и бумага в этом месте прорвалась. На обратной стороне была приписка: "Я знаю, что у меня есть дочь, не утруждай себя". Рядом еще одна, уже не знакомым Нине почерком: "Моя любовь дороже твоего ребенка. Лучше пришли себя, я буду рада..." "Господи, дай мне силы, - рыдала Нина в зарослях березы, подальше от людских глаз. - Сделай так, чтобы хоть через двадцать лет он просил у меня прощения, а я бы не растеряла гордости и смогла устоять"... Замуж Нина вышла в райцентр за нелюбимого, но тоже Ивана. Свекры не признавали невестку, потому что сама пришла нахлебницей и еще лишний рот с собою привела. Людмилку пришлось пока оставить у своих. Тут первые свекры подали на Нину в суд, в заявлении потребовали вернуть золотые часы, сапоги и пальто Ивана. Дескать, справили добро сыну перед свадьбой, а досталось все жене да тестю. Нина глядела на бывших свекров и не узнавала их, сколько зла и ненависти было в обоих. Требуя возмещения "убытка", они исходили в крике, не стыдясь ни бывшей снохи, ни своих односельчан. Хорошо, что Нина захватила в суд письмо Ивана, где он писал про часы. Захватила рваные сапоги и худое пальтишко. Напрасно старались свекры: пальто сват сносить не мог, слишком мало оно для него. А еще попала в суд бухгалтерская ведомость, по которой свекор получал за Нину деньги, потраченные на стройку. Такого поворота дела они не ожидали. Суд потребовал с истцов в пользу ответчицы три тысячи рублей. Нина не рада была тем деньгам: позорили ее Ивановы родители при честном народе, а покаяться пришли тайком, но решение суда выполнили. - Правда, цели своей достигли: новая ее свекровь, старая забурунная казачка, пуще прежнего стала досаждать: ''Хороша невестка только по судам шастать, чего доброго, и нас затаскает". Нина помалкивала. Иван надолго уезжал в командировки, Нина хваталась за любую работу, поднималась ни свет - ни заря, только бы угодить свекрови. Не угодила. Вернулся однажды муж домой, а ее нет. Ушла из его дома налегке: серьги, и те свекровь сорвала с ушей. Иван метался, и родителей не смел ослушаться, и семью не хотел терять. Нина, пока он был в отъезде, родила ему крошечную, смуглявую - кровь от крови, плоть от плоти Иван - дочурку Галинку. Мало того, что жизнь не заладилась, так еще Галинка родилась слабенькой, болезненной. Видя, как мается Нина, старуха-соседка заикнулась: "Хоть бы Бог ее прибрал". "Чтоб он тебя, старую, забрал", - вспыхнув, не сдержалась молодая мать. А тут еще Людмилка душу рвала: - Мама, мама, у меня папки нету, а Галке кто папка? Нина ходила, как потерянная: куда ей теперь с двумя детьми, как хуторским в глаза глядеть? Людмилка пряталась за угол хаты и затрагивала деда: - Папка! У того больно щемило сердце. Что ж они с матерью плохо воспитали девок, что не заладилась судьба ни у одной, ни у другой дочери? Или уж так тому быть? Стараясь заменить внучке отца, он мастерил ей саночки, маленькие грабельки, тяпочку, даже кисточку сделал для рисования и ручку под перо вырубил из медной трубки. Людмилка отогревала душу всем. По целым дням звенела колокольчиком во дворе, проказничала, не боясь ни грома, ни молнии. Могла вытащить из-под загати ужа и гоняться за матерью ("посмотри, какой красивый червячок"). Или уговаривала соседку сшить ей платье, пообещав за это модистке от имени бабушки Тани ведро моченых яблок. Когда готовое платье приносилось соседкой, хозяевам ничего не оставалось, как расплачиваться обещанным. Ох, и нагорало тогда хитровке... Иван, второй муж Нины, все же заберет семью к себе, будет любить дочерей, не разделяя на родную и неродную, выучит обеих. Людмилку замуж выдаст. Уже и его не станет, но придет тот день, который когда-то загадала Нина. - Ивановна, к тебе, - весело крикнула вахтерша. От проходной комбината, где работала Нина, отошел мужчина. Было что-то очень знакомое в его походке. "Иван", - застучало в висках. Нина с трудом справилась с волнением, быстро окинула бывшую свою любовь с головы до ног: потертая рубашонка, стянутые ремнем на пару размеров большие брюки, видавший виды чемоданчик. Вредную привычку предательски выдавали мешки под глазами. Стыдно было признаться подругам, что это и есть тот самый Иван, которого любила она до сумасшествия. Тот самый Иван, который, уезжая из родных мест к той, что была милее и желаннее, презрительно бросил ей в лицо: "Сгниешь ты в этом хуторе, а я приеду на "Волге" с мешком денег". Нина пригласила Ивана к себе домой, как истинная казачка, богато накрыла стол, угостила. В тот же день увидела его стоящим на коленях. Иван просил прощения. Умолял сойтись. Давно ее душа не плакала так горько и надрывно. Только он этого не видел. Нина улыбалась. Красивая, гордая, будто не было за плечами стольких лет, перенесенного инфаркта, надорванных нервов. За все потери судьба уже расплатилась с нею. Дочери, а потом внуки стали самым дорогим в ее жизни. Счастьем ее и богатством.