"Озябшие ангелы" О.Литвиненко

Оксана Литвиненко,
аспирантка Ростовского госуниверситета

Озябшие ангелы

Обычно

встаю в семь часов. Вранье: будильник еле-еле возвращает меня к жизни к девяти утра. Опять неправда. Меня будит папа. Он открывает дверь и говорит: "Десять минут десятого". Я отвечаю "угу" и поворачиваюсь на другой бок. Я знаю, что еще только без пяти девять, и медленно прихожу в сознание.
          Я выползаю в ванную и тщетно пытаюсь умыться. Я либо недоспала, либо перевыполнила норму. Я никогда не могу определить необходимое количество.
          Я приезжаю на факультет. В библиотеке еще есть место. Передо мной лежит пронумерованный Аристотель. Мне безумно хочется знать его наизусть. Я кладу на Аристотеля локти и ем яблоко. Вернее, откусываю. Меня угощают. Точнее, со мной делятся. Поэтому я стараюсь откусить как можно больше. На белом, почти прозрачном яблоке остаются отпечатки ярко-красной помады.
          Я зеваю. Я с тоской оглядываю пыльные тома энциклопедии. Я сдаю Аристотеля. Остальное уже выдано. Тем лучше. Я подхожу ко всем по очереди и мешаю заниматься. Я болтаю. Я смеюсь. Я разве что не изображаю сцены из балета. Я получаю гневный взгляд библиотекарши в очках. Я болтаю чуть тише. Ради этого стоит жить. За это я получу диплом в тон моей помаде. За мое красноречие. За моё красноболтание. За мое болторечие.
          Меня выводят покурить. Я не курю. Я предпочитаю яблоки.
          Я иду на лекцию. Шариковой ручкой я рисую на коленке Т-образный лабиринт.
          Я иду еще на одну лекцию. Шариковой ручкой я рисую Ш-образный лабиринт.
          Мне, честное слово, чертовски интересно учиться. Я бы не променяла свой факультет ни на два каких-нибудь других. Когда меня спрашивают, кем я буду работать, я отвечаю: безработной.
          Древние греки были гармонично развитыми личностями. Я иду на физкультуру. Я хорошо бегаю. Я хорошо прыгаю. Я плохо получаю зачет. Моя немолодая старший преподаватель не любит самоуверенных студенток с красивыми ногами.
          Я не сразу иду домой. Я убиваю сумерки с друзьями. Я обожаю большие компании. Я пытаюсь быть одновременно со всеми. В итоге получается ни с кем.
          Мы шумим. В меру, конечно. Мы болтаемся по Пушкинской туда-сюда. Своим образом мысли мы нередко удивляем многочисленных прохожих. Мы поем. Мы радуемся жизни. Мы молоды. Некоторые даже слишком. Иногда бывает просто жаль, что мне уже не пятнадцать лет, и я не могу так инфантильно, так непосредственно оттянуться.
          Каждый из нас хоть в чем-то разнообразен. У нас нет причесок, нет моды, нет денег. Каждый из нас яркая индивидуальность. Мы все похожи друг на друга. Мы все одна толпа.
          Я хочу высокого и светлого. Я смеюсь. Я зеваю. Я хочу есть. Я еду домой.
          Я смотрю с середины тупую американскую комедию и на вопрос мамы "где была?" оскорбленно отвечаю: "Как где? В библиотеке". Я иду спать. И вот тут-то начинается самое интересное. Я засыпаю медленно. Я думаю. Я отбиваюсь ногами от своей настойчивой совести.
          Ко мне приходит Мое Второе Я и укоризненно качает головой. Оно аккуратно причесано и довольно прилично одето. Во всяком случае, одежда выглажена и не очень грязная. Мое Второе Я снимает с полки книги, выстраивает из них мощную пирамиду, взгромождается на нее и голосом, полным патетики, вещает:
          - О девочка моя, на что ты тратишь свое драгоценное время, в действительности отведенное тебе государством для обучения? Пока не поздно, подумай об аспирантуре. Ведь ты же можешь стать специалистом по ирано-таджикской философии!
          - Но почему?- изумляюсь я.
          - А кого сейчас удивишь Гегелем?

          Логика железная, но книжный эшафот качается, и Мое второе Я растягивается на полу, как говорится, во весь рост. Громко ругаясь, оно поднимается в образе Моего Третьего Я. Рваные джинсы, безразмерная полинявшая рубашка.
          - Пойдем со мной,- говорит мне Мое Третье Я. - Покинь этот дом. Мы будем жить как воробьи. Пойдем со мной. Я покажу тебе бескрайние маковые поля.
          Со стены с грохотом падает портрет моих родителей в позолоченной рамочке. Я тяжело вздыхаю и отворачиваюсь.
          Мое четвертое Я в домашнем халате и со сковородкой. Женщина-жена. Женщина-мать. Я кричу и кидаю в видение тапком. Сгинь! Мне всегда было ближе Мое Третье Я.
          - Ты лежишь и ждешь, что кто-то придет и возьмет тебя за руку. Сделай что-нибудь. Сама. Я не прошу тебя грузить уголь. Воспользуйся хотя бы тем, что имеешь. Для манекенщицы тебе не хватает десятка сантиметров. Но ты вполне могла бы стать фотовидеомоделью.
          О, угадали: Мое Пятое Я. В этом высокохудожественном макияже и элегантном классическом костюме я и сама-то с трудом себя узнаю. А прическа! А маникюр! А на таких каблуках я смогу разве что лежать!
          - И правильно. Больше, собственно, ничего и не требуется. - В луче прожектора появляется вульгарно размалеванное Мое Шестое Я. - Ты просто идешь и берешь то, что тебе принадлежит. Как это ни парадоксально, но вокруг полно благодетелей. И практически все они - мужчины. По крайней мере, бывшие или будущие.
          Мое Шестое Я строит мне глазки, эротично двигая полуобнаженными бедрами.
          Не хочу. Заткнув уши, я забиваюсь под подушку. И тут они начинают мелькать, как в ускоренном кино. Вот Мое 17-е Я на Олимпийских играх. Мое 36-е Я уходит в монастырь. Мое 149-е Я собирает одуванчики на лужайке перед психиатрической клиникой. А вон Мое Я, зарегистрированное под номером 149 "а", там же, но в отделении для буйнопомешанных. Мое 218-е Я не смогло явиться по причине участия в съемках какого-то умопомрачительного фильма. Мое 460-е Я издает журнал, а 463-е всего-навсего грабит банк. А вот восходящая звездочка андерграунда - Мое 798-е Я солирует в модной панк-группе. Толпа ликует. Я спрыгиваю со сцены и бегу вверх о лестнице. Долго и упорно. У меня на спине и на груди написано "2409". Я уже на одиннадцатом этаже. Я уже на подоконнике. Ой-ой-ой, сейчас может случиться непоправимое.
          Нет, это слишком. Все не так плохо. Да и вообще, все хорошо. Что может быть плохого? Ничего не происходит.
          Я засыпаю. Всю ночь мне снятся огромные корзины с цветами, бурные овации, Голливуд, Нобелевская премия, море шампанского, вагон джентльменов, путешествие по экватору на яхте "Фридрих Ницше" и лукавые контолеры в трамваях. Ночь темна и безмолвна. Завтра будет утро, будет движенье, будет день. И, как ни банально это звучит, день будет н о в ы й .

          Я встаю в семь часов. Я делаю зарядку. Я выхожу замуж. Я улетаю на Луну.
          Все это неправда. Меня будет папа.

Оптический обман

В твоем увидев взгляде взгляд злодея,
В мозгов воображаемый карман
Я, как всегда, кладу одну идею,
Что это был оптический обман.

И крошечных сомнений сто горошин
Я прячу в ученический пенал.
Я знаю, ты, действительно, хороший.
Ах, если б только ты об этом знал!

* * *

Мне всего лишь не хватает
Двух-трех слов. И, как во сне,
На лице улыбка тает,
На пороге - мерзнет снег.

Леденеет, застывает
В хрупком градуснике ртуть.
Два-три слова застревают,
Рассыпаются во рту.

* * *

Знаю, глупо, но обидно,
Что, опять же, неприятно.
Света белого не видно,
На глазах - слепые пятна.

Под глазами - полукруги,
Полувеки-полутени.
И дрожат от мыслей руки,
Как от сквозняка растенья.

Бьюсь я в поисках ответа,
Мне он непременно нужен.
Почему не вижу света?
Почему же, почему же

Так настойчиво и рьяно
В декабре, июне, мае
Неизменно, постоянно
Ты меня не понимаешь?

* * *

Нервы завязав узлом,
Я даю тебе задание:
Отношений наших здание
Срочно подготовь под слом.

* * *

Я смотрела в окно незакрытое,
На вопрос близорукой судьбе
Я пыталась дождаться ответа:
Если баба с пустыми корытами
Переходит дорогу тебе,
Не дурная ли это примета?

Ангина

Чего, скажите, ради
Воспалены миндалины,
Когда, как на параде,
Стоишь, бренча медалям?

И речь толкнуть бы надо,
Пустив по ветру волосы,
Но слякотный торнадо
Унес остатки голоса.

И я молчу, как камень,
Но топаю сандальями,
Во всю машу руками
И бряцаю медалями.

Детский стишок

В дверь стук: тук-тук.
Кто там? - Паук,
Доктор всяческих наук.

Нет-нет, - в ответ,-
Гасите свет.
Не хотим к Вам на обед.

* * *

Ты взял меня с собою на вокзал,
Билет мне свой зачем-то показал.
Стучат колеса дальних поездов.
Ты едешь из Ростова, но в Ростов.
Я еду из Ростова, но туда,
Куда не доезжают поезда.

* * *

Уйди. Прошло немало дней,
А я все помню, все хочу.
Иначе по твоей вине
Я скоро попаду к врачу.

Уйди из памяти, прошу,
И не сверли мои мозги.
Не то твой череп раскрошу -
Беги, беги. И помоги.

Эссе о жизнедеятельности

кспериментальным путем было установлено, что меня нельзя оставлять даже на двадцать минут. И кто это делает, тот, как говорится, сам дурак. Бросают меня на произвол судьбы, а потом удивляются: куда подевалась? А что, разве мне пойти некуда? Вокруг масса интересного. И я хожу, раскрыв рот, и расставляю пальцы: вот этого мальчика хочу, вот этого мальчика хочу, а этого пока не хочу, но все равно пусть будет под рукой. Так, на всякий случай. А они почему-то вовсе не сопротивляются, и в момент предчувствия моей близлежащей окончательной победы мои внутренности начинает распирать от дикого хохота, и тут же становится скучно. Потому финальный аккорд берется почти автоматически на фоне судорожного обдумывания дальнейшего плана боевых действий. И стоит предыдущему поверженному в пух и прах зазеваться или отвернуться хотя бы на секундочку, как меня уже нет, ушла в поисках новой жертвы. Благо, далеко ходить не приходится.
          А в редкие часы привала, когда удается упасть и расслабиться, меня все же не покидает ощущение, что кто-то тянет меня за левую ногу, кто-то - за правую, а также за руки, за уши, волосы и прочие части и органы тела. А я лежу и жду, по какому же шву, в конце концов, я лопну.
          А по ночам ко мне в окно стучатся грустные озябшие ангелы. Я впускаю их вовнутрь, не держать же ангелов на карнизе. Они распахивают свои огромные пыльные книги, долго их перелистывают и, отыскав нужную страницу, поднимают на меня строгие, полные немой укоризны глаза. Ну что, дорогая, вот и пришла пора отчитаться. Как ты жила все эти годы? Что делала? Да, собственно, ничего особенного. Плевала в потолок, сала с хорошими, но нелюбимыми мужчинами. И в чем твое оправдание? Но мужчины все-таки были хорошие. А вина моя лишь в том, что нелюбимые. Но если детально разобраться, моя ли в этом вина?
          Ангелы растеряно переглядываются, захлопывают книги и, обреченно махнув верхними конечностями, оставляют меня в покое.