еловек, переживший какое-нибудь большое несчастье - тяжелую болезнь, отсидку в тюрьме, войну, - всей своей выгоревшей душой, всеми клетками измученного, требующего хорошего питания тела хочет мира и покоя. Он, как после рождения, делается гол и открыт всему, что есть хорошего на Земле. Когда 9 мая 1945 года было объявлено о конце войны, более искренних слез и единодушной радости я потом никогда не видел. Ни о каком национализме тогда и речи быть не могло.

          Так случилось, что пятилетним я повидал немцев, румын, мадьяр. Ничего плохого ни один из них мне не сделал. О, ужас, ненависть во время бомбежек, тоску ожидания смерти в толпе обреченных я пережил вполне, но живые враги, чью речь и лица приходилось видеть не на расстоянии, ни разу не напугали меня, более того, они старались объяснить, что очень несчастны и больше всего хотят вернуться домой, и все мы, оккупированные, этому верили...
          Потом, после освобождения Ростова, нашу семью занесло сначала в грузинский городок, затем в село в 30 километрах от Еревана. Жили мы там в домах с окнами без рам и стекол, хозяева были черны от беспощадно палившего солнца, очень бедны и печальны, их спасали овощи и фрукты, которые сколько ни ешь, все равно есть хочется… Спустя еще пять лет, в 48-м году, я несколько месяцев жил в украинском городке, половина жителей которого были евреи. Какими жалкими, исключительно подобострастными показались мне взрослые родители тех пацанов, с которыми был знаком! Уже тогда приходилось слышать о коварстве и хитрости проклятых, продавших Христа жидов. Но я видел только то, что эти самые предатели, не так давно вернувшиеся из Средней Азии, где спасались от немцев, нищие и безобидные… (Совсем недавно я понял, почему сравнительно с побывавшими под оккупантами они выглядели какими-то полусогнутыми. Мы, в Ростове и на Украине, все возможное и невозможное перетерпели и своими глазами видели отступление и гибель наших мучителей. Это нас подняло, победили все-таки мы!)
          Потом, еще лет через шесть, на старшей сестре одного из моих уличных друзей женился Виталий Семин. Я уж к тому времени вполне всей душой был против того, что делалось в нашей стране, он тоже, и первый наш разговор был о концлагерях советских и немецких. Может быть, даже и тогда Виталий Николаевич сказал: "Родственность я признаю только духовную - остальное: кровь, национальность, партийность, ширина грудной клетки, размер обуви и все такое прочее роли не играют…"
          Еще был К.Симонов, его записки о послевоенной Японии, в разгроме армий которой СССР сыграл немалую роль. Два момента из этой книги я помню и по сей день. О том, что японская музыка, живопись кажутся европейцу по меньшей мере странными, лишенными реального содержания до тех пор, пока они не попадают на остров, где видят, что именно жизнью рождены картины, книги, архитектура, вера и порядок островитян. И второе. Несмотря на то, что все вокруг было особенное, причем как бы дважды особенное (война только что кончилась), когда нашему писателю приходилось общаться с тамошними лучшими людьми, совершенно в его глазах исчезал японский облик собеседника. Не японца, а прежде всего умного светлого человека видел он перед собой. Другими словами, если в человеке есть искра божья, если он образован или хотя бы стремится не быть невеждой, национальное, даже если это японец или негр, в нем как бы исчезает.
          Все! После этого национальный вопрос был закрыт настолько, что, когда в восьмидесятых годах меня наконец начали печатать в Москве и я познакомился с одной очень талантливой писательницей, то понял, что она еврейка, лишь увидев ее родную тетку. У тетки внешность, все поведение были чисто еврейские. И… тетка рядом с племянницей выглядела совершенно заурядной, целиком погруженной в советский героический быт - где что достать, кого через кого устроить - и никаких искусств, неба, бога. Не получается ли, что именно у лишенных талантов, часто плохих людей лучше всего проступают национальные черты? Посмотрите на мелькающие в телевизионном ящике лица Басаева, Лукашенко, Зюганова, Березовского. А вот Солженицын в молодости был похож на выпускника Оксфорда, а ныне на Бога-отца! А Виталий Семин на Пьера Безухова, помесь русского с немкой. Никто никогда не видел Пьера Безухова (как и Дон Кихота, Робинзона Крузо, Отелло и многих других), но писатель Виталий Семин, сравнительно с Сергеем Бондарчуком, был стопроцентным воплощением толстовского образа, внешность исключительно соответствовала содержанию.
          Итак, после окончания второй мировой войны (у первой конца в общем-то не было, так как во многих странах она переросла в гражданские войны, и фактически первая мировая окончилась началом второй - России это касается в первую очередь, у нас борьба за власть, сопровождаемая беспрерывными массовыми казнями, не прекращалась до самого рокового 22 июня) народы жаждали одного - мира, чтобы вновь сделаться нормальными. Ведь всем все было ясно. Достаточно почитать стенографические отчеты Нюрнбергского процесса над главными руководителями третьего рейха. Сколько там было сказано высоких умных слов о достоинстве человека, о добре и зле и еще много-много замечательного. Блистали на том процессе, между прочим, и наши юристы. Но какая закрутилась интрига. Для одних народов эти слова стали путеводительными, для других… У других (у нас) была как бы запасная правда - сначала добиться освобождения всего трудового человечества, а потом уж хорошая жизнь.
          И что же? Внявшие превратились в нации - Германия, Япония (между прочим, с помощью своих победителей, тоже выводы кой-какие сделавших), главный же народ-победитель превратился в подпольщика, крысу. Крыса знает, какая тяжесть нависает над ее убежищем, и, даже не пытаясь это как-нибудь исправить, ни с чем не считаясь, тащит в свою нору все подряд.
          ...В 1990 году с женой и дочкой мы своим ходом приехали в село под Гагрой на десяток дней. Условия - лучше не бывает: хорошая комната в хорошем доме, обширный пустынный пляж, много открытого пространства. Не сравнить с забитым отдыхающими побережьем от Анапы до Адлера. Мы здесь были уже в третий раз. Но в этот раз что-то чувствовалось: какая-то злость у местных, им было словно не до нас.
          На следующий день поехали в Гагру на базар и по магазинам и приуныли: снабжение даже здесь стало значительно хуже. Многих товаров не было, на базаре все очень дорого. Впрочем, меня интересовал бензин, которого от самого Ростова не было ни в одной заправочной. Здесь его тоже не было. Запаниковал, стал ездить на заправочную каждое утро и примерно на седьмой день, простояв несколько часов в совершенно безумной очереди, наконец получил двадцать литров семьдесят шестого.
          Что здесь были за нравы! На одну очередную машину приходилось не менее двух внеочередных - друзья заправщиков, начальники, льготники, словом, не поймешь не разберешь, но в очереди никакого ропота, который у нас был бы неизбежен. Когда мне оставалось переждать еще двоих очередников, подлетел зеленый ржавый "жигуль", полный молодых кавказцев. Тот из них, который сидел рядом с водителем, из раскрытого окна размахивал каким-то зеленым удостоверением, требуя от уже тронувшегося под колонку очередника остановиться. Все сидящие в машине были очень возбуждены, водитель и размахивавший удостоверением курили сигареты. Однако двигавшийся под колонку был уже на месте, его сейчас же подпер следующий, за ним я. Наглым молодым людям пришлось ждать, и все они продолжали курить.
          Жара была за сорок, над работающими колонками стояло марево от испаряющегося бензина, сама площадка заправки была старая, черная от пропитавших ее горючего и масел. Я крутил головой по сторонам: что же они молчат, где же ваша хваленая кавказская храбрость, ведь если рванет, никто не успеет спастись… Кроме меня, никто не смотрел на разгулявшихся сопляков… А на следующий день началась грузино-абхазская война: перестали ходить пассажирские автобусы, с улиц исчезли женщины и дети, грузинские мужчины как один надели круглые шапочки, а абхазские джигиты носились в "жигулях" и "москвичах" с торчащими из окон стволами винтовок и охотничьих ружей…
          Тогда же, примерно через месяц, ехал в общем вагоне очень нескорого поезда "Астрахань - Актюбинск". Впервые я видел настоящую пустыню - соленое бесплодное морское дно. Меня поразили люди пустыни, бедные, кривоногие, с некрасивыми лицами, часто одновременно и смешными и страшными. Еще при посадке в соседнем купе случилась драка. Потом там принялись брататься и запили. А пили очень вонючий самогон - в стране был сухой закон, пьющий народ выручала самогонка. Пили ночь, пили день, пили вторую ночь до пяти утра, когда поезд наконец прибыл на конечную станцию. Причем состав пьющих изменялся, поскольку поезд, чем ближе было к Актюбинску, тем чаще останавливался, пассажиры входили и выходили как в электричке.
          И вот часа за два до прибытия на конечную я проснулся от ужасной сивушной вони (качество самогонки, видимо, тоже менялось), услышал бульканье, чоканье, затем очень пьяный шепот: "Мусульмане! Русских в вагоне осталось восемь человек…" Снова бульканье, вонь, чоканье и… "Мусульмане! Надо держаться друг за друга. Будем жить. Будем помогать друг другу. Будем убивать…" В этом поезде я вспомнил, что значит бояться темноты (в переносном смысле тоже) и ждать первых петухов, первого света. Хорошо, самогонка пустыни была, видимо, не только страшно вонючей, но и крепкой…
          Вспоминаются восторги конца восьмидесятых: свежий ветер подул!.. из нас вышел страх!.. Но я помню куда более глубокое время. Страх тогда не просто вышел, продолжая где-то пребывать - летал, плавал, сквозь землю провалился. Страх пропал. Он сделался, как теперь говорят, не актуален… И были сказаны многие хорошие слова. И все пострадавшие народы принялись отстраиваться, развиваться. Одни в результате развития превратились в нации. Мы получили национализм и застой после застоя, полную почти остановку. И я немножко догадываюсь почему.
          Если бы тогда, в середине сороковых, была объявлена перестройка и дарованы свободы, о, как бы мы рванули. Лучше всего о тогдашней готовности работать говорят (хоть и бесполезные для народа) все-таки имевшие место достижения - атом, космос, военная техника - без вдохновения такие штуки не делаются. Однако всеобщая трудовая повинность с беспрерывным, в три смены, превращением в дым ресурсов страны привели к тому, что, когда нас перестали стегать, мы остановились и занялись бог знает чем. Кто погорячей, схватился за оружие и пошел убивать соседа. Многих спасает коммерция. Опять же самогоноварение… Но по-настоящему работать никто не хочет. Более того, подрастающие молодые уже и не умеют.
          Теперь, кажется, поставлена задача страх вернуть, наказав особо буйных. Неизвестно, даст ли это что-нибудь. Впрочем, главное то, что ожидаемого конца света не случилось. Может быть, не так страшен и завтрашний день, как его малюют. Когда-нибудь лица наших потомков изменятся к лучшему, а нации смешаются во всем мире даже сильнее, чем в нынешнем городе-перекрестке Ростове-на-Дону.