Оксана Литвиненко Раскольников

репетно прощупывая под плащом плотное тело топора, свободной рукой я надавил на кнопку. Раздались суетливые шаркающие шаги, и знакомый отвратительный голос старчески прохрипел:
          - Кто там?
          Я назвал себя. За дверью послышалось какое-то шамканье, видимо, обозначающее процесс обдумывания услышанного.
          - Чего надо? Сегодня не ваш день. К тому же вы не заплатили за прошлую неделю.
          - Я как раз пришел заплатить, - воодушевленно подхватил я.
          Закрутились и защелкали оба звонка одновременно, и в образовавшуюся щель, насколько позволяла цепочка, высунулся желтый сморщенный клюв.
          - Покажи деньги!
          Я аккуратно, стараясь не делать лишних движений, вытащил из кармана новую, еще хрустящую купюру.
          - У меня не будет сдачи.
          Врет ведьма. Наверное, боится, что я увижу, откуда она деньги достает.
          - Давайте я заодно и вперед заплачу, - предложил я и громко хрустнул бумажкой, чтобы она не передумала.
          - Ладно, но мне нужно вписать вас в журнал.
          Сверкнули маленькие белые глазки, проверяя, нет ли кого за моей спиной, цепочка звякнула, и наконец-то я был впущен. Не разуваясь, я прошел в большую полупустую комнату, которую мы с друзьями называли "студией".
          Из ящика стола старушка извлекла такую же древнюю, как и она сама, толстую тетрадь, гордо именуемую "журнал". Пока она, согнувшись и что-то бормоча себе под нос, перелистывала истертые выцветшие страницы, я спокойно расстегнул плащ, достал топор и беспрепятственно, с толком и расстановкой замахнулся. Я зажмурился и настолько отчетливо представил, что почти почувствовал, как мне в лицо бьет струя теплой пульсирующей крови. Но ничего подобного не произошло. Я открыл глаза и увидел всего лишь маленькую черноватую лужицу, которую вполне можно было бы принять за кляксу, растекшуюся на развороте полуистлевшего талмуда. И в самом деле, стоило ли ожидать буйства жизненных соков в этом сморщенном черепе, напоминающем, скорее, грушу из набора сухофруктов?
          Так, полдела сделано. Теперь нужно срочно найти ключ. Я рассеяно оглядел комнату, прошелся по периметру, совершил несколько шарящих движений. Нет, это не должно быть так просто. Я резко остановился, пронзенный внезапной догадкой. Наверняка, она держала ключ где-то при себе. То есть на своем теле. Но где? В кармане застиранного и давно вылинявшего фартука? На шее на веревочке вместе с крестиком? Или вместо крестика? А может, в носке? Я осторожно потрогал холодную куриную лодыжку. Меня передернуло от брезгливости. Я понял, что ни за что на свете не смог бы ее обыскать. Я зло дернул старушку за ногу и заорал:
          - Отвечай, где ключ, старая кляча!
          У, дьявол! Кажется, я поторопился. Надо было сначала спросить, пригрозить, выпытать. Я живо представил себе это ушлое попугаичье лицо с бесцветными скупердяйскими глазенками и омерзительно скрипучие вопли сопротивления. Партизанские вдовы так легко не сдаются. Не дай бог, пришлось бы выкручивать ее пересохшие грабли, которые бы треснули с хрустом, как хороший хворост, от одного моего представления. Но прикасаться к ней? Нет, я все правильно сделал. Да и черт с ним, с ключом. Нужно просто найти сундук, комод, шкатулку, ящик, в общем, не знаю, что, где она это прячет, и взломать, разрубить на мелкие щепки. Я еще раз бестолково огляделся вокруг. И еще одна догадка вспыхнула в моем воображении. А имеет ли смысл хранить то, что я якобы ищу, в этом почти нежилом помещении? Не следовало ли мне отправиться прямиком на кухню и порыться там в бесконечных баночках и коробочках?
          На пороге комнаты я замер, застигнутый неожиданными и неотвратимыми звуками открывающихся замков: сначала верхнего, затем нижнего. В прихожую вошел мужчина с густыми торчащими усами и поинтересовался так, как будто имел на это все основания:
          - А вы, собственно, кто?
          - Я… Мы… - пролепетал я, тихонько прикрывая дверь за своей спиной. - Я художник. Мы здесь снимаем комнату два раза в неделю. Для работы с натурщицами.
          - Гм, - отреагировал мужчина, громко захлопывая оба замка.
          - Вы не подумайте, мы, действительно, работаем. Ничего неприличного…
          - Я понимаю. Но, насколько я помню, это с утра в понедельник и четверг?
          Я поспешно кивнул.
          - Но сегодня пятница. Зачем же вы… - его взгляд наконец-то скользнул вниз и, споткнувшись о топор, уже не такой самоуверенный вернулся мне в лицо.
          Я расправил грудь и расставил пошире ноги. Хозяин сделал шаг в мою сторону, пытаясь растерянно заглянуть через мое плечо. Изобразив свободной рукой жест защитно-преграждающий, а другой - слегка угрожающий, я прошипел:
          - Не входите туда!
          Мужчина моментально прекратил движение и шепотом спросил:
          - Зачем вы это сделали? Вы что, хотели проверить, тварь ли вы дрожащая или право имеете?
          Я, человек по природе безобидный и застенчивый, теперь, с топором в разгоряченной руке и в горделивой позе, почувствовал прилив небывалой ранее наглости и съязвил в ответ:
          - Поражен и тронут вашей начитанностью.
          Но мне тут же стало стыдно за столь неуместную в подобной ситуации иронию, и я поспешил добавить:
          - Мне просто нужны были деньги.
          - Деньги?! - в его голосе прозвучало неподдельное изумление, а его взгляд неосознанно, не по театральному выразительно окинувший помещение, как будто бы вопрошал: "Какие могут быть деньги среди этого убожества?"
          На это было трудно что-либо возразить, но все же надо было хоть как-то оправдаться!
          - Мы снимаем комнату всего на четыре часа, а она сдирала с нас так, будто мы здесь живем, - пожаловался я, хотя и знал, что не совсем справедлив. Конечно, если бы мы существовали только на нашу нищенскую стипендию, сумма была бы довольно ощутима. Но, по большому счету, мы платили копейки. Тем более, учитывая то, что мы скидывались вчетвером.
          - Если для вас это так дорого, почему же вы не нашли другого места?
          - Здесь освещение хорошее. И от училища недалеко. И потом, самое главное - всю зиму топят. А для натурщиц первое условие - чтобы тепло было. Вот и приходится за такие деньги терпеть такие неудобства.
          - Какие такие неудобства? - не понял хозяин.
          А, действительно, какие?
          - Ну, например, работаешь, пытаешься сосредоточиться, а она в коридоре тапочками шаркает. Туда-сюда, туда-сюда. И чего, спрашивается, ей не сидится? Нарочно ведь! - я услышал в своем голосе нотки профессионального ябеды, которого на перемене бьют сменками по голове.
          Жалко, но не убедительно. Что же еще?
          - … Или вот. Я вас обманул, когда сказал, что у нас ничего неприличного… Сами понимаете, всякое бывает, - потупившись в пол, я попытался виновато улыбнуться. - Не часто, конечно, но все-таки… А она в щелочку подглядывает. В ее то годы! Да за это не мы ей, а она нам доплачивать должна! Да и натурщицы нервничают.
          Я опять врал. Я никогда не стал бы этим заниматься в подобном гадюшнике. Где? На ее диване?! И, честно говоря, я никогда не стал бы этим заниматься ни с одной из наших натурщиц.
          Я посмотрел прямо в глаза хозяину, чтобы прочитать в них искреннюю и сочувственную веру серьезность моих мотивов, а заодно проследить, не тянется ли его мохнатая лапа к телефону.
          Но он вдруг предложил:
          - Пройдемте в ту комнату.
          И я почему-то прошел. Мы оказались во второй комнате, в которой я раньше не был. Здесь было гораздо меньше места, чем в "студии", а может, просто больше мебели.
          - Сейчас я чайник поставлю, - сказал хозяин и, действительно, удалился на кухню.
          А я остался стоять посреди комнаты, сам не понимая, зачем. Нужно было сразу же его стукнуть и убежать. Или даже обойтись без рукоприкладства, а просто пригрозить топором. Но хотя тогда он бы меня запомнил уже наверняка, все равно можно было бы и вовсе беспрепятственно выйти, пока он торчит у плиты.
          Но я не вышел. Почему, не знаю. Все происходящее стало окутываться каким-то вязким розовым туманом.
          Раздался звонок в дверь. "Милиция", - вяло подумал я. Видимо, на кухне есть телефон. Но так быстро? Наверное у меня нарушилось восприятие времени. Инстинктивно я сунул топор за пазуху. Вошли какие-то люди. Кажется, две женщины и двое или трое мужчин. А может, их просто было трое вместе с хозяином. А может, их было трое вместе со мной. Но это не важно, все равно я запомнил только одного: маленького коренастого блондина, который сел напротив меня. Женщины расположились на диване. Хозяин молча пододвинул мне и еще кому-то деревянные стулья. Я вежливо кивнул и сел напротив того маленького блондина, которого я запомнил. Почему они меня сразу не забирают? Хотят понаблюдать? А может, это просто люди? Однако меня не спешили ни с кем знакомить. Хотя я и с хозяином-то толком не был знаком. Интересно, как бы он меня им отрекомендовал? "Господа, позвольте представить вам человека, который убил мою мать. Прошу любить и жаловать". Почти стихи.
          На столе как-то сами собой возникли разномастные кружки, стеклянная сахарница и несколько дешевых карамелек. Мне протянули плоскую чашку с отбитой ручкой.
          - Спасибо, - пробормотал я, отпил пару глотков зеленого чая, и тут меня осенило. Они хотят, чтобы остались отпечатки моих пальцев! Я быстро, словно обжегшись, поставил чашку на стол и, озираясь, чтобы не заметили, вытер ее рукавом. Но на меня, казалось, никто особого внимания и не обращал. Женщины вполголоса переговаривались о чем-то своем, хрустя то ли зубами, то ли карамельками. Хозяин сидел молча, и в его неподвижном молчании чувствовалась крайняя степень напряжения, которое постепенно наполняла комнату и было столь весомо и ощутимо, что я невольно поежился и окинул опасливым взглядом присутствующих. И тут я вдруг догадался, что источник этого напряжения находится вовсе не во мне, а напротив меня - в маленьком коренастом блондине. Тело мое обмякло, в душе безмятежно запиликали скрипочки.
          Маленький, словно подтверждая мое радостное предположение, жестом пригласил хозяина выйти. Я машинально поднялся вместе с ними. Топор предательски прошуршал под моим плащом и гулко стукнулся об пол. Женщины, подчиняясь рефлексу, повернули головы в мою сторону, но уже через мгновение снова апатично уставились в пространство, продолжая яростно разгрызать конфеты. Хозяин и маленький вовсе никак не отреагировали. С насупленными лицами они проследовали в коридор. Торопливо подобрав вещественное доказательство, я скользнул вслед за ними, бесшумный и неприметный, как тень. По скомканному обрывку фразы я понял, что хозяин должен маленькому деньги. Причем сумму, несомненно значительно превышающую ту, которую я мог бы вытрясти из чулка старушки. Мне стало невообразимо смешно.
          Тем временем они вошли в "студию" и плотно закрыли за собой дверь. Я затаился, ожидая услышать вопли отчаяния или хотя бы возгласы удивления. Ничего подобного. Гробовая тишина. На цыпочках я подкрался к входной двери, молниеносно расправился с обоими замками и бросился вниз по ступеням.
          Очутившись на улице, я перешел на быстрый шаг и попытался заглянуть в закрома своей совести. Никаких угрызений. Даже странно. "Если справедливость существует, то меня должна сбить машина, " - подумал я, пересекая коварный переулок с непонятным оживленным движением. Но не тут-то было. Вот я уже на другой стороне и все еще жив-здоров. И не только физически, но, кажется, и морально. Но груз вины все-таки обязан тяготить! И если я его субъективно не ощущаю, то, вероятно, вследствие какой-нибудь сенсорной атрофии. Но объективность этого бремени непременно должна проявиться в столкновении с действительностью. Например, если бы я сейчас упал в воду, то, несомненно, пошел бы на дно стремительно, как топор. Стоп! А может, это вовсе никакая не тяжесть вины? А может, это просто тяжесть топора, так неуклюже болтающегося у меня за поясом? От него нужно срочно избавиться. Детский детективный стереотип подсказывал: бросить в реку. И хотя набережная была неподалеку, эта затея показалась мне почему-то крайне глупой. Гораздо разумней просто вернуть топор туда, откуда взял. Мне представлялось, что там, где ему место, а именно среди кучи других инструментов, отыскать его будет значительно труднее.
          Но, несмотря на окончательное решение пойти домой и пообедать, я ощущал, что какой-то червячок беспокойства гложет мои внутренности. Краткий сеанс самоанализа вскрыл, что меня почему-то тревожит судьба хозяина квартиры. В принципе, мужик он симпатичный. Жалко будет, если его грохнут. Как там они разобрались с этим маленьким? Бог знает, чем это могло закончиться. Я кокнул старушенцию из одного только виртуального отвращения к дряхлости, а долги - общепринято серьезны и, как это ни странно, материальны.
          Возвращаться, чтобы разведать обстановку, я, конечно, не стану, но хотя бы позвонить можно. Но только из автомата, а то еще, чего доброго, засекут. Я порылся в записной книжке и дрожащим пальцем набрал номер.
          - Але, - проскрипели мне в ухо.
          - Алло, - ответил я, как дурак, и не знал, что сказать дальше.
          - Вам кого?.. Вам, наверное, Юру?
          - Да, - быстро согласился я и услышал где-то вдалеке раздраженный мужской голос: "Мама, я же просил тебя не подходить, когда я дома!" А потом громко в трубку: "Да, я слушаю".
          Я плавно нажал на рычаг. Пожалуй, мне следовало бы перейти на натюрморты.

Дама со сломанной собачкой

ихомиров, бога нет, - прямо с порога заявила я.
          Почему?
          И хотя он был удивлен скорее не моему сомнению в существовании высших инстанций, а тому, что я вообще об этом заговорила, я все же ответила:
          Тогда почему он меня не наказывает?
          За что? – снова не понял Тихомиров.
          - А разве прелюбодеяние – не грех? Где громы и молнии? Где карающие стрелы? Да на мне, по идее, уже живого места не должно было остаться!
          Тихомиров улыбнулся и по-отечески погладил меня по голове.
          - А представь, Ася, что твои грехи сталкиваются в воздухе с грехами твоего мужа и взаимогасятся. Может, поэтому ничего страшного до сих пор и не происходит?
          Я очень серьезно покачала головой.
          Не получается.
          Это почему же? – поинтересовался Тихомиров. – Что не получается?
          Баланс не получается. Мои грехи сильнее.
          - А с чего ты взяла? Это даже странно слышать. А как же то самое всепоглощающее равноправие, которое так долго провозглашали феминистки?
          - Так это ж феминистки, - возразила я. – А я реально смотрю на половой вопрос. Знаешь, есть замечательная поговорка: кто платит, тот заказывает музыку. Вот если бы я его содержала, тогда бы я имела полное моральное право диктовать свои условия игры. Я бы отдыхала, как хотела, без никаких угрызений совести. И пусть бы он только попробовал распахнуть свой недовольный рот! Но, увы и ах! Пока что при сходных обстоятельствах нашей взаимной неверности я чувствую, что гораздо более виновата, чем он. Хотя бы перед суровым лицом общественности.
          - И часто тебя это останавливало?
          - Никогда! – не задумываясь, ответила я.
          Тихомиров рассмеялся.
          - В том-то и дело, - продолжала я. – Вот почему я удивляюсь, как еще земля меня держит, как не сбрасывает подобный мусор в безвоздушное пространство? А может, ты и есть мое главное наказание?
          Свое последнее предположение я высказала с внезапно схватившим меня мистическим ужасом в голосе. Тихомиров безмолвно прошелся по комнате и застыл у окна. Не знаю, что он там увидел, но поза его выражала крайнее сосредоточение. Потом он резко развернулся и судорожно обхватил меня обеими руками.
          Ася, ты все еще его любишь? – быстро спросил он.
          - Что значит "все еще"? что значит "любишь"? – я искренне изобразила горькое недоумение.
          - Да, конечно, - прошептал Тихомиров, – иначе зачем все это? Но, скажи, Ася, неужели ты никогда не любила?
          - Но я хотела, - честно призналась я, – может, именно поэтому бог меня и прощает, потому что знает, что я не просто испытывала кровати на прочность, я искала любовь. Я искала ее везде, от грязной подворотни до сцены Большого театра. В своих поисках я была наивна и отчаянна, самоотверженна и безутешна. Потому что я ее не находила. Ни там, ни там. А вдруг я просто ее не узнала, и она прошла стороной?
          А разве можно ее не узнать? – риторически заметил Тихомиров.
          - Наверное, ты прав, - согласилась я. – Но как обидно! Веришь ли, меня иногда такая злость брала, что я просто с катушек слетала. Я включала разноцветную карусель, а тормоза выбрасывала в бак для непищевых отходов. Я так развлекалась, что аж из ушей капало. И действительно, на некоторое время становилось легче, зато потом, мама родная, хоть топись! Ты знаешь, когда я только начинала жить, я думала, все будет значительно проще. И в самом деле, что такого? Один, другой, третий. Споткнулась, отметилась и пошла дальше. И ни слезинки сожаленья! А оказалось, что каждый мужчина после себя оставляет в душе шрам или рубец. И в один прекрасный момент я почувствовала, что скоро душа моя превратится в сплошную рваную рану. И я решила остановиться. Но не тут-то было: я встретила тебя! Ну почему, почему ты свалился мне на голову именно сейчас, когда я определила, что мне необходимо окончательно примириться со своей судьбой? Я ведь даже обещание себе дала! Выходит, что я не только его, но и себя обманываю. И тут еще одно. Я хоть и успела уже много чего наворотить за спиной у своего благоверного, но никогда, ни единого разнесчастного раза я не делала этого с его друзьями. Боже мой, как же это нехорошо!
          - Но, Ася, мы с ним вовсе не друзья, - Тихомиров попытался меня успокоить. – Просто мы вместе в школе учились. К тому же после института я сразу уехал, и мы лет десять не виделись. Да и теперь встретились совершенно случайно. Так что, у меня по этому поводу вообще никаких гнетущих мыслей не возникает. Поверь, в данной ситуации это не самое страшное.
          - Да, но я же вижу, что он до сих пор относится к тебе с особой теплотой и уважением. И потом, ведь это же он нас познакомил! Как гнусно! Знаешь, я сегодня ночью почти не спала.
          - Ася, Ася, - Тихомиров прижал мою голову к своему необъятному плечу, – стоит ли так убиваться из-за подобных пустяков? Мне больно на тебя смотреть!
          - Пустяков? – воскликнула я. – Неужели ты не понимаешь, что главное не в этом?! Я, может быть, впервые в жизни встретила человека, ради которого я бы рискнула прекратить свои непонятные семейные отношения, и тут такое западло! Ты уедешь в свою Караганду...
          - В Калугу, - поправил меня Тихомиров.
          - Какая, к черту, разница! Ты уедешь, а я останусь. И что дальше? Любовь сквозь километры, секс по телефону? Невозможно! Мы же не инвалиды-чернобыльцы!
          - А разве чувство зависит от расстояния? – как всегда, лаконично и метко, заметил Тихомиров.
          - А что, уже есть чувство? – в ответ поинтересовалась я. – Знаешь, для всех нас было бы гораздо лучше, если бы ты взял бы и просто сказал: "Прощай, Ася. Ты была великолепна, но все это чушь собачья. Подростковые инстинкты. Ну, подумаешь, всего лишь еще одно безобидное приключение. Ты же, наверное, уже давно со счета сбилась. Ерунда какая, маленький аккуратный шрамик. Никто и не заметит. Так что, расстаемся без обид". А я уже большая девочка, я бы пережила. Но, тем не менее, мне почему-то совсем не хочется, чтобы ты мне это говорил…
          - Ася, я не умею излагать так же пространно и красиво, как ты, но я одно могу сказать: то, что между нами происходит, для меня очень важно.
          - А что между нами происходит? – спросила я, нервно вращая зрачками. Любовь? Но ты же понимаешь, что я не верю в любовь ни с первого взгляда, ни с первого совокупления. А на большее у нас пока что времени не было. Да я, наверное, уже, вообще, в любовь не верю. Вот ты, Тихомиров, ты старый и умный, научи меня, как жить. Как за такой короткий срок отличить любовь от примитивной проекции? Как отличить любовь от жажды любви? А ведь жажда-то есть, это точно. Да еще какая! До обморока, до инфаркта. Скажи, а разве бывает так, чтобы жажда была, а любви не было? А, может быть, так вовсе и не бывает? А, может быть, нужно всего лишь вытаращить глаза и позволить себе эту роскошную мелочь – любить? Послушай, Тихомиров, а давай плевать на все и любить друг друга. Ты уедешь в свою дурацкую Караганду, мы будем страдать. Мы будем мучиться, мы будем звонить друг другу по ночам, писать истеричные письма, носить в потайных карманах потертые фотографии, обливаться слезами и мастурбировать, терпеть своих близких и вешаться в ванной. Представляешь, как обогатится наш досуг!
          Тихомиров ничего не ответил. Ему нечего было сказать. Поэтому он просто взял и задушил меня.

Точка исполнения желаний

куда ты собралась?
           Арбузов вальяжно раскинул конечности по дивану. Для пущей невозмутимости он сделал изящный жест и попытался пустить кольцо, но внезапно закашлялся и уронил пепел на покрывало. Убедившись, что этот маленький конфуз остался незамеченным, Арбузов уже более твердо повторил свой вопрос:
          - И куда ты пойдешь среди ночи?
          Периодически промахиваясь, Ниночка лихорадочно зашнуровывала свои длинные ботинки.
          - Куда угодно! К чертовой бабушке! - огрызнулась она. Слезы неожиданной обиды высохли быстро, и им на смену пришла холодная ярость.
          - Слушай, - начал Арбузов, все еще пытаясь сохранять внешнее спокойствие, - зачем ты снова устраиваешь сцену? Тебе что, заняться больше нечем? Уже поздно, ложись спать. У меня нет ни сил, ни настроения для выяснения отношений. Если тебя это успокоит, я приношу свои извинения. К тому же я вовсе не хотел тебя оскорбить, я лишь сказал правду!
          - Правду! - возмутилась Ниночка, все также не разгибая спины и орудуя шнурками. – Это ж надо! Запах ему не понравился! Ты что, мясо на рынке выбираешь?
          - Напрасно ты злишься. Ты прекрасно знаешь, какое у меня тонкое обоняние. Запах для меня имеет решающее значение. И насчет мяса ты зря. Человеческое тело, хоть и выглядит простым суповым набором, является источником самых удивительных и неповторимых ароматов. Я уже говорил тебе, как по-разному пахнут волосы, кожа, укромные уголки. Один объект, – а столько ощущений! Поэтому я запретил тебе пользоваться парфюмерией. И ты, вроде бы понимала меня и соглашалась, что нельзя заглушать прекрасную природную естественность. Цветы, женщины и дети, - я не встречал ничего, что пахло бы лучше.
          - Да, я всегда понимала тебя, но сейчас не понимаю. - Ниночка уже обулась и теперь искала на вешалке свой шарф. - Я ничего не понимаю. Объясни мне, я что, стала вонять?
          - О господи, нет же! Я в миллион первый раз повторяю, что запах для меня - все. И я уверен, что не только для меня. Просто многие люди, и ты, очевидно, относишься к их числу, не столь чувствительны к запахам и не замечают их, а потому не придают им особого значения. А напрасно. Ведь в таком случае запах начинает управлять человеком на подсознательном уровне. А я все чувствую. Конечно, я и сам не всегда могу объяснить, почему именно один запах мне приятен, а другой - нет. Но я точно знаю, что против запаха я бессилен. Особенно в постели. Ведь человеческое тело пахнет по-разному не только в разных местах, но и в разных состояниях. В расслабленном и напряженном, в возбужденном и после близости, во время болезни и во время сна. Многие ли догадываются, что запах сонного тела напоминает запах ребенка? Ах, если бы ты знала, как пахнет по утрам твое теплое предплечье! А когда ты злишься или плачешь - это совсем другой запах. Он становится, как бы это сказать, ну кислым, что ли. Поэтому всегда, когда ты начинаешь скандалить, ты мне неприятна. Извини, но я ничего не могу с этим поделать.
          Ниночка уже перестала одеваться, но слушала Арбузова, стоя на пороге и с пальто в руках.
          - Да, я понимаю, что в данный момент я и сама себе отвратительна, сказала она. – Но ведь пришла же я в самом великолепном расположении духа! Так в чем же дело?
          - В запахе.
          - Я не понимаю, он что, выветрился?
          - Нет, Ниночка, нет. От этого сокровища не так-то просто избавиться. Ты сама не представляешь, какая в тебе скрыта силища! Даже когда ты говоришь, что устала и отворачиваешься к стене, незаметно для себя, но явно для меня ты впускаешь мне в нос свой специальный аромат, проходящий у меня под кодовым названием "мокрый асфальт". И я уже не знаю, что мне делать. Я не отстаю от тебя, я применяю все, чему меня учили, начиная с пионерского лагеря. И рано или поздно ты выкидываешь свой коронный номер, и я просто теряю голову. Я с ума схожу, когда ты начинаешь пахнуть как дикая фиалка в дождливый день.
          - Так вся проблема в том, что сегодня на улице без осадков? – злобно поинтересовалась Ниночка.
          - Не иронизируй, пожалуйста. Ты хотела объяснений? Так вот, я разговариваю с тобой серьезно. У тебя сегодня ДРУГОЙ запах, он меня не возбуждает. Если хочешь, я готов признать, что твоей вины в этом нет, можешь считать меня таким вот неполноценным. Только, ради бога, раздевайся и ложись спать. Одну так поздно я тебя никуда не отпущу, а идти кого-то провожать у меня нет абсолютно никакого желания. Все, я сплю, - Арбузов демонстративно упал лицом в подушку.
          - Как это у тебя просто! Нахамил человеку, и спать!
          - Но я не хамил тебе, Ниночка, - прогудел Арбузов, не отрываясь от подушки. – Я только сказал тебе правду.
           Ниночка застыла в дверях, раздумывая, надевать ли ей пальто или снимать ботинки. Арбузов поднял голову и зловеще прошипел:
          - А может быть, ты хочешь знать всю правду?
          - Что? – не поняла Ниночка.
          - На что тебе был чужой запах.
          - Что-что?
          - Ты же знаешь, я очень чувствителен к подобным вещам. Скрывать от меня что-либо бесполезно. Я могу по датам перечислить, когда ты мне изменяла.
          - Что?! – глаза Ниночки округлились на пол-лица. – Ну-ка, ну-ка! Может, ты сразу скажешь с кем, чтоб я знала. А то я что-то не припомню!
          - Ниночка, к чему эта патетика? Я же чувствую!
          - Но я же не знаю! Или ты думаешь, я тебе изменяю в состоянии обморока? Согласна, я не святая, но, во-первых, я никогда не могла похвастаться обилием интимных связей, а во-вторых, мое последнее скромное приключение, вообще, находится вне всяческой временной досягаемости!
          - Но факты, Ниночка, факты! Мне может изменить память, женщина, - Арбузов сделал многозначительную паузу, - но мой нос еще никогда меня не подводил.
          Ниночка в ужасе шагнула назад.
          - Да ты просто больной!!! Ты понапридумывал себе, что я тебе изменяю, сам в это поверил и теперь пытаешься меня в этом убедить! Но это же неправда, Арбузов, - закричала она, - неправда!!!
          - Не шуми, пожалуйста. Я же не виноват, что природа наградила меня особым даром. Конечно, овчарке я конкуренцию составить не смогу, но ты меня в этом вопросе не переспоришь.
          - Придурок. Выдумал себе несчастье, сам мучается и меня пытает. Какая же я дура! Думала, боже мой, чего же ему не хватает? А он, оказывается, просто мне мстит. Вот для чего ему все эти его сомнительные женщины, существование которых он даже толком и скрыть то не пытается. Пойдет, обиду выплеснет, а потом еще и похвастается: смотри, мол, я тоже не лыком щит, от тебя не отстаю. Да пойми же ты, ненормальный, что соревноваться со мной не в чем, а потому и незачем!
          - Ну, незачем, так незачем. Иди сюда, ложись, но только не галди. Мне завтра рано вставать.
          - Нет, ты не больной! – в глазах у Ниночки засверкали грозовые искорки. – Ты самая настоящая сволочь! – она попыталась изобразить трагический театральный смешок, – это ж надо было придумать такое дешевое оправдание своим похотливым похождениям. Ты, значит, сама виновата, потому и страдай, зато моя душа спокойна, зато моя душа спокойна. Что, хотя бы перед самим собой чистеньким выглядеть хочется? Ну, Арбузов, такого изощренного коварства я от тебя даже не ожидала!
          - А чего ты, вообще, от меня ожидала? Тихого семейного благополучия? Ты прекрасно знаешь, что вместе мы не уживемся. Так почему ты меня не отпускаешь? Да, я изменяю тебе. Но не потому, что мщу тебе за твои измены, а потому, что хочу выкинуть тебя из головы. Я пытаюсь излечиться от этого наваждения. Мы не подходим друг другу, но ты держишь меня. Ты так сильно держишь меня своим запахом! В других женщинах я стремлюсь найти хотя бы примитивный его аналог, но не нахожу! Нина, родная, что же мне делать? Я так несчастен!
          - В этом то и вся разница, - печально ответила Ниночка, - ты изменяешь мне для того, чтобы от меня избавиться, а я изменяла тебе для того, чтобы убедиться в том, что ты лучший, - она задумчиво потеребила в руках пальто и почти про себя добавила: – а результат – один…
          Арбузов наконец-таки встал с дивана и чуть ли не с академической значительностью прошелся по комнате.
          - Ну и как, убедилась?
          - Пока да, - кивнула Ниночка. – И, как я пыталась тебе сегодня втолковать, уже достаточно давно.
          - И на многое ли ты способна ради меня, хорошего?
          - Мне что, прямо сейчас выпрыгнуть из окна?
          - Нет, зачем же? Это каждый дурак может, - возразил Арбузов. – Оставь меня в покое.
          Ниночка решительно просунула руки в рукава.
          - Ты, действительно, этого хочешь?
          Расставив пошире ноги и вскинув ладони к люстре, Арбузов придал своей позе монументальность и с закрытыми глазами, выделяя каждое слово, торжественно провозгласил:
          - Я хочу, чтобы моя комната сию минуту была завалена по колено фиалками!!!
          Ниночка громко хлопнула дверью. Этот звук совпал по времени и поэтому показался причиной либо составной частью двух других событий: во-первых, Арбузов распахнул веки, а, во-вторых, сделав это, он увидел, а долей секунды раньше ощутил всем своим обонятельным эпителием, что на самом деле стоит по колено в зелено-сиреневой массе. Цветки не были стянуты в маленькие тугие пучки, как их обычно продают бабушки, а существовали по отдельности, что только подчеркивало их кажущуюся хрупкость в контрасте с парадоксальной мощью нежного благоухания. Набрав две полные пригоршни фиалок, Арбузов с силой смял их в руках, как будто пытаясь перекрыть им либо кислород, либо железы внешней секреции, упал на спину в пружинистый живой ковер и разрыдался.
          А что, если все это, действительно, происходит? А что, если это не бред, не галлюцинация, не фантазия, навеянная легким ароматом, оставленным Ниночкой?
          Арбузов заползал по комнате на четвереньках, зарываясь в фиалки, ныряя и выныривая, пробуя их на зуб, посыпая ими голову. Никаких сомнений. Он глубоко вздохнул и сел на пол.
          В мозгах Арбузова закопошились неадекватные мысли. Через несколько минут тупого созерцания противоположной стены он оживленно стукнул себя по лбу, но немного не рассчитал силу удара, и потому вместо того, чтобы радостно воскликнуть "эврика!", он лишь с досадой потер ушибленное место. Но решение, как ему показалось, Арбузов нашел.
          А что, если чудо все-таки существует? Нужно только в определенный момент времени чего-нибудь очень сильно захотеть. Арбузов пришел к выводу, что в жизни каждого человека должна быть некая точка исполнения желаний, попав в которую, он может все. Беда в том, что никто об этом не догадывается. А потому многие просто пропускают свое звездное мгновение, проходят мимо, не представляя, что потеряли. Другие же, опять-таки по неведению, случайно попав в точку и пожелав какой-нибудь ерунды, приписывают результат тривиальному совпадению, хотя на самом деле произошло чудо. Например, заметив из окна своего неприятного соседа и подумав "чтоб ты поскользнулся", мы ехидно потираем ручки, увидев, как тот расшибает себе нос. И даже не подозреваем, что вместо этого сомнительного удовольствия вполне могли бы получить полцарства, нефтяную вышку и свой портрет на обложке "Огонька". Ах, если бы человеку дано было заранее знать, когда наступает его точка, как круто изменился бы мир! Конечно, подобное знание в руках людей корыстных, амбициозных, бессердечных, да и попросту психически ненормальных таит в себе огромную опасность. Однако как много нужного и полезного могли бы осуществить другие люди, хорошие. А что сделал бы он, Арбузов? Ему вспомнились навеянные сказкой про золотую рыбку детские мечты о мире во всем мире, о том, чтобы мама не болела и о цистерне с мороженым. Как ни странно, но большая часть из этого списка все еще была актуальна.
           И тут Арбузов отчетливо, до боли в спинном мозге ощутил свое непоправимое горе. И хотя он понимал, что мог бы утешиться тем, что разделяет его со всем угрюмым человечеством, но тяжесть того, что он один лишен сладостного неведения и что только ему одному дано полное осознание упущенного чуда, перевешивала. Богатство, слава, власть, здоровье, счастье, талант и настоящая любовь, – все было так близко и так возможно, и все стремительно пронеслось мимо, ушло безвозвратно. Судьба преподнесла Арбузову буквально на блюдечке уникальный шанс, и он так бездарно его потратил. Идиот!

Двое на песке

ути афферентные идут из центра на периферию, а эфферентные из периферии в центр, - мальчик робко, но старательно артикулируя, произносит единственную более или менее здравую фразу.
          - Да, - киваю я, - с точностью до наоборот.
          Мальчик краснеет пятнами и опускает глаза.
          Поддубный, - утомленно спрашиваю я, - на сколько очков Вы претендуете?
          Тройки мне достаточно, - слышу я практически из-под парты.
          Мальчик краснеет всплошную и скрипит под столом ботинками. Я с облегчением захлопываю последнюю зачетку и начинаю собирать свои бумажки. Но тут распахивается дверь, я резко оборачиваюсь и, как рыба не песке, глотнув ртом воздух, хватаюсь за сердце.
          Я всегда подозревала, что закончу красивой мужской смертью от инфаркта, но не думала, что это случится так скоро.
          - Но так же нельзя! – говорю я. – Игнатов, тебе на грудь нужно повесить большой круглый значок: "Хочешь умереть? Спроси меня, как!" Что ты здесь делаешь? Как ты меня нашел?
          По расписанию, - отвечает Стас ровным потусторонним голосом.
          В самом деле… - грустно улыбаюсь я.
          Алена, мы можем где-нибудь поговорить?
          Я закрываю лицо ладонями и потираю глаза. Возможно, я полагаю, что эта процедура поможет им вернуться со лба на прежнее место.
          - Я иду домой, я очень устала и хочу есть, - говорю я, – можешь рассказать мне все по дороге.
          Я не умею разговаривать на ходу, - возражает Стас.
          Значит, будешь идти молча! – грубо огрызаюсь я.
          Наверное, было бы лучше провести нашу неожиданную встречу где-нибудь в официально-нейтральной обстановке, но, опасаясь, что это лишит меня самых последних сил, я все же привожу Игнатова к себе.
          - Стас, зачем ты приехал? – спрашиваю я, и мое недоумение далеко не беспочвенно.
          - Поговорить. Ведь мы с тобой так толком и не поговорили.
          Я изумленно поднимаю бровь.
          - Но ты же сам без всяких слов собрал чемоданчик и укатил на свою историческую родину в поисках тихого провинциального счастья! Так какие ко мне могут быть претензии? Извини, но, по-хорошему, это я должна требовать объяснений!
          - Да я, в принципе, не требую от тебя ничего, - говорит Стас. – Я просто прошу тебя помочь разобраться, почему мне так плохо. Если бы знала, Алена, как мне сейчас паршиво! Я и не догадывался даже, что может быть так. Когда я уходил, я был в состоянии легкого шока, и мне казалось, что так будет лучше всего: самоустраниться без лишних разговоров. Просто исчезнуть, вычеркнуть тебя из жизни. Я думал, что чем резче и решительнее я порву отношения, тем проще мне будет забыть тебя совершенно и, я надеялся, за довольно короткий период. Но вышло иначе. Я был тогда, словно под анестезией. И операция вроде бы прошла успешно. Но потом наркоз начал прекращать свое действие, и на место тупой бесчувственности пришла острая боль. И чем дальше, тем мне становится больнее.
          - Но со временем раны заживают, - возражаю я. – Иногда даже и царапины не остается. Просто тебе нужно еще немного потерпеть.
          - А "немного" - это сколько? Еще день? Два? Месяц? Год? – горестно восклицает Стас. – Ведь прошел и так уже приличный срок! Я не могу больше терпеть. Это невыносимо! Я не знаю, что мне делать!
          - И ты решил вернуться? – злобно интересуюсь я. – Вот спасибо! Да, когда ты уехал, мне было неприятно, больно и обидно. Но я все себе логично объяснила, я запретила себе плакать, я сковала свое кровоточащее сердце стальными обручами. Признаюсь, это было нелегко. Но я все-таки заставила время стать моим лечащим врачом. И мне казалось, я исцелилась полностью, мои протезы намертво приросли к телу. И теперь являешься ты. Зачем? Чтобы вырвать их с мясом?
          - Нет, Алена. Прости, я вовсе не хочу тебя снова обидеть. Ты и сама понимаешь, что вернуться к прошлому у нас никогда не получится. Я не за этим приехал. И не за тем, чтобы бередить твои болезненные воспоминания. Просто я сам разобраться не могу, почему у меня на душе так неспокойно.
          - Может, в тебе проснулось чувство вины? – наивно предполагаю я.
          - Не думаю. Нет, правда, я абсолютно не чувствую себя виноватым. Я поступил так, как счел нужным. И ни о чем не жалею. Мне нечего сказать в свое оправдание, поэтому, можно, я не буду оправдываться? Тут дело скорее в какой-то неопределенности и недосказанности. Мой поспешный отъезд смазал ту жирную точку, которую следовало поставить в наших отношениях. Поэтому что-то осталось, что сверлит и пилит меня изнутри. А вот, что именно, понять не могу. Алена, помоги мне!
          - В самом деле? А чего ради? – спрашиваю я. – У меня уже давно все хорошо. И никакого желания заниматься самоковырянием и подсчетом взаимных упреков я не имею. И потом, разве ты сам с радостью откликнулся бы, обратись я к тебе с подобной просьбой?
          - Я – нет, - честно отвечает Стас, потому что знает, что притворяться здесь бессмысленно. – Но ты – другое дело. Я не хочу верить, что разочарование во мне совершенно убило в тебе душевную чуткость. Ты всегда была гораздо более, чем я, склонна как к самоанализу, так и к альтруизму. Ты просто не можешь оставить человека в таком неустойчивом состоянии. В конце концов, ты же психолог!
          - Я не психолог, Стас, я преподаватель психологии, - говорю я, но понимаю, что просто так он от меня не отвяжется. – Ладно, если это хоть как-то поможет тебе завершить наш неудавшийся гештальт, то про себя могу сказать единственное. Как мне кажется, моя основная ошибка состояла в том, что я чересчур доверилась мужчине. А этого нельзя делать по определению.
          - Ну, конечно, - начинает ехидничать Стас, - опять во всех бедах и катаклизмах виноваты мужики?
          - Не стоит преувеличивать свое значение для народа, - замечаю я.
          - Алена, прекрати. Я не хочу в очередной раз спорить с тобой о субординации полов.
          - А что тут спорить? – усмехаюсь я. – Тут и спорить-то нечего! Природа сама все давно уже расставила по местам. Женщина – это предел эволюции млекопитающих, что очевидно хотя бы из этимологии названия данного класса живых организмов. Мать, вскармливающая грудным молоком свое дитя, где еще она может располагаться, если не на верхней ступени иерархии? А мужчина, как был членистоногим, так им и остался.
          Да, жестко, но, скажи, разве не за это ты меня и любила?
          - Наверное, ты прав, - соглашаюсь я. – И теперь я думаю, что именно и только за это. Стас, а может, здесь причина? Видимо, для любви этого все-таки недостаточно.
          - Знаешь, Алена, - говорит Стас, немного, но напряженно подумав, - что-то в тебе изменилось. По-моему, раньше ты была как-то добрее. Хоть ты и утверждаешь, что у тебя все хорошо, но, мне кажется, наша разлука все же сильно тебя подкосила.
          - Ты думаешь, это разлука так меня подкосила? – недоумеваю я. – А тебе не приходит в голову, что это скорее жизнь с тобой меня подкосила? Наверное, раньше я, действительно, была бесхитростней и мягче, но твои непрерывные сюрпризы меня закалили. Ты думаешь, я была с тобой счастлива? Я не раз сама себе задавала вопрос, как можно охарактеризовать и определить наши отношения? То, что любовью это назвать было нельзя, это однозначно. И я нашла красивый термин: "единство и борьба". Но постепенно "единство" рассосалось, и осталась только вторая часть. Причем в этой борьбе я занимала исключительно оборонительную позицию. Я принимала удар за ударом, я старалась их стойко выносить. Если я все-таки падала, то быстро подскакивала и отряхивалась и, в конце концов, научилась не падать, а лишь незаметно закусывать губу. И, когда мне казалось, что меня уже ничем невозможно удивить, ты выкидывал такой фокус, что у меня аж перехватывало дух. И пусть я стала черствой и циничной, но обратно в эту мясорубку я не хочу. Разве ты жил со мной? Ты же долбил меня. Долбил ежедневно и ежечасно. Ты будто бы проверял меня на прочность. "Ага, это она выдержала! Ну-ка, стукнем посильнее!" Ты делал все возможное и невозможное, чтобы я окончательно оформилась как валидоловая токсикоманка. И теперь, когда я, хотя все еще и не могу похвастаться личным счастьем, но, по крайней мере, обретя долгожданное спокойствие, нахожусь в состоянии, близком сладостному анабиозу, заявляешься ты и покушаешься на мое психосоматическое здоровье. Зачем ты приперся? Зачем ты снова меня долбишь? Игнатов, скажи мне ради бога, чего еще ты от меня хочешь?
          - А чего хочешь ты? – вместо ответа интересуется Стас.
          - Я хочу, - захлебываясь эмоциями, кричу я, - чтобы ты не трахал мне мозги! У меня есть много других, специально для этого предназначенных мест.
          Похоже, Игнатов воспринимает мой призыв буквально. Я крепко зажмуриваюсь и с завидным отчаянием выпускаю скопившийся в мускулах пар. Распахнув глотку и веки, я натыкаюсь в конце тоннеля на просветленное изображение Стаса.
          - Ну как, у тебя все в порядке? – заботливо интересуется он.
          - А что, разве было не заметно? – сквозь зубы процеживаю я и отстраняю его руку, пытающуюся смахнуть волосы с моего мокрого лба. Улыбка плавно сползает с лица Стаса.
          - Так чем же ты тогда недовольна?
          - А как же процесс отвыкания? – жалобно спрашиваю я сама себя и сама же себе даю категорический ответ. – Процесс отвыкания будет долгим и мучительным…
          Стас садится в углу кровати, сиротливо поджав под себя коленки, и некоторое время молча чертит пальцем на простыне какие-то невидимые узоры, а затем стирает их широкой ладонью. Он похож на маленького ребенка, рисующего на песке мимолетные картины своего прекрасного будущего. Наконец-таки Стас вытягивает ноги и разворачивается в мою сторону.
          - Алена, а чего ты хочешь теперь?
          Я делаю крупный глоток кислорода и, придерживая правой рукой проекцию сердца на своей грудной клетке, хрипло отвечаю:
          - Не загораживай мне солнце.