Наталья Боровская, искусствовед, г.Ростов-на-Дону

«… Я так не хотела в землю с любимой моей земли…»

бьющей в глаза неповторимости Марины Цветаевой говорили много и многие. Но при всей очевидности этого справедливы и слова Б.Пастернака о себе и о Марине: « Мы были людьми, мы – эпохи».
          Между каждым «да» и «нет», которые, как эхо, отвечают друг другу в творчестве Марины, всегда бесконечное многообразие оттенков. Но о чем бы она ни говорила, практически все оттенки можно найти в атмосфере времени, которой она дышала и которую так гениально выразила. Ее органически диалектическое мышление перекликалось с достаточно популярной в то время в России гегелевской философией.
          Начало XX века – ожидание грядущей войны и революции, разочарование, неудовлетворенность, пессимизм. Р.Роллан пишет в 1910 году Рихарду Штраусу: «В современном европейском обществе теперь царит безудержный дух декаденства и самоубийства».
          Известно, что неудачная попытка самоубийства была и у 17-летней Цветаевой.
          «Ах, какая усталость под вечер,
          Недовольство собою, и миром, и всем…»

          или

          «Заснуть, забыться бы с отрадной думой,
          Что жизнь мне грезится, и это – сон», -
          пишет юная Марина.

          С другой стороны, мироощущением времени была и героика революционной борьбы. Старшая сестра Валерия приносила в дом запрещенную литературу, был арестован домашний учитель, в гимназии открыто обсуждались произведения Писарева, Белинского и других революционных демократов.
          Свершившуюся впоследствии революцию Марина не приняла, но в юности стихия борьбы, жажда добра, справедливости, воли, готовность отдать за это жизнь отзывались в крови «бешеным мятежом»:

          Вы не поймете, как пылает
          Отвагой бранной грудь бойца,
          Как свято отрок умирает,
          Девизу верный до конца.

          В семье Цветаевых очень любили творчество Н.А.Некрасова и вслух читали его стихотворение на смерть Писарева:

          Не рыдай так безумно над ним -
          Хорошо умереть молодым.

          В первом сборнике Цветаевой «Вечерний альбом» есть стихотворение «Молитва», с которого, собственно, и начинается неповторимость Цветаевой-поэта.

          Христос и Бог! Я жажду чуда.
          Теперь, сейчас, в начале дня,
          О, дай мне умереть, покуда
          Вся жизнь как книга для меня.

          Ты мудрый, ты не скажешь строго:
          «Терпи, еще не кончен срок».
          Ты сам мне подал слишком много –
          Я жажду сразу всех дорог.

          Хочу всего…

          И заканчивается словами:

          Ты дал мне детство лучше сказки
          И дай мне смерть в семнадцать лет!

          Смерть как протест против уродливости бытия, как уход от безысходности и отчаяния – этот мотив появится позже: в творчестве Марины Цветаевой, уже перемолотой жерновами жизни:

          «… В бедламе нелюдей
          Отказываюсь – жить…», -

          напишет она в стихотворении о Чехии, оккупированной немцами.
          А в 1926 году, потрясенная смертью духовно очень близкого ей немецкого поэта Р.М.Рильке, она скажет об этом по-другому:

          Если ты, такое око, - смерклось,
          Значит, жизнь не жизнь есть, смерть не смерть есть,
          Значит – тмится, допойму при встрече –
          Нет ни жизни, нет ни смерти, - третье…

          Третье – это мир душ, в котором – она верила – они встретятся, и где она сможет быть самой собой, что недоступно на этой земле.
          В этом стихотворении «Новогоднее», смерть для нее – разговор с Вечностью, а мир душ – понятие скорее космологическое, чем теологическое (заметим, что неоплатонизм в России широко исповедовали уже символисты в конце XIX века).
          С позиции Вечности жизнь для Марины несоизмеримо меньшее, чем смерть. В Вечности любовь и смерть – одно и то же.
          А в стихах первых сборников тема смерти, в основном, звучит в трех аспектах:
          1) как тема гибели героя: «Служить свободе – наш девиз и кончить как герои…»;
          2) как успокоение у Бога. Смерть в семье Цветаевых, вообще говоря, была чем-то домашним: в расцвете красоты и молодости ушли из жизни близкие родственники Надя и Сережа Иловайские ( «…Ты ушел. Ты мудрый был, Сережа./ В мире грусть. У Бога грусти нет…»), ребенком – Катя Пешкова (с семьей Пешковых Цветаевы дружили), рано умерла мать («…А теперь она уснула кротко/ Там, в саду, где Бог и облака…»), а портреты умерших молодыми первой жены отца и бабушки по матери постоянно напоминали о смерти.
          3) Но самый выразительный оттенок тема смерти обретает, когда Марина говорит о ней как о высшем выражении жизни, как об оборотной стороне любви. Глубина чувствования, сила переживаний, любовь к жизни, восторг перед нею, восторг, который хочется остановить навсегда, приводит к чувству смерти, потому что остановить этот восторг можно только двумя способами: или умереть, или излиться в творчестве.
          Но и это вполне было в духе времени. Как не вспомнить замечательный романс С.В.Рахманинова на слова Г.Галиной: «Как мне больно», где есть такие строки:

          Хоть бы старость пришла поскорей,
          Хоть бы иней в кудрях заблестел,
          Чтоб не пел для меня соловей,
          Чтобы лес для меня не шумел,
          Чтобы песнь не рвалась из души…-

          В стихотворении «Молитва» по сути речь идет о том же.
          Несмотря на призыв смерти, живая жизнь ярко и выразительно бьется в стихах Марины - и юношеских, и зрелых. Она – вся движение, изменение: «Мне дело – измена…» И это – тоже был ветер времени. Она и призывает смерть, и противостоит ей:

          Я вечности не приемлю.
          Зачем меня погребли? –
          Я так не хотела в землю
          С любимой моей земли.

          И все же 31 августа 1941 года Марина добровольно ушла из жизни. Все сошлось на острие мгновения в этот день: любимые – муж, дочь, сестра – в тюрьме, в ссылке; отсутствие работы, денег, конфликты с сыном – подростком, жаждущим самоутверждения. Одаренный и не по годам развитый мальчик не хотел уезжать из Москвы, где имел круг друзей, и 1 сентября должен был пойти в захолустную школу осенне-слякотной Елабуги.
          В письме Татьяне Кваниной в 1940 году Марина пишет: «…моя надоба от другого, Таня, его надоба во мне, моя нужность (и, если можно, необходимость)…» В сложившейся ситуации ее уход был жертвоприношением: она не могла дать сыну ничего; в посмертном письме – просьба к другим позаботиться о сыне – она знала, что так и будет.
          Но был еще один важнейший момент. «Пока ты поэт, тебе гибели в стихии нет…», - пишет Марина в статье «Искусство при свете совести». Лидия Чуковская вспоминает, как в 1941 году Марина сказала ей, что уже давно не пишет стихи. Духовная смерть наступила раньше физической и ее подтолкнула.