Бремя

Я ветер. Сейчас я смотрю в ваши окна, во все ваши окна, ибо я целиком состою из одних только глаз и крыльев, и вижу вас, сидящих на ложах, поглощающих пищу, умирающих, играющих в игры, шьющих себе одежды... А вы не видите меня. Только слышите иногда, когда я облизываю тополиные листья или со свистящим бешенством несу над землей снег. Но я всегда с вами. Всегда здесь. И вы можете думать еще, что я - свободен! "Свободный как ветер". Я? Нет. Вам ведь не под силу даже предположить, чем мне приходится оплачивать собственное существование. Я переношу звуки, которые производите вы и ваши детища, вот чем. Я давно стал рабом, охраняя одну из многочисленных крепостных стен вашей реальности, а вы даже не узнали об этом. И хорошо. Если б узнали, создали бы кнут для меня. Я и так страдаю достаточно.
Звуки едки; по большей части они происходят от чего-то злого, а сладких звуков, вызывающих удовольствие, так мало. Мне нравится ваш смех. Мне нравится, когда читают стихи под открытым небом, такая ноша легка. Но вы не приспособлены для того, чтобы издавать много сладких звуков. Наслаждение редко выпадает на мою долю; о, мне достаются те звуки, которые калечат. Скорбные и тяжелые, как гробы. Переносить их - то же самое, что переносить боль. Отдерните штору, посмотрите на улицу: за одну ночь в этом городе можно услышать множество жутких звуков. Если собрать их воедино, ни одно ваше совершенное оружие не сравнится с полученной мощью.
Этой ночью сразу после захода солнца мне пришлось подхватить женский крик. Он прожег меня, как угли, до самой души, пока я не раскидал его по земле далеко за городом. Остался шрам, впрочем, я весь покрыт шрамами. Потом я долго носил ржавый собачий лай, перебирая его, словно четки; это странные немые создания, которые выходят по ночам из старых подвалов и сточных колодцев. Окружили стаю бродячих псов на пустыре. Вы не видите этих существ, я собаки видят. И боятся. Вы много чего не способны видеть.
Я перенес тонущий младенческий плач на несколько кварталов и оставил его на асфальте перед запертой дверью церкви.
Тихие стоны длинноволосого парня, избитого в опасном, как ущелье, переулке... Маленький звук капель его крови, что падали на землю, я бросил на могильную плиту сразу за воротами кладбища. А скрип кладбищенских ворот опустил в грязную городскую реку.
Сирены. Я ненавижу сирены. Они похожи на лезвия разной толщины и поднимать их звуки в воздух так же мучительно, как сжать в ладони горсть разломанных на кусочки лезвий. Этой ночью их было чуть меньше, чем обычно, я рассыпал сирены по крышам. После я унес дыхание животных, ждущих утренней казни на скотобойне, на свалку и вбил его там в мусор. Собрал жестокие звуки больничных палат и, будто письма, разбросал в окна заброшенных домов. Визгом тормозов я наполнил комнату негодяя, унижающего свою женщину, и пожелал ему дурных слов. Протащил по песку клочья скользких ругательств, которые эхом метались в узких дворах прибрежных улиц.
Когда наступил рассвет, птицы ласкали меня лишь мгновение. Потом навалились смрадные звуки машин, тяжелее, чем цепи; я обрушиваю их в разломы асфальты, изнывая от мерзости и тоски.
...Может быть, наступит день, когда я взбунтуюсь. Лягу на землю. Буду смотреть, как провисли облака, как неподвижная пыль сливается в монолит под вашими ногами. Как птицы напрасно ищут моей помощи в воздухе. Я ветер. И я устал.