"Твоя весна тиха, ясна..." Н.Забабурова

Нина Забабурова,
доктор филологических наук,
профессор

"Твоя весна тиха, ясна..."

1822
Аделе
Играй, Адель,
Не знай печали;
Хариты, Лель
Тебя венчали
И колыбель
Твою качали;
Твоя весна
Тиха, ясна;
Для наслажденья
Ты рождена;
Час упоенья
Лови, Лови!
Младые лета
Отдай любви
И в шуме света
Люби, Адель,
Мою свирель.

Адель Александровна Давыдова (1810 - после 1882)

ноябре 1820 года Александр Львович Давыдов, сводный брат генерала Н. Н. Раевского, пригласил Пушкина приехать из Кишинева погостить в имение Давыдова Каменку Киевской губернии. Необходимое разрешение от Инзова было получено, и поэт отправился в путь вместе с А. Л. Давыдовым и его братом В. Л. Давыдовым. Небольшой отпуск его затянулся на два месяца, до начала следующего года (А. Л. Давыдов попросил Инзова продлить срок его пребывания в связи с болезнью, что явилось достаточно уважительным предлогом), и проведенные в Каменке два месяца оказались для Пушкина глотком воздуха. В Каменке собрались Раевские, И. Якушкин, М. Ф. Орлов. Пушкин в эти дни писал Н. Гнедичу: "Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя. - Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов" (XIII, 20).
Женщин действительно было мало, но одна из них была заметна. Центром притяжения усадьбы в Каменке стала жена Александра Львовича Давыдова - Аглая Антоновна Давыдова (1787-1842). Для поэта она могла обладать особой привлекательностью уже потому, что была дочерью французского эмигранта-роялиста, герцога де Граммона. Само звучание этого имени для Пушкина не могло не навевать грез любимого им галантного века, на культуре которого он вырос. Ситуация, сложившаяся в Каменке, была слепком с французского романа либертинажа: добродушный самодовольный муж, которого Пушкин сравнивал с шекспировским Фальстафом, его супруга - воплощенный соблазн. Она, по словам одного из родственников Давыдовых, "весьма хорошенькая, ветреная и кокетливая, как настоящая француженка, искала в шуме развлечений средства не умереть со скуки в варварской России. Она в Каменке была магнитом, привлекавшим к себе железных деятелей Александровского времени. От главнокомандующих до корнетов все жило и ликовало в Каменке, но - главное - умирало у ног прелестной Аглаи" ^[1]. Галантным играм своей супруги, которые велись прямо у него под носом, муж не препятствовал, может быть, не желая их замечать. Не звучат ли отзвуки этой стилизованной во французском духе пушкинской любовной интриги в строфах "Евгения Онегина"?

Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.

Роман с Аглаей Антоновной был кратковременным и, вероятно, до пошлости примитивным. От "кокетки записной" не следовало ждать избирательности и глубоких чувств. Ни об одной женщине Пушкин не писал так зло и беспощадно, как об Аглае Давыдовой. Видимо, пленявший его в культуре галантного века изящный цинизм оставался для него сферой чисто литературной. С этих пор Слово "кокетка" употреблялось Пушкиным в чисто уничижительном смысле. О романе с Аглаей Давыдовой он, в сущности, все рассказал сам в стихотворении "Кокетке" (1821 г.)

(И вы поверить мне могли,
Как простодушная Аньеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?)
Послушайте: вам тридцать лет,
Да, тридцать лет - немногим боле.
Мне за двадцать; я видел свет,
Кружился долго в нем на воле;
Уж клятвы, слезы мне смешны;
Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Измены верно надоели;
Остепенясь, мы охладели,
Не к стати нам учиться вновь.
Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели.
Сначала были мы друзья,
Но скука, случай, муж ревнивый...
Безумным притворился я,
И притворились вы стыдливой,
Мы поклялись... потом... увы!
Потом забыли клятву нашу;
Клеона полюбили вы,
А я наперсницу Наташу.
Мы разошлись; до этих пор
Все хорошо, благопристойно,
Могли б мы жить без дальних ссор
Опять и дружно и спокойно;
(Но нет! Сегодня поутру
Вы вдруг в трагическом жару
Седую воскресили древность -
Вы проповедуете вновь
Покойных рыцарей любовь,
Учтивый жар и грусть и ревность.
Помилуйте - нет, право нет.
Я не дитя, хоть и поэт.)
Когда мы клонимся к закату,
Оставим юный пыл страстей -
Вы старшей дочери своей,
Я своему меньшому брату:
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить:
Еще пристало им любить,
А нам уже пора злословить.

Байроническая поза человека, уже изжившего иллюзии и страсти, весьма характерна для Пушкина в период южной ссылки. Поэтому он так легко уравнивает в опыте лирического героя, которому за двадцать, с опытной тридцатилетней кокеткой. Тридцать лет для Пушкина были определенным порогом, отделявшим молодость от зрелости, а потому едва ли не рубежом старости. Отсюда ужас, звучащий в его вопросе:

Ужель мне скоро тридцать лет?

          Указание на возраст неверной возлюбленной - само по себе уже разрушение галантной схемы. Кроме того, в стихотворении с очевидной настойчивостью отвергаются все готовые романные клише "вечной любви". Обычно Пушкин испытывал благодарность к женщинам, дарившим ему любовь, здесь же - только горечь и озлобление. Поразительно, как рассчитаны его удары, вплоть до упоминания о "старшей дочери". Скорее всего, это негодование имеет своей причиной ревность, поводов для которой у Пушкина, видимо, было достаточно. Желая проверить силу своей власти над поэтом, кокетка решила вернуть завоеванное. В таких случаях в ход идут упреки: Пушкина особенно взбесили фальшивые проповеди о рыцарской любви. Он долго не мог успокоиться, и Аглае Давыдовой адресовано несколько злых эпиграмм, преимущественно французских (на русском, скорее всего, она не читала), а также известная эпиграмма "Иной имел мою Аглаю", которую он, с просьбой не показывать никому, послал в Петербург именно тем, которые должны были непременно ее обнародовать - Льву Сергеевичу Пушкину и П. Вяземскому. Следует признать, что в этом случае поэт поступил попросту неблагородно. В ту пору он был вспыльчив, ветрен и не раз совершал поступки опрометчивые, увлекаемый страстями. Для него история с Аглаей оказалась подобием дуэли, на которой он был обязан непременно уничтожить противника.
          А о "старшей дочери" Аглаи он вспомнил не случайно. У Аглаи Антоновны было две дочери: Екатерина (1806-1882) и Адель (1810- после 1882). Екатерина была в ту пору почти девушкой, а Аглая десятилетним ребенком. Мы ничего не знаем об отношении Пушкина к Екатерине. Да и была ли она в это время в Каменке? Что же касается Аглаи, то отношение к ней у поэта явно было демонстративно-показным, ибо это был способ еще раз публично унизить мать. Вчитаемся внимательно в рассказ И. Д. Якушкина, который был свидетелем того, как поэт, может быть, даже не совсем уместно, подшучивал над девочкой. "Мы всякий день обедали внизу у старушки матери. После обеда собирались в огромной гостиной, где всякий мог с кем и о чем хотел беседовать. Жена Ал. Львовича Давыдова, которого Пушкин так удачно назвал "рогоносец величавый", урожденная графиня Грамон, впоследствии вышедшая замуж за генерала Себастиани, была со всеми очень любезна. У нее была премиленькая дочь, девочка лет двенадцати. Пушкин вообразил себе, что он в нее влюблен, беспрестанно на нее заглядывался, и, подходя к ней, шутил с ней очень любезно. Однажды за обедом он сидел возле меня и, раскрасневшись, смотрел так ужасно на хорошенькую девочку, что она, бедная, не знала, что делать, и готова была заплакать; мне стало ее жалко, и я сказал Пушкину вполголоса: "Посмотрите, что вы делаете: вашими нескромными взглядами вы совершенно смутили бедное дитя". - "Я хочу наказать кокетку, - отвечал он, - прежде она со мной любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня". С большим трудом удалось мне обратить все это в шутку и заставить его улыбнуться" ^[2]. Не правда ли, странная сцена? Вполне очевидно, что с ребенком подобные шутки неуместны. Скорее всего, сцена была рассчитана на присутствующую здесь же мать, а фраза ("Я хочу наказать кокетку, - отвечал он, - прежде она со мной любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня") адресована именно ей.
          Прелестное стихотворение "Аделе" было написан в 1822 году, когда Адель была двенадцатилетней девочкой. Оно, несомненно, проблемно связано со стихотворением "Кокетке", обращенным к ее матери:

Оставим юный пыл страстей -
Вы старшей дочери своей,
Я своему меньшому брату...

          Может быть, именно это упоминание о старшей дочери (призванное подчеркнуть возраст матери) дало повод А. О. Смирновой говорит об Адели как о "прелестной пятнадцатилетней девочке".
          Но у Пушкина, с первых же строк, речь явно идет о ребенке, о золотой поре беззаботных детских игр и незамутненной чистоты. Анакреонтические образы стихотворения (Хариты, Лель /Тебя венчали/И колыбель /Твою качали ) связывают его с ранним творчеством Пушкина: оно пронизано той же лучезарной радостью жизни. И расцветающая красота Адель прежде всего должна подчеркнуть увядание ее матери. Конечно, если напрячь воображение, как это делают некоторые современные интерпретаторы Пушкина, то можно увидеть в поэте "заурядного соблазнителя малолетней" и создателя прообраза набоковской Лолиты ^[3]. Лабиринты пушкинского "протеизма" опасны.
          Стихотворение "Аделе" можно читать как пожелание и пророчество: Для наслажденья/Ты рождена). Но это был тот редкий случай, когда Пушкин оказался плохим пророком.
          А. О. Смирнова-Россет в 1830-е годы встретилась в Париже после многих лет с сестрой Адели, Екатериной Александровной Давыдовой (1806-1882), в замужестве маркизой де Габрияк, и тут же спросила ее об Адели, потому что на память ей пришло прелестное стихотворение Пушкина. От нее она узнала, что Адель постриглась в монахини в Риме, в монастыре Тринита дель Монте. "Так проходит слава мира", - подумала я. - ... Адель жила тогда с матерью, рожденной Граммон, в Каменке, тогдашнем rendez-vous польских магнатов и веселий всякого рода. И Пушкин с Кавказа с Раевскими там жил несколько месяцев. Хороши же были лучшие годы цветущей Адели в монастыре. Голые стены, обедня без пения, на завтрак minestra итальянская, т. е. соленая вода с вермишелью, а для развлечения упрямые и капризные дети, которых посвящали в тайны грамматики и римской bigoterie, т. е. русского ханжества. Эта Адель была потом в парижском Сакрекер: вздумала сделаться игуменьей и, наконец, к великому скандалу благородного Сен-Жерменского предместья, бросила монашество и теперь неизвестно где живет с двоюродной сестрой Кити Кудашевой. Кудашева ездит с горбатой леди Caroline Pepyr и архиправославная" ^[4] (Кстати, Кудашева, в девичестве Голенищева-Кутузова, была родной сестрой Е. М. Хитрово.).
          Каким образом в судьбе Адели, созданной "для наслаждений", совершился такой поворот? Бывшая герцогиня де Граммон в конце концов покинула своего мужа где-то в конце 1820-х годов и уехала в родной Париж. Дочерей она взяла с собой. Старшая, Екатерина, была выдана замуж за маркиза де Габриак, так что ее судьба была благополучно устроена. Перед самой Аглаей Давыдовой обозначилась перспектива нового брака. Высказывалось предположение, что младшая дочь могла ей мешать и поэтому была отправлена в монастырь. Но ничто такой версии не подтверждает. Нельзя исключать и того, что бурная жизнь матери, получившая скандальную известность, могла вынудить дочь принять самостоятельное решение и попросту уйти от мира. Удивительно, что, проведя много лет в католических монастырях Франции, Адель, в конце концов, по-видимому, вернулась к православию, о чем свидетельствует ее сближение с Е. Кудашевой. Мы не знаем, как прожила она все эти годы. Но во всяком случае жила она не во имя тех "наслаждений", какие ей пророчил поэт.

[1]	Русская старина. 1872. Т. V. С. 632.
[2]	Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 1-2. М. 1985. Т. 1. С. 377-379.
[3]	Мадорский А. Сатанинские зигзаги Пушкина. М. 1998. С. 134.
[4]	Смирнова-Россет А. О. Дневник. Воспоминания. М. 1989. С. 189.