Станислав Лем Условный рефлекс (перевод с польского Василия Молякова)

          *

          Пнин ушел - один - за четыре часа до захода Солнца. Но, собственно, ушёл он уже в ночь, так как почти весь обратный путь, который ему предстояло пройти, уже окутан был непроницаемой тьмой, и Лангнер, который знал Луну, сказал Пирксу, что когда они там проходили, не было ещё по-настоящему холодно: скала только начинала остывать. Настоящий мороз принимался за дело через час после наступления темноты.
          С ним уговорились, что он даст о себе знать, когда доберётся до ракеты, и действительно через час и двадцать минут их радиостанция ожила - говорил Пнин. Они перекинулись лишь парой слов, так как времени оставалось совсем мало, тем более что стартовать предстояло в сложных условиях - ракета не стояла вертикально, а её лапы довольно глубоко вошли в каменную осыпь и теперь действовали как своего рода якоря, нагруженные дополнительным балластом. Они вдвоём наблюдали этот старт, отодвинув стальные ставни - не самое его начало, так как место стоянки заслоняли отроги главного хребта. Однако вдруг мрак, густой и безлюдный, прошила огненная линия, внизу у которой замигал рыжеватый огонёк - это было пламя реактивного выхлопа, отражённое пылью, выбитой из-под камней лавиносбора. Огненная стрела шла выше и выше, и вот уже не видно было ракеты, а только вот эту горящую струну, которая становилась всё тоньше, разодранная, распадающаяся на части - нормальная пульсация двигателя, идущего с полной мощностью. Потом - а головы их смотрели теперь в небо, и выписывающийся на нём огненный след отлёта был уже среди звёзд - прямая линия мягко наклонилась и красивой дугой плавно поплыла за горизонт.
          Они остались одни, в темноте, потому что специально погасили всё освещение, чтобы лучше видеть старт. Задвинули броневые люки на окнах, зажгли свет и посмотрели друг на друга. Лангнер слегка усмехнулся и, сутуловатый, в клетчатой рубашке, подошёл к столу, на котором лежал его рюкзак. Начал доставать из него книги одну за другой. Пиркс, опершись о вогнутую стену, стоял, расставив ноги, словно был на борту отлетающего в дальний рейс корабля. В голове у него всё смешалось: холодные подземелья Луны Главной, узкие гостиничные коридоры с их лифтами, скачущие под потолок и выменивающие куски оплавившейся пемзы туристы, полёт в Циолковский, рослые русские, серебряная паутина радиотелескопа между гребнем и чёрным небом, рассказ Пнина, второй полёт и эта неимоверная дорога, сквозь скальный мороз и жар, с пропастями, заглядывающими в стекло шлема. Он не мог поверить, что так много событий вместилось всего в несколько часов - время растягивалось, обнимало все эти картины, поглощало их, а теперь они возвращались наперегонки. Он на мгновение прикрыл воспалённые сухие веки и снова их открыл.
          Лангнер расставлял книги в порядке на полке, и Пирксу показалось, что он понял этого человека - его спокойные движения, когда он ставил один том возле другого, не были следствием тупости или равнодушия, на него не давил этот мёртвый свет, потому что он служил ему: он прибыл на Станцию, потому что хотел этого, не тосковал по дому, его домом были спектрограммы, результаты вычислений и место, в котором они возникали, везде он мог быть у себя, раз так мог сконцентрировать собственную ненасытность; он знал, зачем живёт - он был последним человеком, которому бы Пиркс высказал бы свои романтические мечтания о Великом Деянии. Наверняка он бы не усмехался, как минуту назад, выслушал бы его до конца и вернулся бы к своей работе. На мгновение Пиркс позавидовал ему, его уверенности, знанию самого себя, но одновременно он чувствовал в Лангнере чужого, у них не было что сказать друг другу, а ведь им нужно было пережить вместе начинающуюся ночь, день после неё и ещё одну ночь... Он обвёл глазами кабину, словно видел её впервые. Крытые пластиком вогнутые стены. Окно, закрытое броневой крышкой. Потолочные, утопленные в пластике лампы. Несколько цветных репродукций между полками со специальной литературой и узкая табличка в рамке, на которой вписаны имена всех тех, кто был здесь до них. По углам - пустые кислородные баллоны, ящики от консервов, заполненные обломками разноцветных минералов, металлические легкие кресла с нейлоновыми сиденьями. Небольшой стол, над ним - рабочая лампа на кронштейне. Сквозь неплотно прикрытую дверь видна аппаратура радиостанции.
          Лангнер наводил порядок в шкафу, полном фотопластинок. Пиркс обошёл его и вышел. Из коридорчика налево была дверь в кухонку, прямо - в шлюзовую камеру, направо - в два небольших помещения. Он открыл дверь своего. Кроме койки, складного кресла, убирающегося в стену пюпитра и полочки не было там ничего. Потолок с одной стороны, над койкой, падал косо, как в мансарде, но не плоско, а сферически, в соответствии с кривизной наружного панциря.
          Он вернулся в коридор. Дверь в шлюзовую камеру имела закруглённые углы, края покрывал толстый слой герметичного пластика, колесо, вроде корабельного штурвала - со спицами, и лампочка, вспыхивающая тогда, когда при открытом наружном люке в камере царил вакуум. Сейчас лампочка не горела. Он открыл дверь. Автоматически зажглись две лампы, освещающие тесное пространство с голыми металлическим стенами, с вертикальной лестницей посередине, которая доходила до люка в потолке. Под последней ступенькой виднелся ещё, слегка затёртый множеством ног, обведённый мелом контур. В этом месте нашли Саваджа; он лежал скорчившись, немного на боку, и поднять его было невозможно, потому что он примёрз к шершавым плитам на собственной крови, которая разорвала ему глаза и лицо. Пиркс посмотрел на этот белый абрис, едва напоминающий человеческую фигуру, потом отступил внутрь и, заперев герметические двери, поднял голову - услышал шаги наверху. Это Лангнер поднялся по лестнице, приставленной к противоположной стене коридора, и возился теперь в обсерватории. Высунув голову через округлый лаз в полу, Пиркс увидел закрытый чехлом, похожий на небольшое орудие телескоп, камеры астрографов и два довольно больших аппарата - это была камера Вильсона и вторая - масляная, вместе с импульсным осветителем для фотографирования следов.
          Станция была предназначена для исследования космических лучей, и фотопластинки, которые для этого использовались, были везде: их оранжевые пачки лежали среди книг, под полками, в ящиках, рядом с книгами, даже в маленькой кухне. И это было всё? Видимо, так, если не считать больших резервуаров с водой и кислородом, размещённых под полом, наглухо врезанных в лунную скалу, в самый массив Менделеева.
          Над дверями в каждое помещение находились округлые датчики, показывающие концентрацию двуокиси углерода. Над ними виднелись сетки кондиционера. Аппаратура работала почти бесшумно. Она всасывала воздух, очищала его от двуокиси углерода, добавляла соответствующее количество кислорода, увлажняла или очищала и снова гнала его во все каюты и помещения. Пиркс радовался каждому стуку, доходящему из обсерватории; когда они замолкали, тишина разрасталась так, что он начинал слышать шум собственной крови, как в том экспериментальном бассейне, в "сумасшедшей купели", вот только из неё можно было выйти в любую минуту.
          Лангнер спустился и приготовил завтрак - так тихо и хорошо, что когда Пиркс вошёл в маленькую кухню, всё уже было готово. Ели практически молча. Передайте, пожалуйста соль. Хлеб ещё есть в банках? Завтра нужно будет открыть новую. Кофе или чай?
          Только и всего. Сейчас Пиркса это устраивало. Что же они ели? Третий обед за эти сутки? Или четвёртый? А может быть это был завтрак следующих суток? Лангнер сказал, что должен проявить экспонированные фотопластинки. Пошёл наверх. Пирксу делать было нечего. Он вдруг это понял. Его прислали, чтобы Лангнер не оставался один. Он же сам не разбирался ни в астрофизике, ни в космических лучах. Как же - будет его учить Лангнер пользоваться астрографом! Он получил первое место, психологи утверждали, что он не может сойти с ума, поручились за него. А он должен просидеть в этой банке две недели ночи, а потом две недели дня, дожидаясь неведомо чего, глядя неизвестно на что?
          То самое "Задание", та самая "Миссия", которая несколько часов тому назад казалась ему невероятным счастьем, показала наконец своё истинное лицо - лицо бесформенной пустоты. От чего он должен был защищать Лангнера и самого себя? Какие искать следы? И где? Или он полагал, что найдет нечто такое, что просмотрели все мировые специалисты, входящие в состав комиссии, люди, которые знали Луну много лет? Ох, и идиот же он!
          Он сидел у стола. Нужно было помыть посуду. И закрыть кран, потому что вода, бесценная вода, которую привозили сюда в виде замёрзших блоков, а потом стреляли ими из миномёта вдоль по параболе длиной в два с половиной километра в каменный котёл у подножия станции, эта вода утекала по одной капле. Но он даже не пошевелился. Даже не поднял руки, когда та безвольно упала на край стола. В голове была горячка и пустота, темень и молчание, которые окружали стальную скорлупу со всех сторон. Он потёр глаза с ощущением, что в них полно песка. Поднялся с таким чувством, как будто бы весил вдвое больше, чем на Земле. Потом отнёс грязные тарелки в мойку и бросил туда с шумом, пустил тонкую струйку тёплой воды. Моя их, поворачивая в руках, сдирая застывшие остатки жира, он усмехался своими мечтаниям, которые вдруг отошли от него куда-то в сторону гребня Менделеева и остались так далеко, такие смешные и чужие, такие давние, что он их даже не стыдился.

          *

          Вместе с Лангнером можно было прожить и день, и год, но это ничего не меняло. Работал тот охотно, но в меру. Никогда не торопился. Не имел никаких вредных привычек, странностей, в нём не было ничего смешного. Когда живешь с кем-либо в такой тесноте, любая мелочь начинает раздражать. Что тот долго сидит в душе, что он не хочет открывать банки со шпинатом, потому что вообще не любит шпинат, что однажды он перестаёт бриться и просто пугает видом колючей щетины или, когда начинает бриться и порежется, то потом целый час смотрится в зеркало, строя рожи, как будто он здесь один. Лангнер таким не был. Он ел всё, хотя и без энтузиазма. Ему не доставляло удовольствия мыть посуду, когда была его очередь, но он мыл её. Не распространялся долго и широко о себе и о своей работе. Если его о чём-то спрашивали - отвечал. Он не сторонился Пиркса. И не навязывался ему в товарищи. Может быть именно эта усреднённость и начала бы Пиркса раздражать, потому что впечатление первого вечера - когда физик, расставляя книги на полках, показался ему воплощением скромного героизма, вернее не героизма, а мужественной фигуры учёного, которая стуит того, чтобы ей по-хорошему завидовать - это впечатление прошло, и его невольный товарищ казался Пирксу человеком серым до скуки. Однако Лангнер ему всё-таки не надоедал, не раздражал, потому что оказалось - и у него самого нашлось достаточно много того, чем занять себя, по крайней мере, на первое время. И это поглотило его. Сейчас, когда он знал Станцию и её окрестности, он ещё раз взялся за изучение всех документов.
          Катастрофа произошла через четыре месяца после того, как Станция заработала. Кроме того, чему следовало удивляться, она не случилась ни на рассвете, ни в сумерках, а в самый что ни на есть лунный полдень. Три четверти нависающей плиты Орлиного Крыла рухнули без каких-то предвещающих это событие признаков. Картину эту наблюдали четыре свидетеля в лице четырех членов временно увеличенного экипажа Станции, которые как раз ждали прибытия транспортёров с запасами.
          Позднейшие исследования показали, что врезка в большой столб Орла действительно нарушила кристаллическую основу скалы и его тектоническое равновесие. Англичане перекладывали ответственность на канадцев, канадцы на англичан, а лояльность партнёров Британского Содружества проявилась в том, что обе стороны просто умалчивали о предостережениях профессора Анимцева. Как бы там ни было, а результаты были трагические. Четыре человека, стоящих перед Станцией, отдаленной от места катастрофы расстоянием не больше мили, видели, как ослепляющая стена разламывается надвое, как разлетается на куски система клиньев и противолавинных стен, как вся эта масса несущихся глыб сносит дорогу вместе в подпирающими её горными формациями и сходит вниз, в долину, которая на тридцать часов стала морем плавно колыхающейся белизны - подгоняемая страшным порывом туча этой пыли в течение нескольких минут достигла противоположной стены кратера.
          В опасную полосу попали два транспортёра. Тот, который замыкал колонну, вообще не удалось найти. Обломки были погребены под десятиметровой толщей завала. Другой пробовал уйти. Он уже вышел из сектора, куда стремился лавинный поток, был на верхнем уцелевшем отрезке дороги, но огромная глыба, перелетев через погребённые остатки защитной стены, смела его в трехсотметровую пропасть. Его водитель сумел открыть люк и выскочил на несущуюся осыпь. Он один пережил своих товарищей, но только на несколько часов, и эти несколько часов стали настоящим адом для остальных. Этот человек, француз из Канады по имени Роже, не потерял сознания - или уже пришёл в себя после катастрофы - и прямо из белой тучи, покрывшей всё дно кратера, вызвал помощь... Его радиоприёмник был испорчен, но передатчик работал. Отыскать его было немыслимо. В силу многократного отражения радиоволн от разбитых камней (а они были размером с дом - люди передвигались в лабиринте, в облаках белой, словно молоко, пыли, как на развалинах города) попытки пеленгования только приводили к ошибкам. Концентрация сульфита железа в горной породе делала радар бесполезным. Через час из-под Солнечных Ворот сошёл второй камнепад, поиски прекратили. Та, вторая лавина была небольшой, но она могла быть предвестницей следующих. Поэтому ждали, а голос Роже всё ещё был слышен, особенно хорошо наверху, на самой станции: каменный котёл в котором он находился, действовал теперь как направленная вверх антенна. Через три часа прибыли русские из Циолковского и въехали в эту пыльную бурю на гусеничных машинах, которые буквально вставали на дыбы и грозили перевернуться на "живом" склоне: из-за небольшой силы тяжести поле осыпи образует на Луне больший угол наклона, чем на Земле. Цепи спасателей, сосредоточенные там, где и гусеничные вездеходы не могли пройти, трижды прочесали всю "живущую" под ногами площадь осыпи. Один из спасателей угодил в трещину, и только быстрая доставка его в Циолковский и неотложная медицинская помощь спасли ему жизнь. И никто ещё не выходил из тучи пыли, потому что голос Роже , слабеющий всё больше, слышали все.
          Через пять часов после случившегося он замолчал. Он был ещё жив. Об этом знали. Потому что каждый скафандр кроме радиостанции для голосовой связи был снабжён еще и миниатюрным автоматическим передатчиком, соединенным с кислородной аппаратурой. Каждый вдох и выдох, передаваемый электромагнитными волнами, регистрировал на станции специальный указатель - что-то вроде "магического глаза" - как мерное раскрытие и складывание крыльев бабочки, светящей зелёным цветом, и эти фосфоресцирующие движения показывали, что потерявший сознание, погибающий Роже всё ещё дышит; эти пульсации становились медленнее - никто не отваживался выйти из радиостанции, собравшиеся там люди бессильно ожидали его смерти.
          Роже дышал еще два часа. Потом зелёный огонёк магического глаза заметался, сложил свои крылышки, да так и замер. Искалеченное тело нашли только через тридцать часов, совершенно окаменевшее, и похоронили его - изуродованное до такой степени, что не стали открывать скафандр - в этой, наполовину смятой, металлической оболочке как в гробу. Потом обвеховали новую дорогу, именно вдоль той самой стёжки, по которой и добрался до Станции Пиркс. Канадцы собирались бросить её, но упёртые английские коллеги решили проблему доставки запасов способом, который запроектировали впервые на Земле во время штурма Эвереста. Его тогда отбросили как нереальный. Реальным он оказался только на Луне.
          Эхо катастрофы прокатилось по всей Земле в виде многочисленных, часто противоречивых, версий, наконец этот шум утих. Трагедия перешла в разряд хроник о противоборстве человека с лунными пустынями. На станции сменялись дежурные астрофизики. Так прошли шесть лунных дней и ночей. И когда казалось, что это, так хорошо исследованное место уже не породит ни одной сенсации, вдруг радио Менделеева не ответило с рассветом на вызов из Циолковского. На этот раз на спасение или на разведку, в силу непонятного молчания Станции, отправилась группа с Циолковского. Она добралась ракетой, которая села у подножия большого лавиносбора под Орлиным Крылом.
          До купола Станции добрались, когда почти весь кратер заполняла ещё не освещенная ни одним солнечным лучом темень. Только под самой вершиной стальной череп светился в горизонтальных лучах. Входной люк был широко открыт. Под ним, у лестницы лежал Савадж в той самой позе, словно бы съехал по её перекладинам. Причиной смерти было удушье - лопнуло бронестекло шлема. Позже на внутренней поверхности его рукавиц обнаружили слабые следы пыли, словно бы он возвращался после подъёма на гору. Но следы эти могли остаться там бог весть знает с какого времени. Второго канадца, Шалье, нашли только после систематических осмотра всех близлежащих ущелий и горных желобов. Спасатели, спустившись на трехсотметровых веревках, подняли его тело со дна пропасти под Солнечными Воротами. Оно находилось в нескольких десятках шагов от того места, где погиб и был похоронен Роже.
          Попытки докопаться до причин случившегося сразу выглядели безнадёжными. Никто не осмелился выдвинуть правдоподобно звучащую гипотезу. На место прибыла смешанная англо-канадская команда.
          Часы Шалье остановились в двенадцать часов, однако было неизвестно, разбил он их в полдень или в полночь. У Саваджа часы показывали два часа. Тщательные исследования (а исследовали настолько тщательно, насколько позволяли человеческие возможности) подтвердили, что часовая пружина развернулась до конца. Значит часы Саваджа наверняка не остановились в момент его смерти, а шли ещё какое-то время после неё.
          Внутри станции был обычный порядок. Журнал станции, в котором записывалось все происходящее, не содержал ничего такого, что могло пролить на случившееся хоть какой-нибудь свет. Пиркс изучил его от записи к записи. Они были лаконичны. В такое-то и такое-то время выполнялись астрографические измерения, заснято столько-то и столько-то пластинок, выполнены следующие операции - среди этих стандартных заметок ни одна не относилась, хотя бы косвенно, к тому, что случилось на станции во время последней лунной ночи Шалье и Саваджа.
          Внутри станции господствовал не только порядок: всё свидетельствовало о том, что смерть застала обитателей совершенно неожиданно. Нашли раскрытую книгу, на полях которой Савадж делал заметки: она лежала, придавленная другой книгой, чтобы страницы на закрылись, под включённой электрической лампой. Рядом лежала трубка, которая упала набок, и выпавший из неё пепел слегка прожёг крышку стола. И ещё - Савадж именно тогда готовил завтрак. В кухне были открыты банки с консервами, в миске - размешанная с молоком омлетная масса, открытая дверца холодильника, расставленные на белом столике тарелки, два столовых прибора, нарезанный зачерствевший хлеб...
          Значит один из них оторвался от занятий, отложил в сторону курящуюся трубку, как это обычно делается, когда хочется на минутку выйти из комнаты, и потом сразу вернуться. А второй оторвался от работы на кухне, от сковороды с растопленным маслом, не закрыв даже дверцу холодильника... Надели скафандры и вышли в ночь. Одновременно? Или друг за другом? Зачем? Куда?
          Их пребывание на Станции продолжалось уже две недели. Они прекрасно знали её окрестности. Да и ночь кончилась. Через несколько часов должно было выйти Солнце. Почему они не стали ждать восхода, раз обоим - или одному из них - захотелось спуститься на дно кратера? О том, что именно таким было намерение Шалье, говорило то место, где его нашли. Он знал, как и Савадж, что спуск на скальную плиту под Солнечными Воротами, где дорога вдруг обрывается, это просто безумие. В этом месте плавный наклон дороги переходил в более крутой склон, как бы приглашая идти дальше вниз, но уже через несколько десятков шагов ниже зияли порождённые обвалом обрывы. Новая дорога обходила это место, она просто вела дальше вдоль ряда алюминиевых вешек. Об этом знал каждый, кто хотя бы раз побывал на станции. И вот один из старых сотрудников пошёл именно туда, ступая по плитам, ведущим в бездну. Для чего? Чтобы покончить с собой? Разве, когда хотят совершить самоубийство, бросают интересное занятие, оставляют раскрытую книгу, отодвигают курящуюся трубку и идут навстречу смерти?
          А Савадж? При каких обстоятельствах лопнуло стекло его гермошлема? Когда он выходил из Станции или когда уже возвращался? Хотел идти на поиски Шалье, который всё не шёл? Но почему он не пошёл с ним вместе? И если пошёл, то как мог позволить ему подойти к самой пропасти?
          Столько было вопросов и все - без ответа.
          Единственное, что было не на своём месте, это пачка фотопластинок, используемых для регистрации космических лучей. Она лежала в кухне, рядом с чистыми пустыми тарелками.
          Комиссия пришла к следующим выводам: в тот день дежурил Шалье. Увлёкшись чтением, в какой-то момент он спохватился, что уже одиннадцать. В это время он обычно должен был менять фотопластинки. Экспонировались они за пределами Станции. В каких-то ста шагах вверх по склону находился вырубленный в скале каменный колодец, не слишком глубокий, с обложенными свинцом стенками, чтобы на пластины действовали только идущие из зенита лучи. Это был один из обязательных пунктов обычной работы. Поэтому Шалье встал, отложил книгу и трубку, взял новую пачку пластинок, надел скафандр, вышел через шлюзовую камеру, отправился к колодцу, спустился в него по заделанным в стенки скобам, заменил пластинки и, забрав экспонированные, возвращался назад.
          На обратном пути он свернул с дороги. И у него не отказал кислородный аппарат, поэтому его сознание не помутила аноксия - отсутствие кислорода. По крайней мере именно это можно было сказать после осмотра разбитого скафандра - когда его достали со дна пропасти.
          Члены комиссии пришли к уверенности, что Шалье подвергся внезапному помутнению сознания - в противном случае он не сбился бы с дороги. Слишком хорошо он её знал. Может на минуту ослабел и сомлел, может быть у него закружилась голова, потерял ориентацию - достаточно того, чтобы он шёл вперёд, полагая, что возвращается, когда на самом деле он направлялся прямо в ожидающую его в ста метрах впереди бездну.
          Савадж, не дождавшись его возвращения, обеспокоенный, бросил готовить завтрак и попытался связаться с ним по радио (передатчик был настроен на ультракоротковолновый диапазон местной связи; он мог быть включён и раньше - когда кто-то из дежурных пытался - невзирая на помехи - связаться с Циолковским, но, во-первых, радио Циолковского не принимало никаких сигналов - даже искажённых до неузнаваемости - во-вторых, такая возможность маловероятна потому, что Савадж и Шалье, прекрасно понимали бесплодность попыток установить связь именно в период максимальных искажений, перед наступающим рассветом), а когда это не удалось, потому что Шалье к этому времени уже был мёртв, надев скафандр, он выбежал в темноту и стал искать товарища.
          Быть может, перенервничав из-за молчания Шалье, из-за его непонятного внезапного исчезновения, он заблудился по дороге или, скорее - поскольку он был из них двоих более ловким и опытным альпинистом, - пытаясь подробно осмотреть окрестности Станции, он слишком и без необходимости рисковал - достаточно того, что в процессе этих головоломных поисков он упал, разбив стекло шлема. У него ещё оставались силы, чтобы, зажав рукой трещину, добежать до Станции и добраться до люка. Но, прежде чем закрыть его, прежде чем наполнить камеру воздухом, остаток кислорода у него ушёл - и Савадж рухнул с последней ступеньки лестницы в обморок, который последующие секунды превратили в смерть.
          Это объяснение двойной трагедии Пиркса не убедило. Он хорошо изучил характеристики обоих канадцев. Особое внимание уделил личности Шалье, поскольку именно он бы невольной причиной смерти и своей собственной, и своего товарища. Шалье было тридцать пять лет. Он был известным астрофизиком и умелым альпинистом. Отличался завидным здоровьем, не болел, не знал головокружений, прежде работал на "земной" стороне Луны, где стал одним из основателей Клуба Акробатической Гимнастики, этой специальной спортивной дисциплины, приверженцы которой умудряются делать сальто в воздухе десять раз с одного толчка с приходом на согнутые ноги - или держать на своих плечах пирамиду из двадцати пяти человек! И этот самый Шалье вдруг, ни с того ни с сего ослабел или получил какое-то расстройство здоровья в ста шагах от Станции, и при этом даже не попытался добраться до неё по широкому склону, а пошёл под прямым углом совсем не в том направлении, причём нужно было перед тем, как добраться до уцелевшей части дороги, в темноте перебраться через вал камней, который тянулся в тылу Станции именно в этом месте?
          И была ещё одна мелочь, которая, по мнению Пиркса (и не только его одного), уже явно противоречила версии, записанной в официальном протоколе. На станции был полный порядок. Но одна вещь была не на месте: та самая пачка фотопластинок на кухонном столе. Похоже, что Шалье действительно вышел сменить пластинки. Что он их сменил. Что он не пошёл прямо к пропасти, не пробирался к ней через кучу камней, но стремился вернулся на станцию как модно быстрее. Об этом говорили пластинки. Он положил их на кухонный стол. Почему именно туда? И где был в то время Савадж? Экспонированные пластинки - засвидетельствовала комиссия - могли остаться от предыдущей, более ранней экспедиции. Один их учёных просто случайно их туда положил. Однако никаких пластинок на теле Шалье найдено не было. Комиссия полагала, что пачка пластинок могла выпасть из кармана скафандра или из рук падающего в бездну человека и пропбсть в одной из бесчисленных трещин в скальных обломках.
          Пирксу показалось, что это притягивание фактов к уже принятой гипотезе.
          Он спрятал протоколы в ящик. Ему уже не нужно было в них заглядывать. Знал из наизусть. Тогда он сказал сам себе, - но не выразил эту мысль словами, потому что она была для него непоколебимой уверенностью - что раскрытие тайны не кроется в психологии обоих канадцев. Это значит, что не было никакого обморока, слабости или головокружения - причина трагедии была иной. Она скрывалась либо в самой Станции, либо вне её. Он начал с изучения Станции. Не искал никаких следов - просто хотел познать все тонкости внутренних устройств. Спешить ему было некуда, времени было достаточно. Сначала он осмотрел шлюзовую камеру. Меловой контур всё ещё виднелся у нижнего конца лестницы. Пиркс начал от внутренней двери. Как обычно в малых камерах этого типа можно было открывать либо дверь, либо крышку верхнего люка. При открытой крышке невозможно было открыть внутреннюю дверь. Это гарантировало от несчастных случаев тогда, когда кто-то открывает крышку люка, а в это же самое время кто-то другой изнутри открывает дверь. Правда, она открывалась внутрь, и давление внутри Станции само захлопнуло бы её с силой порядка восемнадцати тонн, но между створкой двери и косяком могла оказаться, например, чья-нибудь рука или твёрдый предмет или инструмент - тогда произошла бы взрывная утечка воздуха в пустоту.
          К крышкой люка дело было несколько сложнее, так как её положение отражал центральный распределитель, который размещался в радиостанции. При открывании крышки на его пульте загорался красный указатель. Одновременно автоматически включался приёмник "зелёного сигнала". Это было стеклянное окошко в никелированном обрамлении, тоже размещённое в центре локаторного экрана. Колебание "бабочки" в окошке говорило о том, что человек, который находится за пределами Станции, дышит нормально; кроме того, светящийся луч на экране локатора, разделённого на сегменты, показывал, где этот человек находится. Луч вращался по экрану со скоростью вращения локаторной антенны и показывал - в виде светящихся контуров - окрестности Станции. Вслед за бегущим, как часовая стрелка, лучом экран заполнялся характерными отсветами, возникающими в силу отражения радиолуча от всех материальных объектов - а одетое в металлический скафандр тело человека давало отметку особенно сильную. Наблюдая за этим изумрудным продолговатым пятнышком, можно было заметить его движение - так как оно двигалось по слабо освещённому фону - и тем самым контролировать скорость и направление, в котором человек двигался вне станции. Верхняя часть экрана соответствовала району под северной вершиной, где находился исследовательский колодец; нижняя половина, обозначающая юг, то есть полосу, запрещённую для передвижений ночью, была дорогой к пропастям.
          Механизмы "дышащей бабочки" и радиолокатора друг от друга не зависели. "Глаз" запускался передатчиком, соединённым с дыхательными ёмкостями скафандра и работающим на частоте, близкой к инфракрасному диапазону, а луч локатора - полусантиметровые радиоволны.
          Аппаратура располагала одним локатором и одним "глазом", поскольку инструкция предусматривала, что только один человек может находиться вне Станции. Второй, внутри, наблюдал за его состоянием и, в случае необходимости, должен был спешить к нему на помощь.
          На практике, при таком коротком и невинном выходе как замена фотопластинок тот, который оставался, мог, оставив открытыми две двери - кухни и радиостанции, - наблюдать за указателями, не отрываясь от приготовления еды. Также можно было поддерживать связь голосом по радио, исключая несколько часов перед самым рассветом, потому что приближение линии терминатора, линии, разграничивающей день и ночь, сопровождалось таким половодьем тресков в эфире, которое делало разговор практически невозможным.
          Пиркс тщательно проверил работу сигналов. При открывании крышки люка на пульте загоралась красная лампочка. Салатного цвета указатель горел, но был неподвижен, а его "крылышки" сложены до размера мёртвых ниточек, так как не хватало внешних сигналов, которые бы их расправили. Луч локатора равномерно кружил по экрану, вызывая на нём - как окаменевшие духи - неподвижные контуры скального окружения. Ни в одном месте своего бега по кругу он не давал отметки, чем подтверждал показания указателя дыхания о том, что ни одного скафандра в пределах его досягаемости вне санции не находилось.
          Естественно, Пиркс наблюдал за работой аппаратуры, когда Лангнер выходил заменять фотопластинки.
          Красная лампочка загоралась и почти тотчас же гасла, когда тот, уже снаружи, закрывал люк. Зелёная бабочка начинала равномерно пульсировать. Через несколько минут это пульсирование ускорялось, потому что Лангнер шёл вверх по склону достаточно быстро - не удивительно, что дыхание его учащалось. Яркая отметка его скафандра на экране оставалась значительно дольше после прохождения луча локатора, чем мертвые контуры скал. Затем бабочка вдруг съёживалась, складывала крылышки, экран же становился пустым - отметка скафандра исчезала. Это случалось тогда, когда Лангнер спускался в колодец. Его выложенные свинцом стенки экранировали радиоволны. Одновременно на главном пульте вспыхивал красный транспарант "ТРЕВОГА!", а картинка на экране локатора изменялась. Антенна радара, не меняя скорости вращения, уменьшала угол своего наклона, чтобы по очереди просмотреть всё более дальние территории в окрестностях. Это происходило потому, что аппаратура "не знала", что случилось: человек вдруг пропадал в радиусе её электромагнитной власти. Через три-четыре минуты бабочка снова начинала "дышать", локатор находил пропавшего, и обе независимые системы снова регистрировали его присутстви. Лангнер, выбравшись из колодца, возвращался. Транспарант "ТРЕВОГА!" однако продолжал светиться и дальше - теперь его нужно было выключать вручную. Если этого не сделать, то через два часа его погасил бы специальный часовой выключатель, чтобы - в случае человеческого невнимания или забывчивости - зря не расходовать электроэнергию, потому что в течение лунной ночи её можно было получать только от аккумуляторов. Днем её давали солнечные батареи.
          Разобравшись в действии этих систем, Пиркс понял, что они не так уж и сложны. Лангнер в его эксперименты не совался. Он полагал, что случай с канадцами протекал примерно так, как это было указано в представленном комиссией протоколе, кроме того он считал, что могли быть и исключения.
          - Эти фотопластинки? - переспросио он на возражение Пиркса. - Эти фотопластинки не имеют никакого значения. Человек и не такие вещи делает в возбуждённом состоянии. Логика покидает нас гораздо раньше, чем жизнь. И тогда каждый совершает бессмысленные поступки.
          От дальнейшей дискуссии Пиркс отказался.
          Заканчивалась вторая неделя лунной ночи. Пиркс, после всех своих изысканий, знал столько же, сколько и с самого начала. Может быть и в самом деле этот трагический случай так и должен был остаться неразгаданной тайной? Может быть он-то и был тем единственным на миллион, воссоздать который невозможно? Постепенно он втянулся в совместную работу с Лангнером. Надо же было что-то делать и чем-то заполнять долгие часы. Он научился пользоваться большим астрографом (в конце концов это была обыкновенная летняя практика...), потом поочередно с Лангнером стал ходить к колодцу, где фотопластинки подвергались многочасовой экспозиции.
          Приближался с нетерпением ожидаемый рассвет. Истомившийся жаждой информации о том, что делается в мире, Пиркс работал на радиостанции, но слышал из динамика только предвестники приближающегося рассвета - бурю тресков и свистов. Затем был завтрак, после завтрака - проявление пластинок, над одной Лангнер корпел особенно долго, так как нашёл замечательный след какого-то там мезонного распада. Даже Пиркса пригласил к микроскопу, но тот оказался равнодушным к красотам ядерных изменений. Затем обед - час за астрографами, визуальное наблюдение звёздного неба. Приближалось время ужина. Лангнер уже крутился в кухне, когда Пиркс - это был его день - высунул голову в проём двери и сообщил, что выходит. Лангнер, занятый расчётом сложного рецепта на коробочке с яичным порошком, буркнул ему сквозь зубы, чтобы возвращался поскорее. Омлеты будут готовы через десять минут.
          И вот Пиркс с пачкой фотопластинок в руке, уже в скафандре, проверив, плотно ли прилегает шлем к воротниковой обечайке, открыл настежь обе двери - кухонную и радиостанции - вошел в шлюзовую камеру, захлопнул герметическую дверь, отворил люк, вылез наверх, но люк не закрыл - для того, чтобы вернуться поскорее. Лангнер и так не собирался выходить наружу, поэтому в таком поступке не было ничего плохого.
          Его со всех сторон охватила та самая темнота, которая бывает только среди звёзд. Земная ни в какие сравнение с нею не идёт, потому что атмосфера всегда светится слабым вторичным излучением кислорода. Он видел звёзды и, только по тому, как в разных местах обрывались контуры знакомых созвездий, по этой абсолютно беззвёздной черноте, угадал близость скал. Он включил головной фонарь и с равномерно раскачивающимся перед собой бледным пятном света добрался до колодца. Свесил ноги через края зацементированного круга (к лунной лёгкости быстро привыкаешь, значительно труднее - к обычной силе тяжести при возвращении на Землю), нащупал первую скобу, слез вниз и стал заменять пластинки. Когда присел и наклонился над стойками, свет его фонаря мигнул и погас. Он пошевелился, тронул шлем рукой - фонарь загорелся снова. Значит лампочка не перегорела, просто был плохой контакт. Он стал собирать экспонированные пластинки - рефлектор блеснул пару раз и снова погас. Пиркс несколько секунд сидел в абсолютной темноте, не совсем уверенный в том, что же ему делать дальше. Обратный путь не составлял для него никаких трудностей - он знал его наизусть, да и на крыше станции горели два огня - зелёный и голубой. Но, идя ощупью, он мог раздавить пластинки. Он ещё раз стукнул рукой по шлему - фонарь вспыхнул. Быстро записал температуру, зарядил пластинки в кассеты. Когда укладывал пластинки в футляр, проклятый фонарь снова погас. Ему пришлось отложить пластинки в сторону, чтобы многократными ударами по шлему зажечь фонарь вновь. При этом он заметил, что когда он выпрямляется, фонарь горит, а когда нагибается - гаснет. Поэтому ему пришлось работать в очень неудобном положении. Наконец фонарь "сел" настолько, что никакие удары уже не помогали. Теперь о возвращении на Станцию, когда пластинки разложены вокруг, не было речи. Он опёрся спиной о нижнюю скобу лестницы, открутил наружный колпак, поплотнее вставил ртутную лампу в патрон и снова наложил колпак. Свет у него теперь был, но, как это обычно бывает, теперь не пошёл по резьбе наружный колпак фонаря. Пиркс бился и так, и эдак - наконец, плюнув на это дело, просто всунул колпак с наружным стеклом фонаря в карман. Забрал пластинки и, разложив новые, полез наверх.
          До верхнего края оставалось с полметра, когда ему показалось, что к белому свету его фонаря добавился какой-то другой блеск, неровный, короткий; он взглянул вверх, но увидел только звёзды в горловине колодца.
          Видимо, показалось.
          Он вылез наверх, и его охватило какое-то непонятное беспокойство. Не шёл - бежал большими прыжками, хотя эти лунные прыжки - вопреки тому, как многие думают - вовсе не ускоряют бега: они, конечно, длинные, но и летишь-то в шесть раз медленнее, чем на Земле. Когда уже он был около самой Станции и клал руку на поручень, увидел вторую вспышку. Как будто бы кто-то выстрелил из ракетницы в сторону юга. Ракеты он не увидел, всё поле зрения закрывал купол Станции, только призрачный блеск скальных обрывов - вынырнули на секунду из темноты и исчезли. Моментально, как обезьяна, он забрался на купол. Кругом была темень. Если бы у него была ракетница, он бы выстрелил, но её не было. Включил радиостанцию. Трески. Жуткие трески. Люк был открыт. Значит Лангнер сидел внутри.
          Вдруг подумал, какой же он идиот. Какая ракета? Это наверняка был метеорит. Они не светятся в полёте, потому что на Луне нет атмосферы, а вспыхивают, когда с космической скоростью разбиваются о скалы.
          Он соскочил в шлюзовую камеру, закрыл люк, выравнивание давления заняло минуту, приборы показывали штатное давление: 0,8 кг на квадратный сантиметр, открыл дверь и, стягивая с головы шлем, влетел в коридорчик.
          - Лангнер! - позвал.
          Ответом было молчание. Так, как стоял, в скафандре, он вломился в кухню. Окинул её одним взглядом. Она была пуста. Неизвестно почему возникла уверенность, что искать Лангнера в обсерватории бесполезно, что его просто нет на станции. Так значит эти вспышки были действительно ракетами? Лангнер стрелял? Он вышел? Зачем? Он шёл в сторону пропасти!
          Наконец он увидел его. Зелёный глаз мигал: Лангнер дышал. А бегающий по кругу луч локатора вылавливал из темноты маленькую резкую отметку - в нижней части экрана! Лангнер шёл к пропасти...
          - Лангнер! Стой! Стой!!! Слышишь? Стой!!! - кричал он в микрофон, не спуская глаз с экрана.
          Динамик хрипел. Треск электрических разрядов - не больше. Зелёные крылышки двигались, но уже не так, как при нормальном дыхании: медленно, неуверенно, иногда замирали на целую минуту, словно бы дыхательная аппаратура Лангнера преставала работать. А резкая отметка на экране локатора была очень далеко: она появлялась на гравированной на стекле сетке координат у самого нижнего края экрана, по прямой - полтора километра, а значит, где-то среди вздыбленных вертикальных плит под Солнечными Воротами. И уже не двигалась. При каждом обороте луча отметка вспыхивала всё в том же самом месте. Лангнер упал? Лежал там - без сознания?
          Пиркс выскочил в коридор. В шлюзовую камеру! Добежал до герметической двери. Но когда пробегал мимо кухни, что-то мелькнуло, чёрное, на белом накрытом столе. Эти фотопластинки, которые он принёс и машинально бросил, поражённый отсутствием товарища... Это его словно парализовало. Он стоял на пороге шлюзовой камеры со шлемом в руках и не двигался с места.
          Всё так, как тогда. Точно так же - подумал он. - Он готовил ужин и вдруг вышел. Теперь я выйду вслед за ним и... не вернёмся оба. Люк останется открытым. Через несколько часов Циолковский начнёт вызывать нас по радио. Ответа не будет...
          Что-то кричало внутри - идиот! Иди! Чего ты ждешь?! Он там лежит. Может его унесла лавина, сошла с вершины, а ты не слышал, потому что здесь вообще ничего не слышно, он ещё жив, не двигается, он не упал, но жив, дышит, скорее...
          Он однако стоял без движения. Вдруг повернулся влетел в помещение радиостанции, внимательно присмотрелся к шкалам приборов. Всё было без изменений. Раз в четыре-пять секунд - медленное раскрытие крыльев "бабочки", дрожащее, неуверенное. И отметка на радаре - на краю пропасти...
          Он проверил угол наклона антенны. Был минимальный. Значит, она уже не охватывала ближайшие окрестности Станции, а посылала импульсы на максимальную дистанцию.
          Он приблизился к указателю дыхания, так как именно тот был у него прямо перед глазами. И тогда увидел нечто необычное. Зеленоватая "бабочка" не только складывала и расправляла крылышки, но ещё и дрожала вся целиком, равномерно, словно на ритм дыхания накладывался другой, более быстрый. Судороги агонии? Конвульсии? Тот умирает, а он, полуоткрыв рот, с интересом смотрит на колебания катодного огонька, всё такие же, медленные, промодулированные другой частотой. Вдруг, не отдавая себе отчёта, он схватил антенный кабель и вырвал его из гнезда. Случилось удивительное: индикатор, с отключённой антенной, отрезанный от внешних импульсов, вместо того, чтобы замереть, продолжал пульсировать по-прежнему...
          Всё в том же непонятном ослеплении он рванулся к пульту и увеличил наклон антенны локатора. Дальняя отметка, что под Солнечными Воротами, начала двигаться к краю экрана. Локатор стал показывать уже сектора ближайшего окружения, и вдруг на нём появилась вторая отметка, более сильная и яркая. Второй скафандр!
          Наверняка это было человек. Он двигался. Медленно, плавно спускался вниз, обходя на своём пути какие-то препятствия, потому что поворачивал то вправо, то влево, и направлялся прямо к Солнечным Воротам, к той второй, дальней искорке - к другому человеку?
          У Пиркса глаза полезли на лоб! Отметок было действительно две: ближайшая - движущаяся и дальняя - неподвижная. В Менделееве было всего два человека, Лангнер и он. Аппаратура же показывала, что их - трое. Не могло быть третьего. Значит - она врала.
          Быстрее, чем смог всё это осмыслил, он уже был в шлюзовой камере, с ракетницей и патронами. В следующую минуту он вылетел на купол Станции и стал раз за разом стрелять сигнальными ракетами, целясь вниз, в одном и том же направлении - Солнечных Ворот. Едва успевал выбрасывать горячие стреляные гильзы. Тяжёлая рукоятка ракетницы просто прыгала у него в руке. Не раздавалось ни единого звука, после срабатывания спуска ощущалась легкая отдача, расцветали огненные полосы - брильянтовая зелень и пурпурное пламя, стреляющее красными каплями и фонтанами сапфировых искр... Он бил и бил, не обращая внимания на цвета. До тех пор, пока из бесконечной глубины не блеснуло в ответ и оранжевая звезда, взорвавшись над его головой, не осветила его и не обсыпала, словно в награду, дождём горящих, страусиных перьев. И вторая - дождём шафранного золота...
          Он продолжал стрелять. И второй тоже стрелял, возвращаясь назад: огоньки выстрелов сближались. Наконец при одной из вспышек он увидел призрачную фигурку Лангнера. И только тогда он почувствовал внезапную слабость. Всё тело прошиб пот. Даже голова взмокла. С него текло, словно бы он вылез из купели. У него ослабли ноги, и он сел прямо на месте, не выпуская ракетницы из рук. Свесив ноги через открытую крышку люка прямо в шлюзовую камеру, так и сидел, тяжело дыша, поджидая Лангнера, который уже был здесь.

          *

          Дело было так. Когда Пиркс вышел, Лангнер, занятый на кухне, не смотрел на приборы. Он их увидел только через несколько минут. Точно не известно, через сколько. В любом случае это было именно тогда, когда Пиркс возился с отказавшим фонарём. Когда он исчез из поля зрения локатора, автомат уменьшил угол наклона антенны и уменьшал его до тех пор, пока луч не наткнулся на подножие Солнечных Ворот. Лангнер заметил там отметку, которую и принял за скафандр, тем более что неподвижность так называемого человека объясняла показания магического глаза: тот (естественно, он подумал, что это Пиркс) дышал так, словно был без сознания - словно он задыхался. Лангнер, не дожидаясь уже ничего, тут же надел скафандр и поспешил на помощь.
          На самом деле отметка на экране локатора принадлежала ближайшей из алюминиевых вешек, той, которая стоит над самой пропастью. Лангнер, может быть, и понял бы свою ошибку, но были ещё показания "магического глаза", которые, казалось бы, подтверждали и доказывали то, что было видно на экране локатора.
          Газеты потом писали, что "глазом" и локатором управляла электронная аппаратура, что-то вроде электрического мозга, в котором - во время гибели Роже - каким-то образом записался ритм дыхания умирающего канадца, и "мозг" начинал воспроизводить его, когда возникала похожая ситуация. Что это был своеобразный условный рефлекс на определённое состояние входных цепей электрической аппаратуры.
          На самом деле всё было гораздо проще. На Станции не было никакого "электронного мозга" - только обычный автоматический распределитель, вообще не обладающий какой-либо "памятью". "Агональный дыхательный ритм" возникал из-за пробоя маленького конденсатора, и это проявлялось только тогда, когда была открыта крышка выходного люка. Менялись питающие цепи, и на управляющей сетке "магического глаза" возникал "шум" - своеобразный паразитный сигнал. Только на первый взгляд он напоминал "агональное дыхание", если присмотреться внимательнее, можно было без труда заметить неестественное дрожание зеленоватых крылышек.
          Лангнер уже шёл к пропасти, где, как он полагал, находился Пиркс, освещая себе путь фонарём, а где не помогал фонарь - ракетами. Две их вспышки и заметил Пиркс, возвращаясь на станцию. Буквально через четыре-пять минут Пиркс стал вызывать Лангнера выстрелами из ракетницы - и на этом их приключение закончилось.
          С Шалье и Саваджем всё было по-другому. Савадж тоже, может быть, сказал выходящему Шалье: "Возвращайся быстрее" - как это сказал Пирксу Лангнер. А может быть, Шалье торопился, потому что зачитался и вышел позже, чем обычно? Достаточно того, что он не закрыл выходной люк. Этого было недостаточно для того, чтобы ошибка аппаратуры привела к трагическому результату; необходимо было ещё одно сочетание случайных факторов: что-то должно было задержать человека, идущего менять фотопластинки, в колодце так долго, чтобы антенна локатора, поднявшись на несколько градусов, зафиксировала алюминиевую вешку у края пропасти.
          Что задержало Шалье? Неизвестно. Неполадки с фонарем? Наверняка, нет - они случаются слишком редко. Что-то однако задержало его возвращение до тех пор, пока не появилась на экране роковая отметка, которую Савадж, как и позже - Лангнер, принял за отражение радиоволн от скафандра. Эта задержка должна была составлять минимум тринадцать минут: это подтвердили проведённые потом эксперименты.
          Савадж пошёл к пропасти искать Шалье. Шалье, возвратившись от колодца, нашёл станцию пустой, увидел то же самое, что и Пиркс, и в свою очередь отправился на поиски Саваджа. Быть может, Савадж, добравшись до Солнечных Ворот, слишком поздно понял, что радар показывал только отметку вбитой в осыпь металлической трубы, но на обратном пути упал и разбил стекло гермошлема. Возможно, что он так и не добрался до смысла всего происходящего, а лишь - после напрасных поисков, не обнаружив Шалье, -забрёл куда-то в слишком обрывистое место и упал - всех этих подробностей выяснить не удалось. Достаточно того, что оба канадца погибли.
          Катастрофа могла произойти только на рассвете. Потому что, когда не было радиопомех, остававшийся внутри станции человек мог разговаривать с выходившим, даже не выходя их кухни. Катастрофа могла произойти только при условии, если выходивший торопился. Только в этом случае он мог оставить выходной люк открытым: только при наличии этих совпадений проявлялась аппаратная ошибка. Кроме того, с тем, кто спешит, легче случаются такие вещи, что он всё равно опаздывает, именно потому, что торопится - или уронит пачку с фотопластинками, или что-то потеряет - такие вещи случаются, когда торопишься. Картинка на радаре мало что говорит; на расстоянии тысячи девятисот метров металлическую веху легко принять за скафандр стоящего человека. Когда соединялись воедино все это обстоятельства, катастрофа становилась возможной и даже вероятной. Остававшийся внутри человек - в дополнение ко всему - должен был находиться где-угодно, но только не в радиорубке, потому что тогда он сразу бы увидел, что его товарищ идёт в неверном направлении и не принял бы появившуюся на юге мелкую отметку за скафандр.
          Шалье, видимо, неслучайно оказался так близко от того места, где погиб Роже. Он упал в пропасть именно в месте, обозначенном алюминиевой вешкой. Она находилась там, чтобы предостеречь, предупредить о пропасти; Шалье шёл в этом направлении, думая, что направляется к Саваджу.
          Физическая природа явления был проста до смешного. Она требовала всего лишь наличия определённых исключений и таких факторов, как радиопомехи и открытый выходной люк.
          Возможно, более достойным внимания был здесь психологический момент. Когда аппаратура, в отсутствие внешних импульсов, запустила "дыхательную бабочку" собственных внутренних напряжений, а на радаре появилась отметка фальшивого скафандра, сначала один, а потом и второй наблюдатель принимал эти показания за реальное положение вещей. Сначала Савадж думал, что видит над пропастью Шалье, потом Шалье - Саваджа. То же самое случилось потом с Пирксом и Лангнером.
          Сделать такие выводы легко было ещё и потому, что каждый из обитателей станции знал все подробности катастрофы, которая унесла жизнь Роже, и особенно хорошо помнил - как тяжёлую драму - историю долгой агонии этого несчастного, которую до самого конца показывал всем присутствующим на станции "магический глаз".
          Если же - как кто-то заметил - действительно говорить об "условном рефлексе", то проявила его не аппаратура, а сами люди. Интуитивно они приодили к убеждению, что непонятно каким способом несчастье с Роже повторилось, выбирая на этот раз в качестве жертвы одного из них.
          - Ну, а теперь, когда мы всё уже знаем, - сказал Тавров, кибернетик из Циолковского, - скажите нам, коллега Пиркс, как это вы сориентировались в ситуации? Несмотря на то, что, как вы сами говорите, не понимаете механизма этого явления...
          - Не знаю, - отвечал Пиркс. Сквозь окно светились, словно раскалённые, освещённые Солнцем вершины. Их острия, словно выпрямляющиеся в огне кости, торчали в густой черноте неба. - Наверное, из-за фотопластинок. Когда я их увидел, то обратил внимание, что бросил их на стол точно так же, как и Шалье. Может быть, я и вышел бы вслед, если бы не ещё одна вещь. С пластинками в конце концов могло просто выйти случайно. Но и у нас на ужин были омлеты, как и у тех двоих в их последний вечер. Я подумал, что уж больно много этих совпадений, что это всё это - что-то большее, чем случайность. Думаю, что те самые омлеты - они нас и спасли...
          - Открытый выходной люк был функцией приготовления омлетов как призыв поторопиться, вы рассуждали в общем правильно, но это бы вас не спасло - доверься вы целиком аппаратуре, - сказал Тавров. - С одной стороны, мы должны ей доверять. Без электронной техники мы бы и шагу не сделали на Луне. Но... за такое доверие иногда нужно и расплачиваться.
          - Это верно, - отозвался Лангнер. Он поднялся со своего места. - Должен вам сказать, мужики, чем мне больше всего симпатичен мой звёздный товарищ. Что касается меня, то после этой головоломной прогулки я вернулся назад абсолютно без аппетита. Но он, - здесь Лангнер положил руку Пирксу на плечо, - после всего, что случилось, он поджарил омлеты и съел их все до единого. И тем очень меня удивил! Я и раньше знал, что он парень смышлёный и благородный, просто страшно порядочный...
          К а к о й? !- спросил Пиркс.