Невзрачная, в бумажной обложке книжка "Мой дядя, падло, вор в законе" с экстравагантным обозначением жанра "классическая поэзия в блатных переводах" появилась в Ростове в 1995 году. Фима Жиганец - это, в натуре, псевдоним. Появившись, книжка собрала самый широкий спектр оценок. Одни считают ее невинным филологическим развлечением, другие - пощечиной общественному вкусу, третьи - оскорблением литературы. Фима Жиганец между тем переиздал свои произведения, добавив новые.

опала наконец ко мне книжка, о которой говорили мои знакомые филологи, одни с недоумением, другие - махнув рукой: "свобода, бля, свобода".
          Книжка называется "Мой дядя, падло, вор в законе", жанр - "класси-ческая поэзия в блатных переводах" ("переведены" Крылов, Пушкин, Лермонтов, Ахматова, Маяковский, Шекспир и др.). Автор - Фима Жиганец. Издательство не указано.
          В самом начале есть одна неприятная вещь, нехороший авторский расчет. В аннотации и в авторском вступлении сообщается, что создатель "переводов" "знаком с местами лишения свободы не понаслышке", "почти два десятка лет он провел в российских местах лишения свободы". Скверная двусмысленность. Не в качестве заключенного в этих местах был автор, а, как оказалось, все двадцать лет работал благополучно журналистом - редактировал в тюрьме газету. Тут и набрал соответствую-щую языковую эрудицию.
          Здесь интерес особый возникает, если не знаешь правды. Вот кем был и кем стал... И даже более. Какой рождается первоначальный настрой при прочтении строк о пребывании? Сострадательное внимание. В стране, в которой чуть ли не треть перебывала в лагерях, можно ли высокомерно говорить "фи" о любой попытке рассказать судьбу "своими словами", даже если судьба уголовная: не обрекли ли многих и многих "особо тяжкие обстоятельства" нашей русской жизни слышать блатную речь как единственную и, может, первую - с самого дня рождения в тюремной больничке?
          На слезные железы читателя автор и давит.
          И далее во вступлении - тоже расчетец. С азартом (блатным азартом) автор ведет наступление на "занюханных институток с дипломами лингвисток и пескоструйщиков", которые отвергают феню. Не без ловкости подброшено такое демагогическое объяснение этого "чистоплюйства": "в период большевистского просвещения (а редактор тюремной газеты чем в это время занимался? - В.В.)... на смену чуждым мещанского жеманства и кривлянья русским ученым-языковедам в лингвистику вперлись в грязных сапогах хамы и холуи, "кухаркины дети". Среди тех, кто интересовался жаргонами, автор называет "незабвенных" В.И.Даля, Бодуэна де Куртене, Д.С.Лихачева, Л.Н.Гумилева... Такая вот лексика, такие имена.
          А хитрость - в элементарной подмене. Названные им "незабвенные" занимались чисто филологическими проблемами - словарь, этимология, социальные корни и пр. А это совсем, совсем, совсем другое, чем делать "переводы" классики на блатной язык.
          Родовой чертой блатного жаргона является сильнейшее снижение, "опускание" любого явления, тем более явления духовной сферы. "Опустить" ведь можно все. В людях много уродства, противоестественно-стей. Есть и такие, которые, глядя на отходящую в иной мир мать, произнесут: "Гля, блин, как зенки закатывает!"
          Лирика, которую использует Фима Жиганец, это не просто "литера-турные" слова. Она добывает и выговаривает особое состояние души и духа (гениальное усилие ее создателей), потом это остается в словах, хранится в сознании человечества, становится достоянием его культуры. Лучшая лирика - это как молитва, поднимающая из нечистот бытия. Моменты чистоты и правдивости, доброты и благородства, памяти и благодарности - "ты, солнце святое, гори!" - вот что оплевывается "переводами".
          И когда Фима цитирует Бродского или Солженицына или кого еще, вроде бы убеждая нас, что эти великие, мол, не брезговали феней, он и тут ловчит: эти-то пользовались феней чрезвычайно осторожно, у них это всегда лишь отдельный мазок для оттенения драматически разнообразной картины мира.
          Пора, однако, для читателя привести пример "творчества". Все помнят лермонтовское "Выхожу один я на дорогу". У Фимы Жиганца это звучит так:

В небесах сплошной отпад и глюки!
Задрушляла втихаря земля...
Что ж мне в таску эти джуки-пуки?
Жду ль чего, как сучка кобеля?

Хуль мне здесь ловить звездюлю, что ли?
Хуля мне жалеть, набычив рог?
Я хотел бы втихаря на воле
Отрубиться, блин, без задних ног!

          Вот, так сказать, "новый Лермонтов".
          Недавно знакомая студентка принесла текст переложения на феню "Сказки о царе Салтане". Этот материалец похлеще, тут блатная сексуальная лексика - "фаберже", как выразился бы уголовник. Картины, нарисованные этой "лексикой", такие, что есть до следующего дня не можешь: работает рвотный рефлекс. Судя по приличной технике исполнения "перевода", автор тот же самый. Надо сказать, что техника стихосложения у Фимы Жиганца (размеры, рифмы, аллитерации и ассонансы) на вполне приличном уровне, все-таки у человека специальное образование.
          И вот вопрос: почему так тянет автора именно к "переводам" класси-ки? Почему бы ему не попытаться написать собственное, оригинальное произведение на жаргоне, если уж он хочет доказать его литературную полноценность, самодостаточность? Зачем он "парафинит" Тютчева, Шекспира? Или назвать Пушкина "жориком", а Татьяну Ларину - "шалашовкой" - очень уж сладко?
          Заключая: конечно если уж очень сильно хочется, то можно писать и так. Для себя, втихомолку. Или для таких же братанов. Под водку что-то вроде "сеанса".
          Помните, Воланд спрашивает у Бездомного: Иван Николаевич, вы не удосужились спросить у профессора, что такое шизофрения?
          Хочется задать этот же вопрос автору "переводов". Уж больно "стремно" читать их.