Станислав Лем Условный рефлекс (перевод с польского Василия Молякова)

лучилось это на четвёртом курсе, перед самыми каникулами. Пиркс, уже прошёл через все тренажёры, имел зачёты за два реальных полёта и "самостоятельное кольцо" , то есть полёт на Луну с посадкой и возвращением. Он чувствовал себя старым космическим волком, бывалым человеком Пустоты, домом для которого являются планеты, а единственной любимой одеждой - поношенный скафандр; человеком, который в космосе первым замечает подлетающие метеориты и с сакраментальным криком "Внимание! Рой!" тут же мгновенным маневром спасает от гибели корабль, себя самого и менее быстрых товарищей. Так, по крайней мере, он себе это представлял, с сожалением констатируя во время бритья, что по его лицу ничего не скажешь о его огромном опыте. Даже мерзкий случай с прибором Харрельсбергера, который взорвался под его руками при посадке на Синус Арбитра не добавил ему ни одного седого волоса. Да что там - он вполне отдавал себе отчёт о бесплодности мечтаний насчёт седины (а как замечательно было бы иметь виски, словно покрытые инеем!). Хотя бы пара морщин у глаз, которые бы при первом же взгляде на них говорили о том, что получены в процессе напряжённых поисков курсовых звезд! Но временем он так и оставался толстощеким, поэтому он продолжал драть свою ребячью физиономию, которой в глубине души стеснялся, тупой безопасной бритвой и изобретал всё более потрясающие ситуации, только с тем чтобы в конце концов выйти из них победителем. Мэттерс, который немного догадывался о его бедах, а частично знал он них, советовал ему отпустить усы. Трудно поверить, что совет был такой уж бескорыстный. Во всяком случае рано утром, когда он был один, Пиркс приложил себе под носом перед зеркалом чёрный шнурок, и его аж затрясло - так по-идиотски это выглядело. Он засомневался насчёт Мэттерса, хотя может быть, что тот и не имел в виду ничего дурного, и уж конечно ничего такого не имела в виду его сестра, которая однажды сказала Пирксу, что он выглядит "страшно порядочным". Это его добило. В ресторане, где они танцевали, не произошло ничего такого, чего бы он опасался. Один только раз он перепутал танец, а она была настолько тактична, что ничего ему не сказала, и только некоторое время спустя он заметил, что другие танцуют нечто совсем другое, чем они. Потом однако всё пошло как по маслу. Он уже не оттаптывал ей ноги, как мог, сдерживал свой смех (потому что от его смеха люди на улице отворачивались), а потом проводил её домой. От последней остановки им ещё оставалось порядочно идти пешком, и он всё думал, что бы такого сделать, чтобы она не думала, что он "страшно порядочный" - эти слова у него в печёнках сидели. Когда уже подходили к дому охватила его паника, потому что он так ни до чего и не додумался, а от напряжённых собственных размышлений замолчал как баран; в голове у него царила пустота, отличающаяся от космической только тем, что была заполнена его страшным напряжением. В последнюю минуту у него мелькнули две-три мысли: чтобы с ней договориться, чтобы её поцеловать, чтобы - где-то он об этом читал - пожать ей руку, и чтобы это пожатие было одновременно значительным - двусмысленным и страстным. Но из этого ничего не вышло. Он её не поцеловал, не подал руки и даже не условился о встрече... И если бы это было всё! Когда она сказала "спокойной ночи" своим приятно вибрирующим голосом, повернулась к калитке и взялась за ручку, в нём проснулся чёрт. А может быть, это случилось только потому, что в её голосе он почувствовал иронию, действительную или им же вымышленную. Бог его знает, как это вышло - совершенно машинально, как только она повернулась спиной, спокойно и гордо несущая свою красоту, как какая-то королева, как девушка, которая...
          ...Ну, ладно, чего уж там - он дал ей под зад и довольно сильно. Услышал легкий, сдавленный возглас. Наверное, её это здорово удивило! Но он уже ничего не ждал. Развернувшись на месте, он уже исчез, как бы со страху, что за ним погонятся... Мэттерс, к которому он утром подходил как к бомбе с часовым механизмом, ничего об этом инциденте не знал.
          Этот странный поступок мучил его. Он же ни о чём подобном (да и как просто, чёрт возьми, это на него нашло! )даже не помышлял и вдруг дал её шлепка под зад. Разве так поступают "страшно порядосные" особы?
          Он не был абсолютно уверен в эотм, но подозревал, что дело обстоит именно так. После истории с сестрой Мэттерса (теперь он избегал её, как огня) он перестал, во всяком случае, корчить рожи перед зеркалом по утрам. Прежде он уже несколько раз падал так низко, что с помощью второго зеркала искал такой свой профиль, который бы хоть немного утолил его немалые претензии. Конечно, он не был последним идиотом и вполне отдавал себе отчёт в смехотворности обезьяньих гримас, но, с другой стороны, в лице - ни следа красоты, которую пытался отыскать, ни характера! Он же читал Конрада и с румянцем на лице мечтал о Великом Молчании Галактики, о мужестве одиночества, а разве можно представить себе героя вечной ночи, одиночку - с такой вот рожей? Сомнения у него остались, но с верчением перед зеркалом было покончено - доказательство собственной железной воли.
          Все эти сомнения, довольно глубокие, ушли на задний план ввиду приближающегося экзамена у профессора Меринуса, которого в просторечии звали просто Мериносом. Откровенно говоря, экзамена этого он никогда не боялся. Только трижды он приходил к корпусу Штурманской Космодезии и Космологии, где под дверями аудитории студенты вечно дожидались выходящих от Мериноса не для того чтобы разделять их успехи, сколько для того, чтобы выведать, какие ещё новые каверзные вопросы выдумал "Зловредный Баран". Строго экзаменатора называли ещё и так. Этот старец, в жизни своей не стоявший ногой не то чтобы на Луне, а даже комингса ракеты никогда не переступавший, теоретически знал каждый камень в Море Дождей, скальные хребты планетоидов и наиболее недоступные области спутников Юпитера; поговаривали, что он всесторонне знает метеориты и кометы, которые будут открыты только через тысячи лет, поскольку уже сейчас вычислил их орбиты благодаря своему любимому занятию - анализу взаимодействия небесных тел. Немыслимый объём знаний делал его брюзгой по отношению к микроскопическим (в сравнении с ним, конечно) познаниям студентов. Пиркс однако Меринуса не боялся, потому что подобрал к нему ключик. У старика была собственная терминология, которой кроме его самого не пользовался ни один специалист, имеющий научные труды в этой области. Ведомый врождённой сообразительностью, Пиркс попросил в библиотеке все труды Меринуса и - нет, он их совсем не читал. Он их перелистал только для того, чтобы выписать оттуда более двухсот неотехницизмов. Вызубрил их наизусть и жил в полной уверенности, что экзамен сдаст. Что и подтвердилось. Профессор, услышав стиль его ответа, дрогнул, поднял кудлатые брови и заслушался Пирксом как соловьём. Обычно хмурое, его лицо сразу просветлело, он как бы помолодел, потому что выглядело это так, будто бы он слушал самого себя, а Пиркс, окрылённый этой переменой и собственным нахальством, пёр дальше на всех парбх с таким результатом, что когда абсолютно срезался на последнем вопросе (здесь нужно было знать формулу, и вся "мериносовская" риторика уже не могла помочь), профессор вписал ему в зачётку огромную четвёрку, сожалея, что не может поставить пять.
          Так он оседлал Мериноса. Взял его за рога. Значительно больше его лихорадило перед "сумасшедшей купелью", которая была последним этапом перед дипломными экзаменами.
          Против "сумасшедшей купели" не было никаких способов - как против лома нет приёма. Сначала человек шёл к Альберту, числившемуся кем-то вроде курьера на кафедре Теоретической Космопсихологии, но в действительности он был правой рукой заведующего кафедрой, и слово его было важнее мнения всех ассистентов. Альберт, бывший доверенным лицом ещё у профессора Беллоу, год назад ушедшего на пенсию к радости всех студентов и к огорчению "курьера" (потому что никто как проффессор-пенсионер, его так хорошо не понимал), вёл очередного кандидата в небольшое помещение, расположенное в подвале, где снимал с его лица парафиновую маску. Эта отливка, когда её снимали, подвергалась небольшой доработке: в отпечаток носа вставлялись две металлические трубки. И всё. После этого кандидат поднимался этажом выше, в "ванну". Это не была ванна в привычном смысле слова, но, как известно, студенты никогда не называют вещи своими именами. Это было довольно просторное помещение с бассейном, наполненном водой. Кандидат, или, пользуясь студенческим жаргоном, "пациент" раздевался и входил в воду, которую подогревали до того момента, пока он не переставал чувствовать её температуру. Всё это было сугубо индивидуально: для одних вода переставала "существовать" при двадцати девяти градусах, для других - только при тридцати двух. Достаточно было того, чтобы лежащий навзничь в воде человек поднял руку, как воду переставали подогревать, а один из ассистентов накладывал ему на лицо парафиновую маску. Затем добавляли в воду какой-то соли (чуть ли не цианид какой-то щелочи, как говорили те, у кого "купель" была уже позади), а скорее - всего обыкновенной поваренной. Добавляли её только для того, чтобы "пациент" (ещё его называли "утопленником") свободно держался под самой поверхностью воды, не выныривая на поверхность. Над водой торчали только металлические трубки, чтобы он мог свободно дышать. В основном это было всё. Учёное название эксперимента звучало как "изоляция от привычных раздражителей". И в самом деле, лишённый возможности смотреть, слышать, ощущать запахи, осязать (воду через короткий промежуток времени "утопленник" тоже переставал чувствовать), со скрещенными на груди руками, словно мумия египетская, "пациент" пребывал в невесомом состоянии. Как долго? Сколько мог выдержать.
          Как будто ничего особенного. Однако с человеком в таком состоянии начинают твориться удивительные вещи. Каждый мог прочитать об ощущениях "утопленников" сколько хотел в справочниках по экспериментальной психологии, но всё дело в том, что эти ощущения были сугубо индивидуальны для каждого испытуемого. Треть всех кандидатов не выдерживала не то что шести или пяти часов - но даже трёх. То, сколько мог выдержать студент, имело очень большое значение, потому что от этого зависела сумма баллов, и летнюю практику распределяли в соответствии с порядком мест: у кого было первое, получал практику "экстра", разительно отличающуюся от малоинтересного и даже нудного пребывания даже на разных околоземных станциях. Заранее никогда не было известно, кто окажется "твёрдым орешком", а кто - нет. Купель подвергала весьма серьезному испытанию цельность и собранность личности человека.
          Пиркс начал довольно гладко, если не считать того, что без всякой необходимости сунул голову под воду ещё до того, как ассистент надел на неё маску, в связи с чем хлебнул добрую кварту водички и случаем удостоверился, что она солонее всего, что ни есть на свете.
          Сразу после надевания маски он ощутил легкий шум в ушах. Он находился в абсолютной темноте. Расслабил мышцы, как следовало; вода держала его без малейших попыток с его стороны. Глаза он не мог открыть, даже если бы и очень захотел, так как прилегающая к щекам и лбу парафиновая маска делала это абсолютно невозможным. Сначала у него зачесался нос, потом правый глаз. Почесаться через маску было, естественно, невозможно. О такой чесотке нечего не говорили реляции других "утопленников" - видимо, это был его личный вклад в экспериментальную психологию. Он лежал абсолютно недвижимый в воде, которая ни грела, ни холодила его обнажённое тело. Через пару минут он потерял ощущение того, что вообще существует.
          Он мог бы, конечно, шевелить ногами или хотя бы пальцами и убедиться в том, что они скользкие и мокрые, но он знал также, что за ним наблюдают через окошко в потолке записывающие камеры: каждое движение - это штрафной балл. Прислушиваясь к самому себе, через недолгое время он смог уже различать тоны своего собственного сердца, очень слабые и доходящие как бы очень издалека. В целом было неплохо. Нигде не жало. Альберт пристроил трубки к маске так точно, что Пиркс их даже не ощущал. Вообще ничего не ощущал. Эта пустота начинала беспокоить. Сначала он потерял ощущение, в каком положении у него тело, руки, ноги. Он ещё помнил, как он лежит, но совсем этого не ощущал. Для начала стал прикидывать, сколько времени он лежит под водой с белым парафином на лице. С удивлением понял, что он, который умел определять время без часов с точностью до двух минут, не имеет ни малейшего понятия о том, сколько минут - или четвертей часа - прошло с того, как он нырнул в "сумасшедшую купель.
          Пока он так удивлялся, заметил, что нет уже ни тела, ни лица, вообще ничего. Ощущение это нельзя было назвать приятным. Скорее, оно было поразительным. Он словно бы понемногу растворялся в той воде, существование, бытие которой до него вообще не доходило. Даже перестал слышать собственное сердце. Как мог, напрягал слух - ничего. Зато тишина, которая наполняла его целиком, стала неприятным глухим бормотанием, постоянным белым шумом, от которого хотелось заткнуть уши. В какой-то момент он подумал, что уже прошёл порядочный кусок времени, так что парочка штрафных баллов ему не повредит, и захотел пошевелить руками.
          Шевелить было нечем: у него не было рук. Он не то чтобы перепугался - он просто остолбенел. Правда, что-то там такое писали о "потере чувства собственного тела", но кто бы поверил, что это так буквально?
          Видимо, так и должно быть - успокоил он сам себя. Главное - не шевелиться: хочешь получить хорошую практику - необходимо пройти через то-то и то-то. Эта максима поддерживала его какое-то время. Как долго? Он не знал.
          Потом стало хуже.
          Вдруг темнота, в которой он находился, точнее - которая и была им самим, зароилась от слабых мельканий, от летающих на самом краю поля зрения кругов, совсем бесцветных, едва маячивших. Он подвигал глазными яблоками, - это движение он чувствовал, - и это его порадовало. Но, удивительное дело - после нескольких движений и глаза стали ему неподвластны...
          Эти феномены зрения и слуха, мелькания и видения, шумы и бормотания были невинной прелюдией, игрушкой, в сравнении с тем, что началось потом.
          Он распадался. Даже не телом: речи о теле не было, тело уже давным-давно прекратило своё бытие, было делом прошлым, было чем-то утраченным самым неотвратимым образом. Может быть, его у него никогда и не было?
          Иногда случается, что придавленная рука, лишённая кровоснабжения, как бы умирает. Можно прикасаться к ней другой рукой, всё ощущающей и живой, как к куску дерева. Почти все знакомы с этом странным чувством, неприятным и, к счастью, быстро проходящим. Но человек, весь целиком, остаётся нормальным, всё чувствующим и живым - только несколько пальцев или ладонь остаются беспомощными, становятся как бы предметом, зацепившимся за всё остальное тело. Пирксу однако не оставалось ничего, или лучше: ничего кроме страха.
          Он распадался - не на какие-то там личности, а именно на страхи. Чего он боялся? Понятия не имел. Не ощущал себя ни наяву - какая может быть явь без тела? - ни во сне. Прежде всего он не спал: знал, где находится и что с ним делают. Это было что-то третье. И на состояние опьянения тоже было абсолютно не похоже.
          Он читал про это. Это называлось "нарушение деятельности коры головного мозга, вызванное недостатком посылаемых ему импульсов".
          Звучит не так плохо. На практике однако...
          Он был немного здесь, немного там, и всё расползалось. Направления. Верх, низ, стороны - ничего. Он попытался припомнить, где расположен потолок. Но как можно говорить о потолке, когда у него - ни глаз, ни тела?
          - Щас, - сказал он самому себе, - приведём всё в порядок. Пространство - измерения - три направления...
          Эти слова ничего не значили. Думал о времени, повторял "время, время" - словно жевал кусок бумаги. Просто слепок без какого-либо смысла. Уже не он повторял, говорил какой-то никто, какой-то чужой, который влез в его шкуру. Нет, он сам влез в чью-то шкуру. И этот кто-то раздувался. Распухал. Переходил все границы, путешествовал непонятными недрами, стал огромным как шар, невероятным, слоновым пальцем, он весь был пальцем, не своим, ненастоящим, взявшимся неизвестно откуда. Этот палец становился всё более самостоятельным. Становился чем-то давящим, неподвижным, согнутым укоряюще и одновременно по-идиотски, а он - его мысли - носились то с одной, то с другой стороны этой невозможной глыбы, тёплой, отвратительной, никакой...
          Исчезла. Он вращался. Крутился. Камнем летел вниз, хотел крикнуть. А на него лезли со всех сторон, без лиц, круглые, вытаращенные, расплывающиеся, когда он пытался им сопротивляться, лезли на него, толкались, распирали его в стороны, он был как тонкостенный резервуар, который вот-вот лопнет...
          И взорвался...
          Он распадался на независимые от себя мраки, которые кружились, как беспомощно летающие остатки сгоревшей бумаги. И в этих раскачиваниях и полётах заключалось непонятное напряжение, усилие, как во время смертельной болезни, когда несмотря на бездны мглы и пустоты, которые были когда-то нормальным телом а теперь - только бесчувственной остывающей пустыней, что-то жаждет ещё в последний раз отозваться, достучаться до другого человека, увидеть его, прикоснуться.
          - Сейчас, - ответило что-то удивительно трезво, но это было чужое, это не был он. Может быть, какая-то добрая душа смилостивилась и заговорила с ним? С кем? Где? Но он же услышал. Нет, это был настоящий голос.
          - Сейчас. Другие тоже через это прошли. От этого не умирают. Нужно держаться.
          Эти слова шли по кругу. Пока не утратили смысл. Снова всё расползлось, как серая намокшая промокашка. Как снежная гора на солнце. Вымываемый, он куда-то убегал, недвижимый, исчезал.
          - Сейчас меня не будет, - подумал он самым серьёзным образом, потому что это было как смерть, не как сон. Только одно он ещё и знал - что это всё ему не снится. Это всосалось в него со всех сторон. Нет, не в него. Их было несколько. Сколько? Не мог сосчитать.
          - Что я здесь делаю? - сказало в нём. - Где я? В океане? На Луне? Испытание...
          Он не верил, что это может быть испытание. Как это? Немного парафина, какая-то солёная вода, и человек просто перестаёт быть? Он боролся, не зная с чем, как бы сбрасывал давящий на него камень. Не мог даже дрогнуть. В последнем проблеске сознания собрал остатки сил и застонал. Услышал этот стон, задавленный и отдалённый, как радиосигнал с далёкой планеты.
          На какое-то мгновение очнулся и собрался, чтобы провалиться в очередную, ещё чернее прежней, всё сдувающую собой агонию.
          Он не чувствовал никакой боли. Да, если бы боль была! Сидела бы в теле, давала бы о нём знать, очерчивала какие-то границы, дёргала бы нервами. Но это была безболезненная агония: мертвый, нарастающий прилив небытия. Он ощутил, как в спазмах хватаемый воздух входит в него - словно даже и не в лёгкие, а в это пространство дергающихся, скрученных обрывков мысли. Застонать. Ещё раз застонать, услышать себя...
          - Если кому-то хочется стонать, так не надо мечтать о звёздах, - услышал он тот неизвестный, находящийся рядом, но чужой голос.
          Он сдержался и не застонал. Его всё равно уже не было. Он не знал, кем был - в него вплывали холодные, липкие струи, а самое скверное было то - почему ни один из этих болванов об этом не вспоминал? - что всё проходило сквозь него насквозь. Он стал прозрачным. Он был дырой, ситом, целым рядом извилистых пещер или туннелей.
          Потом распалось и это - остался только страх и продолжался даже тогда, когда, исчезла - словно её стряхнули озноб, дрожь и призрачные видения - темнота.
          Потом сделалось хуже, гораздо хуже. Однако этого Пиркс уже не мог ни рассказать, ни даже отчётливо, в точности, вспомнить: для таких испытаний слов ещё не нашли. Ровным счётом ничего он не мог выдавить из себя. Да, да! "Утопленники" были богаче на одно дбявольское испытание, о котором никто из профессоров даже не догадывался. Другое дело, что не было чему завидовать.
          Пиркс прошёл через много положений и состояний. Какое-то время его не было, потом он снова был, размноженный, потом что-то стало выедать ему весь мозг, потом стали действовать какие-то запутанные, бессловесные безобразия - объединил их страх, который прошил и тело, и время, и пространство. Всё.
          Этого-то он наелся досыта.
          Доктор Гроциус сказал:
          - Первый раз вы застонали на сто тридцать восьмой минуте, во второй - на двести двадцать седьмой. Всего три штрафных балла - и никаких судорог! Положите ногу на ногу. Проверим рефлексы... Как это вам удалось выдержать так долго - потом?
          Пиркс сидел на сложённом вчетверо полотенце, страшно жёстком и поэтому очень приятном. Он весь был как Лазарь. Не в том смысле, что был на него похож, но чувствовал себя поистине воскресшим. Выдержал семь часов. Первое место. В течение последних трёх часов он умирал тысячи раз. Но не стонал. Когда его вытащили, отёкшего, вытерли, сделали массаж, укол, дали глоток коньяка и проводили в лабораторию, где ждал доктор Гроциус, по дороге он заглянул в зеркало. Был совершенно оглушён, отуманен, как будто встал с постели после многомесячного бреда. Знал, что уже всё. И всё же посмотрел в зеркало. Не для того, чтобы удивиться седине, а просто так. Увидел свою широкую физиономию и, быстро отвернувшись, пошёл дальше, оставляя на дорожке мокрые следы от ног. Доктор Гроциус долго пытался вытянуть из него какие-то описания пережитых состояний. Семь часов - это не кот начихал! Доктор Гроциус смотрел на Пиркса совсем иначе, чем до эксперимента: не то, чтобы с симпатией - скорее, с любовью энтомолога, который открыл новый вид ночной бабочки. Или вообще какого-то необыкновенного червячка. Может быть, видел в нём тему научной работы?
          Пиркс оказался - надо, тем не менее, сказать - не слишком благодарным объектом ожиданий. Он сидел и глуповато моргал глазами: всё было плоское, двумерное, когда он протягивал к чему-то руку, вещь оказывалась либо дальше, либо ближе, чем он предполагал. Это было нормальным проявлением. Но не была таковой его отповедь на вопрос ассистента, когда тот пытался выудить из него подробности.
          - Вы лежали там? - вопросом не вопрос отпарировал он.
          - Нет, - удивился доктор Гроциус. - А что?
          - Ну тогда полежите, - предложил ему Пиркс. - Сами увидите, что и как.
          На следующий день он уже чувствовал себя настолько хорошо, что мог шутить на темы "сумасшедшей купели". С той поры он постоянно ходил в главный корпус, где под стеклом на доске объявлений вывешивали списки с указанием практики. Своей фамилии он не нашёл. Потом было воскресенье.
          А в понедельник его вызвал к себе Шеф.
          Пиркс не сразу забеспокоился. Сначала он подсчитал угрызения совести. О том, что именно он запустил мышь в ракету "Ostens", не могло быть и речи - это было давно, кроме того, мышь была крохотная, и не о чём было говорить. Потом была та история с будильником, который сам включал ток на поверхность Мёбиуса. Но это тоже глупость. В двадцать лет и не такое откалывают. Кроме того, Шеф был человеком терпимым. До известных границ. Или он что-нибудь узнал про "духа"? "Дух" был собственным, оригинальным изобретением Пиркса. Естественно, ему помогли коллеги - в конце концов у человека есть и друзья. Но урок предназначался Барну. Операция "Дух" прошла как часы. Порох был в бумажном кульке, пороховую дорожку насыпали в комнате в форме тройной спирали и подвели под стол. Может быть, действительно многовато того пороха туда всыпали. Выходила она в через щель под дверью в коридор, а Барн уже был "обработан": всю неделю по вечерам не говорили ни о чём ином кроме как о духах. Пиркс был не дурак и заранее распределил роли: кто-то рассказывал страшные истории, а кто-то строил из себя фому неверующего, чтобы Барн на сразу догадался, что его разыгрывают. Барн не принимал участия в этом метафизическом трёпе, иногда только посмеиваясь над тему, что искреннее верил в существование того света. Всё это так, но нужно было его видеть, когда в полночь он вылетел из своей спальни с рёвом буйвола, за которым гонится тигр. Огонь появился через щель под дверью, трижды обогнул комнату и грохнул под столом, так что книжки посыпались. Всё таки Пиркс немного переборщил, так как вокруг даже загорелось. Пара ведёр воды ликвидировала огонь, но на полу осталась выжженная дыра, ну и запах гари стоял по всему коридору. Так что в известном смысле шутка не удалась: Барн так и не поверил в существование духов.
          Может быть речь пойдёт об этом "духе". Утром Пиркс встал пораньше, надел чистую рубашку, на всякий случай заглянул в "Полетную книжку" и в "Навигацию" и отправился как ринулся в омут.
          Кабинет Шефа был великолепен. По крайней мере, Пирксу показалось именно так. Из-под небесных карт не было видно стен, созвездия, жёлтые как капли мёда, светились на гранатовом фоне. Малый слепой звёздный глобус - на письменном столе, полно книг, дипломов и второй - огромный глобус - у окна. Этот второй был истинным чудом - после нажатия соответствующей кнопки загорались и начинали двигаться любые спутники, причём не только современные, но и старые, включая первый, запущенный в 57-м году.
          Правда, в этот день Пирксу было не до глобуса. Когда он вошёл, Шеф писал. Он предложил сесть и подождать. Потом снял очки - носить их стал буквально год назад - и посмотрел на Пиркса так, как будто видел его впервые в жизни. Была у него такая привычка. Под этим взглядом даже святой, не имеющий ничего на совести, мог бы усомниться в собственной святости. Пиркс не был святым. Он никак не мог усесться в кресле. То он разваливался слишком свободно как миллионер на собственной яхте, то съезжал к ковру у собственных ног. Шеф выдержал паузу и проговорил:
          - Ну как дела, парень?
          Сразу на "ты" - это уже неплохо. Пиркс понял, что всё в порядке.
          - Ты, говорят, "купался"?
          Пиркс поддакнул. А чего это вдруг? Сомнения на отпускали его. Может из-за того, что был не слишком вежлив с ассистентом...
          - Есть одно свободное место, на практику, в Менделееве. Знаешь, где это?
          - Астрофизическая станция на "той стороне"... - ответил Пиркс. Он был немного разочарован. У него была затаённая мечта, такая, что даже самому себе в этом боялся признаться - рассчитывал на что-то более лучшее. На полёт. Столько было ракет, столько планет, а он должен получить обыкновенное стационарное задание на "той стороне". Когда-то была такая мода - называть обратную - невидимую - сторону Луны "та сторона". Но сейчас так говорили уже все.
          - Верно. Знаешь, как выглядит? - спросил Шеф. У него было какое-то особенное выражение лица. Словно держал что-то за пазухой. Пиркс секунду колебался - врать или нет.
          - Нет, - сказал.
          - Если согласен на задание, дам тебе всю документацию, - Шеф положил ладонь на пачку бумаг.
          - Так можно и не соглашаться? - с нескрываемой надеждой оживился Пиркс.
          - Можно. Потому что задание таково, что - как бы тебе сказать - может оказаться небезопасным...
          Он хотел сказать что-то ещё, но не мог. Специально оборвал себя на полуслове, чтобы лучше присмотреться к Пирксу, который впился в него увеличивающимися глазами, медленно, торжественно вдохнул, да так и остался, словно бы дальше дышать ему уже было не нужно. Как очарованная невеста, для которой нашёлся наконец королевич, он ждал дальнейших упоительных слов. Шеф кашлянул.
          - Ну, ну, - произнёс он отрезвляюще. - Я переборщил. В любом случае ты ошибаешься.
          - Как это? - пробормотал Пиркс.
          - Я говорю, что ты н е т о т единственный человек на Земле, от которого зависит всё... Человечество не ждёт от тебя спасения. Пока ещё нет.
          Пиркс, красный как рак, маялся, не зная, куда девать руки. Шеф, известный своей манерой вести дела, минуту назад нарисовавший перед ним радужную картину возвращения Пиркса-героя после выполнения Миссии и пробирающегося через замершую на космодроме толпу встречающих, в которой тут и там с умилением шептали "Это он! Это он!" - теперь, как бы абсолютно не отдавая себе отчёта о том, что он делает, стал как бы принижать Миссию, сокращая её до объёма обычной летней практики, и наконец объяснил:
          - Персонал станции набирают из астронавтов, которых перевозят на "ту сторону", чтобы они отсидели там свой месяц, и только. Нормальная работа там не требует от человека ничего сверхъестественного. Поэтому кандидатов подвергают обычным тестам первой и второй группы. Теперь же, поле этого случая, необходимы более подготовленные люди. Лучше всего для этой цели подходили бы пилоты, но сам понимаешь, что нельзя просто так высадить пилотов на обычной наблюдательной станции...
          Пиркс это знал. Не только Луне - всей солнечной системе постоянно требовались пилоты, астрогаторы и штурманы. - их всегда не хватало. Но что это за случай, о котором упомянул Шеф? Но он благоразумно молчал.
          - Станция очень небольшая. Построили её глупо, под северной вершиной, вместо того, чтобы расположить на дне кратера. С дислокацией вышла целая история, основную роль в этом деле сыграли не,селенологические изыскания, а престижны соображения. В прошлом году обрушилась часть хребта и уничтожила единственную дорогу. Доступ туда теперь затруднён и возможен только в течение лунного дня. Проектировалась канатная дорога, но работы были приостановлены, потому что уже есть решение о передислокации станции вниз в будущем году. Практически во время лунной ночи Станция отрезана от мира. Радиосвязь прекращается... Почему?
          - Про.. стите?
          - Почему, спрашиваю прекращается радиосвязь?
          Шеф во всём оставался Шефом. Вручение полномочий и невинный разговор вдруг превратились в экзамен! Пиркс вспотел.
          - Поскольку на Луне нет ни атмосферы, ни ионизированного слоя, радиосвязь поддерживается в ультракоротковолновом диапазоне.. С этой целью построена цепь ретрансляторов, похожих на телевизионные...
          Шеф, опершись локтями на стол, поигрывал с авторучкой, давая понять, что проявит терпение и будет слушать до самого конца. Пиркс же распространялся о вещах, известных каждому ребёнку, поскольку приближался к тем материям, в которых его познания, кое-где увы, оставляли желать лучшего.
          - Такие линии находятся как на этой, так и "на той", стороне, - разгонялся он, так как выплывал в знакомые воды. - На этой стороне их восемь. Они соединяют Луну Главную с станциями Sinus Media , а также...
          - Это можешь опустить, - прервал его великодушно Шеф. - Как и гипотезы о возникновении Луны. Слушаю...
          Пиркс заморгал.
          - Нарушения связи происходят, когда ретрансляционная линия находится в сфере терминатора. Когда часть передатчиков находится в тени, а над остальными восходит Солнце...
          - Я знаю, что такое терминатор. Объяснять не нужно, - сердечно сказал Шеф.
          Пиркс закашлял. Высморкался. Однако долго это продолжаться не могло.
          - По причине отсутствия атмосферы корпускулярное излучение Солнца, бомбардируя поверхность Луны, вызывают... э-э... возмущения радиоволн. Эти возмущения собственно делают невозможным...
          Завяз.
          - Возмущения возмущают - прекрасно! - добавил Шеф. - Но на какой основе?
          - Это вторичное излучение вызвано... эффект Но... Но...
          - Ну же! -доброжелательно подтолкнул Шеф.
          - Новинского!!! - выпалил Пиркс.
          Но и этого было мало.
          - В чем суть эффекта?
          
          Вот именно этого Пиркс и не знал. Верне, когда-то знал, но сейчас забыл. Всю груду вызубренной информации Пиркс донёс только о порога аудитории, как жонглёр - кучу спутавшихся в голове разнородных предметов, но экзамен-то уже позади... Его отчаянные соображения об электронах, вторичной эмиссии и резонансе прервало полное сожаления покачивание головы Шефа.
          - Ну ладно, - сказал этот бесстрастный человек. А профессор Меринус поставил вам четвёрку... Или ошибся?
          Кресло под Пирксом сразу превратилось в нечто вроде вулканического конуса.
          - Не хотел бы я причинять ему неприятности, поэтому пусть лучше ничего не знает... - Пиркс вздохнул. - Но я попрошу профессора Лааба, чтобы на дипломном экзамене...
          Он многозначительно замолчал. Пиркс замер. Не от звука этих слов - рука Шефа медленно собирала бумаги, которые он, Пиркс, должен был получить вместе со своей Миссией.
          - Почему не используют кабельную связь? - спросил Шеф, не глядя на него.
          - Слишком дорого. Коаксиальный кабель соединяет только Луну Главную с Архимедом. Но в ближайшие пять лет планируется каблирование сети передатчиков, - выпалил Пиркс.
          Шеф, ничуть не просветлев, вернулся к теме разговора.
          - Значит, так. Практически Менделеев отрезан от мира в течение двухсот часов лунной ночи. До сих пор работа там шла нормально. В прошлом месяце, после обычного перерыва в связи, станция не ответила на вызов с Циолковского. Группа с Циолковского отправилась со светом и обнаружила главный люк открытым, а в шлюзовой камере - человека. Было дежурство канадцев, Шалье и Саваджа. В шлюзовой камере лежал Савадж. С треснувшим стеклом шлема. Задохнулся. Шалье нашли только через сутки на дне пропасти под Солнечными Воротами. Гибель в результате падения. Кроме этого на всей станции порядок, аппаратура работает, запасы нетронуты, никакой аварии не обнаружено. Читал об этом?
          - Да, - ответит Пиркс. - Но в газетах говорилось про несчастный случай. Психоз, двойное самоубийство в приступе помешательства...
          - Вздор, - сказал Шеф. - Я знал Саваджа. Ещё с Альп. Он не мог измениться. Ну, ладно. В газетах были бредни. Потом прочитаешь рапорт объединённой комиссии. Слушай! Такие как ты парни уже основательно проверены с такой же точно придирчивостью, как и пилоты, но у них просто нет дипломов, поэтому юридически они не могут летать. Кроме того - летняя практика, так или иначе ты должен её пройти. Если согласишься, полетишь завтра.
          - А кто второй?
          - Не знаю. Какой-то астрофизик. В конце концов они там нужны. Сомневаюсь, что он очень будет рад твоей компании, но может подучишься немного астрографии. Понял, о чём речь? Комиссия пришла к выводу, что произошёл несчастный случай, однако осталась что-то такое, назовём его неясностью. Там произошло что-то непонятное. Неизвестно что. Поэтому подумали, что во время очередного дежурства неплохо бы там иметь человека - хотя бы одного - с психикой пилота. Я не видел повода для отказа. С другой стороны, наверняка ничего абсурдного там не произойдёт. Само собой - глаза и уши держи открытыми, но вести расследование в твои функции не входит, никто не рассчитывает на что ты откроешь ещё какие-нибудь дополнительные обстоятельства, объясняющие тот случай , и это не является твоим заданием. Тебе плохо?
           - Простите? Нет, - ответил Пиркс.
          - Я подумал. Ты уверен, что сумеешь сохранить трезвую голову и поступать благоразумно? А то тебе это уже ударило в голову, увы! Обращаю внимание...
          - Буду вести себя разумно, - ответил Пиркс одной из своих самых решительных интонаций.
          - Сомневаюсь, - ответил Шеф. - Посылаю тебя без энтузиазма. Если бы не твоё первое место...
          - Так это из-за купели!? - только теперь вдруг дошло до Пиркса.
          Шеф сделал вид, что не слышал. Сначала подал ему бумаги, потом - руку.
          - Стартуешь завтра в восемь утра. Вещей бери как можно меньше. Тем более ты там уже был, знаешь. Вот билет на самолёт, а здесь бронь "Трансгалактики". Полетишь до Луны Главной, а там тебе перебросят дальше...
          Он что-то говорил ещё. Желал чего-то? Прощался с ним? Пиркс ничего не слышал. Просто не мог, потому что был уже далеко на "той стороне". В ушах гремел грохот старта, в глазах - белый, мертвый свет лунных скал, а на всём лице - почти такое же ослепление, которое привело двух канадцев к такому загадочному концу. Делая поворот назад на месте, он упал на большой глобус. Лестницу проскочил в четыре прыжка, словно уже был на Луне, где сила тяжести меньше в шесть раз. Перед корпусом чуть не попал под автомобиль, который так затормозил, визжа покрышками, что люди стали останавливаться, но даже не заметил этого. К счастью, Шеф не видел, как благоразумно он повёл себя с самого начала, потому что снова углубился в свои бумаги.

          *

          В течение последующих двадцати четырёх часов случилось с Пирксом, около Пиркса и с точки зрения Пиркса свалилось на Пиркса столько, что временами он почти тосковал по тёпленькой солёной водичке, в которой ничего не происходило.
          Человеку, как известно, одинаково вредит как недостаток, как и избыток впечатлений. Но Пиркс не формулировал подобного рода выводы. Потому что все старания Шефа принизить Миссию, сузить её границы и даже облегчить - чего там греха таить - ни к чему не привели. Пиркс входил по трапу самолёта с таким выражением лица, что симпатичная стюардесса инстинктивно отступила на шаг - это было абсолютнейшим недоразумением, потому что он-то её вообще не заметил. Он словно бы шёл впереди железной когорты, сидел а кресле как Вильгельм Завоеватель, он был един во многих лицах: Космический Спаситель Человечества, Добродетель Луны, Открыватель Страшных Тайн, Укротитель призраков Той Стороны, а всем сразу - только в будущем, in spe, что, впрочем, нисколько не изменило его настроения, наоборот, наполняло его бездной доброжелательности и снисходительности с точки зрения попутчиков, которые и понятия-то не имели, кто это находится рядом с ними в брюхе огромного пассажирского реактивного самолета. Он же смотрел на них как Эйнштейн на склоне лет, наблюдающий играющих в песке детишек.
          "Селена", новый корабль "Трансгалактики", стартовала с Нубийского космодрома. Из самого сердца Африки. Пиркс был удовлетворён. Он, правда, не думал, что где-то здесь в будущем будет установлена мемориальная доска с соответствующей надписью - нет, т а к далеко в своих мечтах он не заглядывал. Однако не хватало самой малости. Правда, в чаше счастья понемногу начала появляться горечь. В самолёте о нём могли и не знать. А на борту ракеты? Оказалось, что он будет сидеть внизу, в туристском классе, среди какого-то французского сброда, увешанного фотоаппаратами и перекрикивающегося жутко быстро и совершенно непонятно. Он - в толпе сброда туристов?!
          На него никто не обращал внимания. Никто не помогал ему надевать скафандр, не наполнял его воздухом, никто не спрашивал о самочувствии, не подвешивал на спину кислородные баллоны - иногда он утешал себя тем, что всё это - для сохранения инкогнито. Интерьер туристского класса выглядел почти так же, как и салон самолёта, только что кресла были больше, глубже, а табло, на котором вспыхивала информация для пассажиров, торчало под самым его носом. Надписи, которые там появлялись, категорически запрещали разные вещи: подниматься с кресел, ходить, курить. Напрасно пытался Пиркс более профессиональной позой, игнорированием ремней безопасности, закладывая ногу на ногу, выделиться из толпы профанов астронавтики. Уже не красивая стюардесса, а помощник пилота сказал ему пристегнуться, и это был единственный момент, когда кто-то из команды обратил на него внимание. Наконец один из французов, скоре всего по ошибке, угостил его жевательной резинкой. Пиркс взял её, моментально заклеил себ6е липкой сладостью зубы и, со смирением усевшись в глубине пневматического кресла, предался размышлениям. Постепенно он ещё раз утвердился в потрясающей опасности своей Миссии, приближающуюся грозу которой смаковал спокойно и просто жаждал попробовать её "на вкус", как заправский пьяница, в руки которого попала замшелая бутылка с напитком времён наполеоновских войн.
          Его место было у окна. Разумеется, он с самого начала решил его просто игнорировать - видел всё это столько раз!
          Однако не выдержал. Когда "Селена" вышла на околоземную орбиту, уже с которой только должна была идти к Луне, он прилип к стеклу. Конечно, момент был восхитительный, когда расчерченная линиями дорог, каналов, испещрённая пятнами городов и посёлков поверхность Земли как бы освобождалась от всяких следов присутствия человека, и когда исчезли последние из них, под кораблям лежала пятнистая, облепленная клочками облаков поверхность планеты, и взгляд, переходя с темной поверхности океанов на континенты, напрасно пытался отыскать хоть что-нибудь сотворённое человеком. С расстояния в несколько сот километров Земля выглядела пусто - поразительно пусто - словно жизнь на ней только-только зарождалась, слабым налётом зелени обозначая её более тёплые области.
          Он действительно видел это уже много раз. Но внезапная перемена заставала его каждый раз по-новому - было в ней нечто, с чем он не мог согласиться. Может это было первое осознание микроскопичности человека в сравнении с пустотой? Переход на другую шкалу масштабов - планетарных? Наглядное представление всей ничтожности тысячелетних человеческих усилий? Или, наоборот, триумф этой же самой ничтожности, которая покорила мёртвую, равнодушную ко всему силу гравитации этой ужасной глыбы и, оставив позади дикость горных массивов и ледяные поля на полюсах, ступила ногой на поверхность иных небесных тел? Эти размышления, точнее - лишенные слов видения, уступили место другим, так как корабль изменил курс, чтобы через "дыру" между радиационными областями над северным полюсом выстрелить к звёздам.
          Звезды же наблюдать пришлось недолго, так как зажгли освещение. Подали обед, во время которого двигатели работали, чтобы создать хотя бы намек на силу тяжести; затем пассажиры снова улеглись в креслах, лампы погасли, и можно было видеть Луну. Они приближались к ней с Южной стороны. В каких-то паре сотен километров от полюса сверкал отражённым светом кратер Тихо, белое пятно с расходящимися во все стороны лучами, геометрическая точность которых удивляла целые поколения земных астрономов, чтобы в конце концов, по раскрытии этой загадки, стать предметом студенческих шуток. Разве не говорят сейчас первокурсникам, что белый кружок кратера Тихо - это "дырка от лунной оси", а его лучи - это просто грубо нарисованные меридианы?
          Чем ближе они подходили к висящему в чёрной пустоте шару, тем яснее становился тот факт, что этот холодный, воплощённый в застывших массивах лавы образ мира, каким он был миллионы лет назад, когда раскалённая Земля летела вместе со своим спутником сквозь метеоритные облака, - остатки времён планетогенеза, когда железный и каменный град непрерывно молотил по тонкой коре Луны, пробивал её, вызывая на поверхность потоки магмы, а когда пространство спустя бесконечно большой период времени очистилось и опустело, шар без атмосферы так и замер как поле боя времён тех лунных катастроф и горообразования, пока его изуродованная бомбардировками каменная маска не стала источником вдохновения для поэтов и лирической лампой для влюблённых.
          "Селена", несущая на своих обеих палубах четыреста тон груза и пассажиров, повернулась к растущему диску кормой и начала торможение, медленно и равномерно, до тех самых пор, пока, едва ощутимо вибрируя, не осела в одной из больших выгнутых воронок космодрома.
          Пиркс был здесь уже трижды, из них два раза - самостоятельно, то есть сажал корабль собственноручно посереди учебного поля, находящегося в полукилометре от пассажирского космодрома.
          Теперь он его даже не заметил, потому что огромный, покрытый керамитовыми плитами корпус "Селены" был перемещён на станину гидравлического лифта и съехал под поверхность, в герметический ангар, где и проходила процедура досмотра: наркотики? алкоголь? взрывчатые вещества, отравляющие, разъедающие? У Пиркса было с собой немного отравляющего вещества, а именно плоская фляжка с коньяком, которую пожертвовал ему Мэттерс. Он спрятал её в заднем кармане брюк. Потом - санитарный контроль - справки о прививках, стерилизации багажа, чтобы не завезти на Луну какую-нибудь заразу - всё это он прошёл единым махом.
          За ограждением он задержался, будучи не уверен в том, что его встречают.
          Он стоял между этажами. Ангар представлял собой попросту огромную, вырубленную в скале камеру с полукруглым потолком и плоским дном. Освещения было - море: искусственного, солнечного, от самосветящихся плит, много людей бегало в разные стороны, на электрокарах везли багаж, баллоны со сжатым газом, аккумуляторы, сундуки, трубы, барабаны с кабелем, а в глубине темнел неподвижный виновник всей этой горячки - корпус "Селены", точнее - его средняя часть, похожая на огромный газгольдер, потому что корма покоилась глубоко под бетоном, в огромном колодце, а верхушка толстого тела выходила сквозь круглое отверстие на следующий этаж.
          Пиркс стоял так до тех пор, пока не вспомнил, что у него и у самого есть дела. В управлении его принял какой-то чиновник. Он дал ему квитанцию на ночлег и сказал, что ракета на ту сторону полетит через одиннадцать часов. Весь он куда-то торопился и так ничего ему и не прояснил. Пиркс вышел в коридор с ощущением, что здесь царит полный балаган. Он не знал даже, как он полетит - через Море Смита или прямо в Циолковский? И где в конце концов этот его лунный спутник? А какая-нибудь комиссия? Программа работ?
          Он размышлял так до тех пор, пока его раздражение не перешло в более материальное ощущение, расположившееся в желудке. Захотел есть. Поэтому он выбрал соответствующий лифт, изучив предварительно всё, что было на их шестиязычных табличках, спустился в пилотскую столовую, где ему и сообщили, что есть он должен в обычном ресторане, поскольку никаким пилотом не является.
          Это была вершина всего. Он собрался уже было ехать в этот проклятый ресторан, когда вспомнил, что не получил ещё свой рюкзак. Значит - наверх, в ангар. Багаж был уже в отеле. Тогда он махнул рукой и пошёл обедать. Он угодил сразу в две волны туристов: французы, с которыми он прилетел, как раз шли есть, а какие-то швейцарцы, голландцы и немцы только что возвратились с выезда селенобусом к подножию кратера Эратосфена. Французы подпрыгивали, как это обычно делают люди, впервые испытывающие на себе чудеса лунной гравитации, летали под самый потолок, чему сопутствовали смех и писк женщин, а потом наслаждались плавным опусканием вниз с высоты трёх метров; более деловые немцы, вливались в большие залы, обвешивали кресла фотокамерами, биноклями, штативами, чуть ли не телескопами и уже потом, когда подавали суп, показывали друг другу обломки лунных скал, которые продавали им в качестве сувениров экипажи селенобусов; Пиркс сидел над своей тарелкой, утопая в гуле немецко-французско-греческо-голландской и бог знает какой ещё речи, и среди всеобщего энтузиазма и восхищения был, пожалуй, единственным мрачным едоком второго за этот день обеда. Какой-то голландец хотел им заняться, допустив возможность того, что Пиркс испытывает своеобразную "пространственную болезнь" после полета в ракете ("Вы, наверное, в первый раз на Луне?"), и предложил ему таблетки. Это была та самая капля, которая переполнила чашу. Пиркс не доел второе, купил в буфете четыре пачки печенья и поехал в отель. Вся его злость вылилась на портье, которые предложил ему кусочек Луны, точнее - обломок стекловидного базальта.
          - Отстань, барыга! Я был здесь ещё до тебя! - выпалил он и, трясясь от бешенства, пошёл дальше, оставив позади изумлённого этим взрывом портье.
          В двухместном номере под лампой сидел небольшой человек в вылинявшей штормовке, немного рыжеватый, немного седой, с падающей на лоб чёлкой и с опалённым солнцем лицом. При появлении Пиркса он снял очки. Звали его Лангнер, доктор Лангнер, был он астрофизиком и должен был лететь вместе с ним до Менделеева. Это и был его неизвестный спутник по Луне. Пиркс, уже приготовившийся к самому худшему, назвал себя, буркнул что-то себе под нос и сел. Лангнеру было сорок лет, в глазах Пиркса он был уже хорошо сохранившимся стариком. Он не курил, наверняка не пил и, похоже, что и не говорил. Читал три книги сразу - одна была таблицей логарифмов, вторая - заполненная одними формулами, в третьей были одни только фотоснимки спектральных линий. В кармане у него был небольшой арифмограф, которым он пользовался при вычислениях с большой ловкостью. Время от времени, на поднимая головы от своих формул, он задавал Пирксу какой-нибудь вопрос - Пиркс отвечал со ртом, полным печенья. Номер был клетушкой с двумя двухъярусными койками, душем, куда не влез бы толстяк, и с табличками, многоязычно умоляющими экономить воду и электроэнергию. Хорошо, что не запрещали глубоко дышать. В конце концов кислород здесь тоже был привозной. Пиркс запил печенье водой из-под крана, убедился в том, что она холодная - даже зубы зашлись, - видимо, резервуары находились близко к верхним слоям базальтовой поверхности. Удивлений была масса. По его собственным часам, заканчивался одиннадцатый час, электрические в номере показывали семь вечера, а по часам Лангнера было десять минут пополуночи.
          Они поставили часы по лунному времени, хотя было это пустой предусмотрительностью, ибо в Менделееве было своё, собственное время. Это было время "той стороны".
          До старта ракеты оставалось ещё девять часов. Лангнер вышел, ничего не говоря. Пиркс уселся на кресло, потом пересел под лампу на потолке, попробовал читать какие-то старые пожелтевшие журналы, которые лежали на столе, наконец тоже вышел, не в силах усидеть на месте. За поворотом коридор превращался в некое подобие небольшого зала, там стояло несколько кресел напротив встроенного в стену телевизора. Шла программа для Луны Главной из Австралии - какие-то соревнования по лёгкой атлетике. Его это не интересовало, но он сидел и смотрел, пока не захотел спать. Поднимаясь с кресла, подскочил на полметра вверх, потому что забыл о малой силе тяжести. Как-то на всё стало наплевать. Когда он сможет снять свои штатские шмотки? Кто даст ему скафандр? Где хоть какие-нибудь инструкции? И что всё это значит?
          Может быть он и пошел куда-нибудь задавать вопросы, скандалить, но этот его приятель, весь этот доктор Лангнер, видимо, считал ситуацию самой что ни на есть нормальнейшей в мире, значит, наверное, нужно держать язык за зубами?
          Программа закончилась. Пиркс выключил телевизор и вернулся в номер. Не так он представлял себе это пребывание на Луне! Принял душ. Через тонкую стенку слышались доходящие из соседнего номера разговоры. Похоже - знакомые из ресторана: туристы, которых Луна приводила в состояние роскошной эйфории. Его - почему-то нет. Он сменил рубашку (нужно же в конце концов делать хоть что-нибудь), а когда лёг на койку, вернулся Лангнер. С четырьмя новыми книжками.
          Пиркса прошила дрожь. Он начинал думать, что Лангнер фанатик науки, что-то вроде последнего издания профессора Меринуса.
          Лангнер разложил на столе новые фотограммы и, рассматривая их через увеличительное стекло с таким вниманием, с каким Пиркс не изучал даже любимую актрису, спросил сколько Пирксу лет.
          - Сто одиннадцать, - ответил Пиркс, а когда тот поднял голову, добавил. - В двоичном исчислении.
          Лангнер первый раз усмехнулся и стал похож на обыкновенного человека. У него были белые крепкие зубы.
          - Русские пришлют за нами ракету, - проговорил он. - Полетим к ним.
          - В Циолковский?
          - Да.
          Это была станция уже на "той стороне". Значит, ещё одна пересадка. Пирксу было интересно, как они преодолеют оставшуюся тысячу километров. Наверное, не вездеходом, а ракетой? Однако он ни о чём не спрашивал. Не хотел открывать, что ничего толком не знает. Кажется, Лангнер что-то ему говорил, но Пиркс заснул, прямо не раздеваясь. Проснулся внезапно: Лангнер, согнувшись над койкой, коснулся его плеча.
          - Уже время, - только это и сказал.
          Пиркс сел. Похоже на то, что тот всё это время читал и писал; стопка бумаг с расчётами стала выше. Сначала Пиркс подумал, что Лангнер говорил о завтраке, но речь шла о ракете. Пиркс забросил за спину набитый рюкзак, у Лангнера же он был ещё больше, нагруженный словно камнями, потом оказалось, что кроме рубашки, мыла и зубной щётки там были одно только книги.
          Уже без всяких денег или какого-то контроля они прошли на верхний уровень, где их ждала ракета лунного сообщения - некогда серебристая, теперь же скорее серая, пузатая, на трёх согнутых растопыренных коленчатых ногах - высотой метров двадцать. Форма, конечно, не аэродинамическая, потому что на Луне нет атмосферы. Пиркс такой ещё не летал. К ним должен был присоединиться какой-то астрофизик, но опоздал. Они же стартовали пунктуально - без него.
          Отсутствие атмосферы доставляло немало хлопот: невозможно было использовать никаких самолётов, вертолётов, ничего - кроме ракет. Даже таких удобных для тяжелых рельефов средств передвижения, как суда на воздушной подушке, потому что им тогда пришлось бы возить с собой весь запас воздуха, а это невозможно. Ракета летает быстро, но не везде сядет; ракеты не любят ни гор, ни отвесных скал. Это их толстое трехногое насекомое загудело, увеличивая силу тяги, загремело и свечой пошло вверх. Кабина была всего раза в два побольше, чем номер в отеле. В стенах - иллюминаторы, в потолке - округлое окно, а кабина пилота была не наверху, а в самом низу, почти между выхлопными дюзами, чтобы пилот хорошо видел, куда садится. Пиркс чувствовал себя как багаж: посылают не известно куда и зачем, и не известно, что будет дальше.
          Знакомая песня.
          Вышли на параболу. Кабина встала косо, следом тащились длинные "ноги", Луна тянулась под ними, огромная, выпуклая, выглядела так, словно на неё никогда не ступала нога человека. Есть такая зона между Луной и Землей, в которой видимые размеры обоих тел одинаковы. Пиркс хорошо помнил своё ощущение, вынесенное им из первого полёта. Земля, голубоватая, чуть затемнённая, с размытыми контурами материков, было даже как-то менее реальна в сравнении с Луной, которая висела каменная, с резким скальным рельефом, а её неподвижная тяжесть была почти ощутимой.
          Они летели над Морем Туч, кратер Буллиальдо остался уже позади, на юго-востоке лежал Тихо, в ореоле своих сверкающих лучей, которые проходили через полюс аж на "ту сторону"; как обычно, на большой высоте казалось, что внизу всё подчиняется какой-то - трудной для описания - чрезмерной правильности, с которой была создана эта каменная чаша. Наполненный солнечным светом Тихо был как бы центром конструкции, своими белёсыми плечами обнимая и перерезая Море Радости и Море Нубийское, а его северный отросток, самый большой, исчезал где-то за горизонтом в стороне Моря Ясности; когда же, оставив на востоке цирк Клавия, они начали снижаться над полюсом и уже на "той стороне" летели над Морем Мечты, с постепенной потерей высоты видимость порядка исчезала, гладкая только на первый взгляд, тёмная поверхность "моря" показывала свои трещины и разломы. На северо-востоке засияла пила хребта Верн. Они снижались всё больше, и Луна вплотную показывала то, чем была на самом деле - плоскогорья, равнины, цирки кратеров и кольцевых гор в одинаковой степени были изрыты воронками космической бомбардировки, хребты скальных остатков и магмы наползали друг на друга, прошивали насквозь, словно тех, кто послужил причиной этих титанических процессов, всё ещё не удовлетворяла вызванная ими картина уничтожения.
          Прежде чем Пиркс успел заметить массив Циолковского, ракета, как бы получившая толчок от короткого включения двигателей, встала вертикально, так что последним, что он увидел, был океан темноты, поглощающий всю западное полушарие; уже из-за линии терминатора торчал, пылая одной только своей верхушкой, пик Лобачевского. Звёзды в верхнем окне встали неподвижно. Они съезжали вниз, как на лифте, а то, что опускались сквозь собственное скапливающееся у кормы пламя двигателей, и огонь и газы гремели на выпуклостях наружной обшивки, несколько напоминало вхождение в плотные слои атмосферы. Кресла разложились сами собой, через верхний иллюминатор Пиркс видел те же самые звёзды, они пулей летели вниз, но он чувствовал мягкое постоянное сопротивление, которое оказывали этому падению гремящие в противоположном направлении дюзы. Наконец они грохнули изо всех сил. - Ага! Стоим "на огне"! - подумал Пиркс, чтобы не забыть, что он всё-таки настоящий астронавт, хотя пока и без диплома. Удар, что-то забренчало, треснуло, словно бы кто-то огромным молотом был по камням, кабина мягко съехала вниз, вернулась вверх, вниз, вверх, и так ходила в течение доброй минуты на бешено булькающих амортизаторах, пока три двадцатиметровые судорожно расставленные "ноги" не впились как следует в скальные обломки.
          Эти колебания немного погасил пилот, увеличив давление масла в системе гидравлики - зашипело, и кабина повисла неподвижно.
          Пилот вылез к ним через люк в центре пола, открыл стенной шкаф, в котором - наконец-то! - показалось скафандры.
          У Пиркса наступило что-то вроде подъёма духа, однако ненадолго. Всего было четыре скафандра: один - пилота, потом - малый, средний и большой. Пилот упаковался в свой скафандр в течение минуты, только что не надел шлем и ждал их. Лангнер тоже управился быстро. А Пиркс, красный, потный и бешеный, не знал, что и поделать. Средний скафандр был для него слишком мал, а большой - велик. В среднем он сильно упирался головой о верх шлема. В большом болтался как ядро кокоса в высохшей скорлупе. Да. Ему давали разные добрые советы. Пилот заметил, что большой скафандр всегда лучше маленького, и посоветовал ему забить пустые места бельём из рюкзака. В принципе он готов даже одолжить ему шерстяное одеяло. Для Пиркса же сама мысль о таком обращении со скафандром была страшным богохульством, против чего вся его душа астронавта вставала на дыбы. Обматывать себя какими-то шмотками?!
          Он надел скафандр меньшего размера. Пилот и Лангнер уже ничего не говорили, первый отворил люк шлюзовой камеры, они вошли втроём, пилот завертел винтовым колесом и затем открыл наружный люк.
          Если бы не Лангнер, Пиркс выскочил бы сразу, и, быть может, уже при первом шаге вывихнул ногу, поскольку от поверхности их отделяло двадцать метров, и хоть сила тяжести невелика, прыжок был бы - имея в виду и вес скафандра - примерно как махнуть с высоты этажа на кучу очень шатких камней.
           Пилот опустил складную лестницу, и по ней они спустились - на Луну.
          И здесь никто не встречал их с цветами и триумфальными арками. Не было ни души. Бронированный купол танции Циолковский возносился, освещённый косыми лучами страшного лунного солнца, на расстоянии меньше километра. Над ним виднелась вырубленная в скалах малая посадочная площадка, но она была занята: там стояли друг за другом в два ряда ракеты, значительно больше той, которой они прилетели сюда - транспортные.
          Их ракета, осев немного на одну сторону, спокойно стояла трехногой раскорякой; камни непосредственно под вылетами дюз потемнели, обожжённые огнём выхлопа. Пейзаж к западу был довольно плоский, если можно назвать плоским эти груды щебня, из которых то здесь то там торчали обломки величиной с дом. К востоку он поднимался, сначала плавно, чтобы в конце перейти чередой почти вертикальных обрывов в главный горный массив Циолковского. Та, обманчиво близкая, стена лежала в тени и была черна, как уголь. В каких-то десяти градусах над хребтом Циолковского пылало Солнце, и смотреть в ту сторону было невозможно - так оно ослепляло. Пиркс сразу опустил на стекло шлема светофильтр, но толку от этого было немного, разве что он перестал щуриться. Осторожно ступая по качающимся камням, они двинулись к Станции. Ракету потеряли из виду сразу, потому что требовалось перейти неглубокую котловину. Станция господствовала над ней и всей округой, на три четверти уходящая в скальный монолит, который был похож на помнящую мезозой каменную крепость, разрушенную взрывом. Сходство остро срезанных углов со сторожевыми крепостными башнями было поразительным, но только издалека. Чем ближе они подходили, тем больше "башни" теряли свои формы, а сбегающие по их поверхности чёрные полосы оказывались глубокими трещинами. Для Луны рельеф был довольно ровный, и шли они быстро. Каждый шаг взбивал облачко пыли, той самой знаменитой лунной пыли, которая поднималась выше пояса, окружала их молочной белейшей вуалью и не хотела оседать. Именно поэтому они шли не друг за другом, а шеренгой, и когда уже у самой Станции Пиркс обернулся, то увидел весь их путь - обозначали его три округлых полосы, или три валкб этого самого чистого - в сравнении с земным - песка.
          Пиркс знал о нём много полезного. Первооткрыватели были удивлены этим явлением: наличие пыли предполагалось, но даже самая мельчайшая должна была тотчас же падать вниз в безвоздушном пространстве. Лунная как-то не хотела. И что интересно - только днём. Под Солнцем. Как выяснилось, электрические явления протекают на Луне иначе - в сравнении с Землёй. На Земле существуют атмосферные разряды, молнии, гром, огни Святого Эльма. На Луне их, естественно, нет. Однако бомбардируемые молекулярным излучением скалы заряжаются таким же самым зарядом, как и покрывающая их пыль. Поскольку одноимённые заряды отталкиваются, раз взбитая пыль удерживается во взвешенном состоянии благодаря силе электростатического отталкивания иногла в течение часа. Когда на Солнце много пятен, Луна "курится" сильнее, когда мало - меньше. И явление это пропадает только спустя несколько часов после наступления ночи, той поразительной ночи, противостоять которой способны только двустенные, по принципу термоса построенные скафандры, тяжёлые даже здесь, как сто чертей!
          Эти учёные размышления прервало прибытие к главному входу Станции. Встретили их радушно. Научный руководитель станции профессор Ганшин несколько удивил Пиркса, который определённый противовес своим пухлым щекам всегда видел в росте. Ганшин однако смотрел на него сверху - не в переносном смысле. В буквальном. А его коллега, доктор Пнин, физик, был ещё выше. В известном смысле его высокий рост, в сравнении с обычными размерами, заставлял говорить скорее об удалении по вертикали. Рост его был почти два метра.
          Было там ещё трое других русских, а может быть и больше - но они не показывались, наверняка были заняты по службе. Наверху размещалась астрономическая обсерватория, радиостанция, косым туннелем, пробитым в скале и зацементированным, можно было пройти к особому куполу, над которым вращались большие решётки радаров, а через иллюминаторы можно было разглядеть установленное у самого хребта Циолковского что-то вроде регулярной серебристой паутины - это был главный радиотелескоп. Самый большой на Луне. Туда можно было добраться подвесной дорогой за полчаса.
          Потом выяснилось, что станция гораздо больше, чем выглядит на первый взгляд. В подземельях были огромные резервуары для воды, воздуха, продуктов; в невидимом из котловины, встроенном в скальный разлом отдельном крыле помещались преобразователи лучистой энергии Солнца в электрическую - солнечные батареи. И была там ещё одна штука, совершенно потрясающая: огромная оранжерея с гидропоникой под куполом из армированного сталью кварца; кроме достаточно большого количества цветов и больших резервуаров с какими-то водорослями, поставляющими витамины и белок, в самом центре росла банановая пальма. Пиркс и Лангнер съели по выращенному на Луне банану. Смеясь, доктор Пнин уточнил, что бананы не относятся к ежедневному рациону экипажа и предназначаются только для гостей. Лангнер, который был немного знаком с лунным строительством, стал расспрашивать об особенностях конструкции кварцевого купола, потому что она удивила его больше бананов - и в самом деле была оригинальна. Поскольку снаружи была пустота, купол должен был выдерживать постоянное давление в девять тонн на квадратный метр, что при его размерах складывалось в приличную сумму - две тысячи восемьсот тонн. Именно с такой силой содержащийся внутри оранжереи воздух стремился высадить кварцевые стёкла во всех направлениях Вынужденные отказаться от железобетонных конструкций, конструкторы вплавили в кварц целый ряд спаянных рёбер, которые всю силу давления, без малого три миллиона килограммов, передавали на иридиевый диск вверху, а уже оттуда снаружи расходились мощные стальные тросы, глубоко закреплённые в окружающем базальте. Это был единственный в своём роде "кварцевый шар на верёвочке".
          Из оранжереи пошли прямо в столовую - на обед. На Циолковском как раз наступило время обеда. Это был уже третий подряд обед Пиркса: после второго на Луне и первого - в ракете. Похоже, что на Луне существуют только обеды.
          Столовая, она же одновременно - общее помещение, была не слишком велика; стены были покрыты деревом - не бутафорией, а сосновым брусом. Даже пахло живицей. Это было по-земному удивительно мило после ослепительных лунных пейзажей. Правда, профессор Ганшин открыл им, что только верхний тонкий слой стенной оболочки деревянный: чтобы меньше скучать по дому.
          Ни во время обеда, ни позже не говорили ни о Менделееве, ни о происшествии, ни о несчастных канадцах, ни об отлёте, словно бы просто приехали гости и теперь останутся здесь неизвестно как долго.
          Русские вели себя так, словно бы все их мысли были только о Пирксе и Лангнере - спрашивали, что слышно на Земле, как дела на Луне Главной; в приступе откровенности Пиркс высказал свою стихийную ненависть по отношению к туристам и их манерам; было похоже, что он нашёл внимательных слушателей. Только спустя некоторое время можно было заметить, что то один, то другой из хозяев выходили с тем чтобы вскоре возвратиться. Позже выяснилось, что они ходили в обсерваторию, потому что на Солнце ввозник очень красивый протуберанец. Лишь только это слово прозвучало, для Лангнера перестало существовать всё. Весь стол вдруг охватило свойственное учёным, ими самими даже не осознаваемое, самозабвение. Принесли фотографии, затем демонстрировали фильм, снятый при помощи коронграфа - протуберанец был действительно выдающийся, в длину имел около трех четвертей миллиона километров и походил на допотопное существо с огненной пастью. Но речь шла не об этом зоологическом сходстве. Ганшин, Пнин, третий астронавт и Лангнер, когда снова включили свет, стали говорить с блестящими глазами, глухие ко всему остальному; кто-то вспомнил о прерванном обеде - возвратились в столовую, но и здесь, отодвинув тарелки, все занялись расчётами на бумажных салфетках, пока доктор Пнин не смилостивился над сидящим как дурак дураком Пирксом и не пригласил его к себе в комнату, небольшую, но в ней было нечто, достойное удивления: большое окно, из которого открывался вид на восточную вершину Циолковского. Солнце, низкое, пылающее как ворота в ад, бросало в хаос скальной мешанины другой хаос - тени, съедающие формы своей чернотой, словно за каждым краешком освещенного камня открывался дьявольский колодец, ведущий к самому центру Луны. Как будто там н е ч т о растворяло горные вершины, скошенные башни, иглы, обелиски, которые чуть дальше выскакивали вновь из чернильного мрака - словно какой-то окаменевший огонь, остановленный на лету, так что взгляд просто уставал среди этих несоединимых форм, находя сомнительное удовлетворение только в округлых чёрных ямах, как в вылупленных глазницах; это были заполненные тенью по самые берега глаза малых кратеров.
          Это был единственный в своём роде вид. Пиркс уже бывал на Луне (что повторил раз шесть во время беседы), но никогда ещё - в это время, за девять часов до захода солнца. Они сидели с Пниным долго. Пнин обращался к нему "коллега", а он не знал, как отвечать, и отвечал как бог на душу положит. У русского была потрясающая коллекция фотоснимков, сделанных во время восхождений - он, Ганшин и их третий товарищ, находящийся сейчас на Земле, в свободное время занимались альпинизмом.
          Было время, когда пытались ввести в оборот термин "лунизм" в противовес альпинизму, но он не прижился, тем более, что здесь существовали и Лунные Альпы.
          Пиркс, который до поступления в Институт ходил на восхождения, открыв в Пнине родственную душу, стал расспрашивать его о разнице между техникой альпинизма на Земле и на Луне.
          - Вы, коллега, должны помнить об одном, - сказал Пнин, - только об одном. Делайте всё "как дома", пока это возможно. Льда здесь нет, разве только в очень глубоких трещинах и то очень редко, снега, разумеется, тоже нет никакого, поэтому вроде бы всё очень легко, тем более что можно упасть с высоты тридцати метров и ничего с человеком не случится, но вот об этом даже и думать нельзя.
          Пиркс очень удивился:
          - Почему?
          - Потому что здесь нет воздуха , - объяснил астрофизик. - И если вы не знаете, как долго вы ходили, вы не научитесь определять расстояние. Здесь даже дальномер не поможет, а кто же ходит с дальномером? Вот вы взойдёте на вершину, заглянете в пропасть, и вам покажется, что она имеет глубину в пятьдесят метров. Может пятьдесят, а может триста, а может и пятьсот. Как-то однажды... Ну, знаете, как это бывает. Если человек однажды скажет себе, что может упасть, то рано или поздно он обязательно полетит вниз. На земле стукнешься головой о камень, она потом заживёт, и всё, а здесь один хороший удар по шлему, стекло лопнет - и привет. Так что ведите себя, как в горах на Земле. Что можете себе позволить там, можете позволить себе и здесь. Исключая прыжки через трещины. Пусть даже вам кажется, что перед вами всего десять метров, а это всё равно, что на Земле - полтора, найдите камень и попробуйте бросить его на другую сторону, а потом следите за его полётом - долетит или не долетит, но я от всей души посоветовал бы лучше не прыгать. Потому что если человек однажды прыгнет на двадцать метров, то ему уже и пропасти нипочём, и горы - по колено, а тогда и до несчастья недалеко. Горноспасателей здесь нет... поэтому сами понимаете.
          Пиркс спросил о Менделееве. Почему станция расположена под вершиной, а не в самом низу? Трудна ли туда дорога? Что-то вроде восхожденя?
          - Настоящего восхождения нет, нужно только немного выдержки, и то только потому, что сошла каменная лавина. Из-под Солнечных Ворот. Снесла дорогу... Что касается размещения Станции, мне просто неловко говорить об этом. Тем более, после этого несчастья... Но вы должны были об этом читать, коллега?...
          Пиркс ужасно смешался и буквально простонал, что в то время у него была экзаменационная сессия. Пнин усмехнулся, но сразу стал серьёзным.
          - Ну, что ж... Луна - территория международная, но каждая страна имеет свою зону научных исследований, а у нас - вот это полушарие. Когда выяснилось, что пояса ван Аллена нарушают прохождение космических лучей на полушарии, обращённом к Земле, англичане обратились к нам с просьбой, чтобы мы позволили им построить станцию на нашей стороне. Мы согласились. Собственно, мы уже начали работы в Менделееве, поэтому предложили им принять их у нас, с тем чтобы передать им все строительные материалы, а окончательный расчёт произведём потом. Англичане поначалу приняли наше предложение, а потом переуступили Менделеев канадцам как членам Британского Содружества. Нам это было всё равно. Поскольку мы уже проводили предварительные изыскания рельефа, один из нас, профессор Анимцев, вошёл в состав проектной группы с совещательным голосом как человек, хорошо знакомый с местными условиями. Вдруг мы узнаём, что англичане однако тоже принимают участие в этом деле. Они прислали Шэннера, который утверждал, что на дне кратера могут возникнуть вторичные пучки излучения, и они будут искажать результаты исследований. Наши специалисты полагали, что это невозможно, но в конце концов англичане решали: это должна быть их станция. Постановили перенести её под вершину. Естественно, расходы возросли страшно. И всё превышение сметы финансировали канадцы. Но - меньше об этом. Не считайте денег в чужих карманах. Станцию разместили, стали прикидывать, где провести дорогу. Анимцев нам сообщил: британцы хотели сначала на трассе проектируемой дороги соединить две пропасти железобетонными мостами, но канадцы не соглашались, потому что расходы возрастали почти вдвое. Поэтому они предложили врезаться во внутренний склон кратера Менделеев и пробить два скальных хребта направленными взрывами. Я их отговариваю - это может нарушить равновесие кристаллической базальтовой плиты. Но те не слушают. Что делать? А что мы могли сделать? Они, в конце концов, не дети. У нас больше опыта в селенологии. Но коль скоро наших советов не слушают, мы и не будем их навязывать. Анимцев составил votum separatum, на том дело и закончилось. Начали взрывать скалу. Первый нонсенс - дислокация станции - потянул за собой второй, третий, и результаты, естественно, не заставили себя долго ждать. Англичане построили три противолавинные стены, запустили станцию в работу, пошли гусеничные транспортёры - пожалуйста, получилось. Станция работала уже в течение трёх месяцев, когда у подножия козырька под Солнечными Воротами - вон та большая расщелина западного хребта - показались трещины.
          Пнин поднялся, вынул из ящика несколько больших фотографий и показал их Пирксу.
          - Вот. В этом месте. Там проходит, точнее - проходила, полуторакилометровая плита, местами нависающая над склоном. Дорогу проложили где-то на одной трети высоты, как проходит эта красная линия. Канадцы подняли тревогу. Анимцев (он всё ещё сидел там и уговаривал) втолковывал им: разница температур днем и ночью составляет больше трехсот градусов. Трещины будут увеличиваться, и с этим ничего не поделаешь. Ведь невозможно подпереть полтора километра стены! Дорогу необходимо закрыть, а раз станция уже стоит, построить подвесную дорогу. Они же тянут, одного за другим, экспертов из Англии, из Канады - и разыгрывается настоящая комедия: экспертов, которые утверждают то же самое, что и Анимцев, тотчас же возвращают домой. Остаются только те, которые советуют что-то делать с трещинами. Глубокая закачка цемента, подпоры, цементируют и цементируют без конца, потому что зацементированное днём трескается на следующую же ночь. По ущелью сходят уже небольшие лавины, но задерживаются на стенках. Строится система клиньев, разбивающих бульшие лавины. Анимцев толкует, что дело уже не в лавинах: вся плита может рухнуть!
          Я просто не мог на него смотреть, когда он приезжал к нам. Этот человек просто лез из собственной шкуры: видел приближающуюся беду и ничего не смог поделать. Я вам честно скажу: у англичан замечательные специалисты, но здесь уже не стоял вопрос специалистов, это не было проблемой селенологии, это был вопрос престижа: они построили дорогу и уже не могут отступить. Анимцев в конце концов составил какой-то там протест и вышел из игры. Потом до нас дошло, что возникли споры и трения между канадцами и англичанами - в связи с той плитой; это край так называемого Орлиного Крыла. Канадцы хотели её взорвать - вся дорога полетит к чёрту, зато потом можно будет проложить абсолютно безопасную. Англичанам это не нравилось - тем более, что это была утопия. Анимцев подсчитал, что для взрыва необходим был ядерный заряд в шесть мегатонн, а конвенция ООН запрещает использование на Луне радиоактивных взрывчатых материалов. Спорили и ругались до тех пор, пока плита не рухнула... Англичане потом писали, что во всём виноваты канадцы, поскольку именно они отвергли первый проект - с бетонными виадуками...
          Пнин минуту смотрел на снимок, другой, показывающий увеличенное почти вдвое изображение обрушившегося участка плиты; чёрными точками было обозначено место обвала, который прихватил с собой и дорогу вместе со всеми её "подпорками".
          - В результате станция в определенный период недоступна, потому что днём дойти легко - всего пара траверсов, только что усилий побольше, я уже вам говорил, зато ночью это практически невозможно. Здесь - нет Земли, сами знаете...
          Пиркс понял о чём идёт речь: на этой стороне в период долгих лунных ночей Луна не освещается большой "лампой" Земли.
          - А инфракрасная оптика не может помочь? - спросил он.
          Пнин усмехнулся.
          - Инфракрасные окуляры? Какое там, коллега, когда через час после захода Солнца скала охлаждается до минут ста пятидесяти градусов на поверхности... Вообще-то, теоретически можно было бы идти с помощью радароскопа, но вы пробовали когда-нибудь лезть на стену таким способом?
          Пиркс признался, что никогда.
          - И не советую. Это слишком сложный способ самоубийства. Радар хорош на равнине, но не на стене...
          Вошёл Лангнер с профессором - время было лететь. До Менделеева - полчаса лёту, дорога требовала ещё двух, а через семь часов Солнце зайдёт. Семь часов резерва - вроде бы и многовато. Но тут выяснилось, что с ними полетит доктор Пнин. Начались разговоры, что в этом нет необходимости, но хозяева ничего не хотели об этом слушать.
          Когда пошли, Ганшин спросил, нет ли у них вестей для передачи на Землю - это последняя оказия. Хотя Менделеев и вправду имел радиосвязь с Циолковским, но через семь часов они окажутся в полосе терминатора и начнутся сильные помехи.
          Пиркс подумал, что неплохо бы послать сестре Мэттерса "привет с той стороны", но не отважился на этот шаг. Они поблагодарили и спустились вниз, где снова получилось так, что русские провожают их до ракеты. Здесь Пиркс не выдержал и рассказал, какой ему достался скафандр. Поэтому ему подобрали другой, а этот оставили в шлюзовой камере Циолковского.
          Этот русский скафандр отличался от известных Пирксу: у него было не два, а три светофильтра - на высокое Солнце, на низкое Солнце и на пыль - тёмно-оранжевый. По-другому расположены воздушные ёмкости и забавное приспособление в ботинках - можно было надувать подошвы и ходить как на подушках. Камни под ногами вообще не ощущались, а наружная сторона подмётки отлично ложилась на любую самую гладкую поверхность. Это была "высокогорная" модель. Кроме того скафандр был наполовину серебряный, наполовину - чёрный. Когда человек поворачивался чёрной стороной к Солнцу, то начинал потеть, а когда серебряной - его охватывала приятная прохлада. Пирксу это показалось не совсем разумным, потому что не всегда выбираешь ту сторону, в которой светит Солнце. Тогда нужно идти задом наперёд, или как?
          Те засмеялись и показали ему перекидной вентиль на груди, который позволял менять местами "серебро" и "чёрное". Можно было иметь спереди чёрный цвет, а спину - серебряную или наоборот. Интересен был способ перемещения цветов. Между наружным, прозрачным, из твёрдого пластика сделанным слоем скафандра и собственно корпусом была своеобразная тонюсенькая щель, заполненная двумя видами красителей, или, точнее, полужидких масс - алюминированной и науглероженной, а перемещало их давление воздуха из дыхательной аппаратуры.
          Однако время идти на старт. Прежде, придя со стороны Солнца, Пиркс ничего не видел в шлюзовой камере, до того его ослепило, и только теперь заметил, что устроена она была по-особому - одна стена целиком ходила как поршень. А это для того, - объяснил Пнин, - чтобы можно было одним махом впускать и выпускать достаточное количество людей и не расходовать зря воздух. Пиркс почувствовал что-то вроде зависти, потому что камеры в Институте были просто отслужившими своё коробками, пережившими свой век как минимум на пять лет, а пять лет технического прогресса - это целая эпоха.
          Солнце, на первый взгляд, вообще не опустилось. Удивительно было идти в надутых ботинках, словно над грунтом, но это ощущение исчезло прежде, чем они дошли до ракеты.
          Профессор прислонил свой шлем к шлему Пиркса, прокричал несколько слов на прощание, они подали друг другу руки в тяжелых рукавицах и влезли вслед за пилотом в брюхо ракеты, которая немного осела под увеличившейся нагрузкой.
          Пилот подождал, пока провожающие отошли на безопасное расстояние, и запустил двигатели. Внутри скафандра шум нарастающей тяги звучал как бы из-за толстой стены. Тяжесть возросла, но он даже не ощутил, как ракета оторвалась от грунта. Только звёзды закачались в иллюминаторах, а наблюдаемая через их нижний ряд скальная пустыня опала вниз и исчезла.
          Теперь летели очень низко и поэтому ничего не видели - только пилот наблюдал проплывающий под ракетой призрачный пейзаж. Ракета висела практически вертикально как вертолёт. Рост скорости ощущался по усиливающемуся шуму двигателя и мелкой вибрации всего корпуса.
          - Внимание, опускаемся! - послышались слова внутри шлема. Пиркс не знал, то ли это говорит пилот через внутреннюю связь, то ли Пнин. Кресла разложились. Он глубоко вздохнул, стал легким, таким легким, словно должен был вот-вот поплыть к потолку; инстинктивно ухватился за поручень. Пилот дал резкое торможение, дюзы запылали, заиграли воющим тоном, визг повёрнутых, бьющих вдоль стен выхлопов, возрос неимоверно, тяжесть возросла, уменьшилась, и Пиркс услышал двойной сухой отголосок удара - сели. В следующий момент произошло неожиданное. Ракета, которая уже вошла в свои колебательные движения и качалась верх и вниз, почти как насекомое, мерно приседающее своим брюшком, наклонилась и с нарастающим грохотом камней стала сползать...
          Катастрофа! - промелькнуло и Пиркса. Он не испугался а инстинктивно напряг все мышцы. Двое других лежали неподвижно. Двигатель молчал. Он прекрасно понимал пилота: машина неуверенно, словно хромая, оседала вместе с осыпью, и включение двигателей, прежде чем унесло бы её верх, могло бы при внезапном наклоне одной из "ног" просто перевернуть их или бросить на скалы.
          Грохот и визг ползущих под стальными лапами каменных глыб слабели, пока не стихли совсем. Ещё пара струек щебня звонко ударились в сталь, ещё какой-то обломок глубже осел под тяжестью изогнутой ноги, и кабина потихоньку осела, наклоненная под углом градусов десять.
          Пилот вылез из своего колодца малость не в себе и начал объяснять, что изменился характер поверхности: видимо по северному кулуару сошла новая лавина. Он садился на осыпи, под самой стеной, так как хотел, чтобы им оставалось идти как можно меньше.
          Пнин отрезал, что это не самый лучший способ сократить путь - лавиносбор не космодром и когда нет необходимости рисковать, то и не следует. На этот короткий обмен мнениями закончился, илот пропустил их к шлюзу, и они сошли по лесенке на осыпь.
          Пилот остался в ракете, дожидаясь возвращения Пнина, а они втроём двинулись вслед за высоким русским.
          До сих пор Пиркс полагал, что знает Луну. Однако он ошибался. Район Циолковского казался бульваром в сравнении с тем местом, где он оказался. Ракета, наклонённая на максимально расставленных "ногах", утонувших в каменном лавиносборе, стояла в каких-нибудь трёхстах метрах от края тени, отбрасываемой главным валом Менделеева. Распалённая в чёрном небе солнечная челюсть почти касалась хребта, который, казалось, плавился в этом месте, но это только казалось. Это было не что иное как громада вертикальных стен, выходящая их темноты в каком-нибудь километре или двух впереди; к изрезанной глубокими канавами равнине, образующей дно кратера, сбегали по ущельям удивительны белые языки осыпей; места свежих обвалов можно было узнать по мутному рисунку камней, вызванному оседающей часами пылью. Само дно кратера, с полопавшимися потоками застывшей лавы, также покрывал слой светлой пыли; вся Луна была припудрена микроскопическим останками метеоритов, этого мёртвого дождя, который в течение миллионов лет падал на неё со звёзд. По обеим сторонам стёжки - а точнее, нагромождения глыб и обломков, такого же дикого, как и всё вокруг, - название своё получившей только благодаря зацементированным алюминиевым вешкам, каждая из которых заканчивалась вверху чем-то вроде рубинового шарика, по обеим сторонам этого, тянущегося вверх прохода - наполовину облитые светом, наполовину чёрные, как галактическая ночь, стены, с которыми не могли сравниться гиганты Альп или Гималаев.
          Небольшая на Луне сила тяжести позволяла скальному строителю выбирать формы, рождённые словно в кошмарном сне, и сохранять их веками, так что глаза, привыкшие к виду пропасти, рано или поздно просто уставали по пути к вершинам, а другие чувства всё ещё пытались преодолеть ощущение нереальности, невозможности такого пейзажа: былые глыбы пемзы, задетые ногой, взлетали вверх как воздушные шарики, в то время как базальтовый обломок, брошенный на осыпь, летел невероятно медленно и долго, с тем чтобы упасть абсолютно беззвучно - так, словно всё это было во сне.
          Через несколько сотен шагов вверх цвет скалы изменился. Потоки розоватого порфира двумя валами обнимали ущелье, к которому шли люди. Камни, нагромождённые кое-где на высоте нескольких этажей, усеянные острыми как бритва краями, словно бы только и ждали толчка, который пустил бы их неудержимым камнепадом.
          Пнин вёл их через этот лес окаменевших взрывов, двигаясь не очень быстро, но безошибочно. Иногда плита, на которую он ставил ногу в огромном ботинке скафандра, шевелилась. Тогда он на мгновение замирал и либо шёл дальше, либо обходил это место, ориентируясь только по одному ему известным признакам, выдержит камень вес человека или нет. При этом звуков, так много говорящих альпинисту, здесь не было. Одна из базальтовых палуб, мимо которой они проходили, без видимой причины обрушилась вниз, летя так медленно, сонно, пока не увлекла за собой огромное количество камней, которые бешеными скачками неслись всё быстрее, и наконец белая как молоко пыль зарыла дальнейший след лавины. Картинка была как в бреду - сталкивающиеся глыбы не издавали ни единого звука, и даже дрожания грунта не чувствовалось через круглые подошвы ботинок; когда они резко повернули на очередном зигзаге, Пиркс увидел след сошедшей лавины и её самоё - уже как плавно стелющиеся волны пыли. Машинально и с опаской он поискал глазами ракету, но с ней было всё в порядке - она стояла как и прежде, в километре или двух отсюда, он видел её блестящую оболочку и три чёрточки ножек. Как удивительное лунное насекомое, она почивала на старом лавиносборе, сначала показавшимся ему наклонным, сейчас же он выглядел ровным как стол.
          Когда приблизились к полосе тени, Пнин ускорил шаги. Ярость и угроза, бьющие со стороны окружающего пейзажа, так поглотили всё внимание Пиркса, что у него просто не было времени следить за Лангнером. Только сейчас он заметил, что маленький астрофизик идёт уверенно и нигде не спотыкается.
          Нужно было перескочить четырехметровую щель. Пиркс вложил в прыжок слишком много сил; полетел верх и опустился, бессмысленно болтая ногами в добрых восьми метрах за противоположным её краем. Только такой лунный прыжок давал человеку новый опыт, который не имел ничего общего с глупостями туристов в отеле на Луне.
          Вошли в тень. Пока они находились достаточно близко от освещенных скальных плит, их отблеск немного освещал окружение и играл на выпуклостях скафандров. Однако очень быстро мрак стал густеть, пока не стал таким, что они потеряли друг друга из виду. В этой тени была ночь. Пиркс ощутил мороз через все антитермические слои скафандра; он не достигал непосредственно тела, не кусал кожу, был только как бы проявлением новой, молчаливой, ледяной реальности - поочерёдно броневые пластины скафандра отчётливо задрожали, охлаждённые на двести с лишним градусов. Когда глаза привыкли, Пиркс заметил, что шарики на концах алюминиевых вешек испускают сильный красный свет; коготки этого рубинового ожерелья забирали вверх и исчезали на солнце - там разорванный скальный хребет обрывался тремя стоящими одна за другой пропастями, их разделяли узкие горизонтальные плиты скальной стены, что-то вроде острых карнизов. Ему показалось, что пропадающая вдали череда вешек ведёт к одной из этих полок, но подумал, что это невозможно. Выше, сквозь как будто разрушенный ударами грома главный вал Менделеева, шёл буквально горизонтальный сноп солнечного света. Это всё выглядело как начинающийся в глухом молчании взрыв, брызгающий раскалённой белью на скальные бастионы и камины.
          - Станция там, - услышал он в шлеме близкий голос Пнина. Русский задержался на границе ночи и дня, мороза и жары, показывая что-то наверху, но Пиркс ничего, кроме чёрнеющих даже на солнце обрывов, не увидел.
          - Видите Орла?... Так мы назвали этот хребет. Это голова - вот она, клюв, а это - крыло!...
          Пиркс видел только нагромождение света и тени. Над восточной, искрящимся гребнем торчала, на глаз - близко, так как не была размыта мглой, - башня. Наклонённая. И вдруг он увидел всего Орла. Крыло - это именно та стена, к которой они направлялись, выше, к гребню, высовывалась на фоне звёзд голова; башня была клювом.
          Посмотрел на часы. Они шли уже сорок минут. А ведь осталось, наверно, не меньше.
          Перед очередной полосой тени Пнин остановился, чтобы переставить свой климатизатор. Пиркс воспользовался случаем и спросил, как проходила дорога.
          - Так, - то показал рукой вниз.
          Пиркс видел только пустоту, а на её дне - язык осыпи, из которой торчали большие обломки скал.
          - Вон оттуда оборвалась плита, - разъяснял Пнин, повернувшись теперь к углублению гребня. - Это Солнечные Ворота. Наши сейсмографы в Циолковском зарегистрировали сотрясение - сошло примерно полмиллиона тонн базальта.
          - Минуту... - сказал ошеломлённый Пиркс. - А как теперь доставляют наверх запасы?
          - Сами увидите, как придём, - ответил тот и двинулся дальше.
          Пиркс потянулся вслед, ломая себе голову над разрешением загадки, но ни до чего не додумался. Разве бы вынесли сюда каждый литр воды, каждый баллон с кислородом на собственных плечах? Это же невозможно. Теперь они шли быстрее. Последняя алюминиевая вешка торчала у пропасти. Их окружила темнота. Они зажгли налобные фонари, лучи которых бледно подрагивали, перескакивая с одной выпуклости стены на другую, скользили по карнизу, сужающимся местами до ширины двух ладоней, а иногда такому широкому, что можно было стать на нём, расставив ноги. Шли как по линейке, той самой полкой, слегка изгибающейся, но совершенно плоской, её шершавая поверхность давала хорошую опору ногам. Правда, достаточно одного неверного шага, головокружения...
          Почему мы не в связке? - подумал Пиркс. В этот момент световое пятно перед ним замерло. Пнин остановился.
          - Веревка, - сказал он.
          Подал конец Пирксу, а тот, в свою очередь, - пропустив его через карабин на поясе, - протянул его Лангнеру. Прежде чем они снова двинулись дальше, Пиркс, опершись о скалу, смог осмотреться.
          Вся внутренняя часть кратера лежала перед ним как на ладони - чёрные ущелья лавы превратились в сеточку трещин, приземистый центральный конус отбрасывал длинную полосу тени.
          А где ракета? Он не смог её найти. Где дорога? Эти зигзаги, обозначенные поставленными в ряд алюминиевыми вешками? Они тоже исчезли. Было только пространство скального цирка в ослепительном блеске и полосах черни, тянущихся от осыпи к осыпи; светлая скальная мука подчёркивала рельеф пейзажа с его гротесковыми скоплениями мелких кратеров - в одном только Менделееве их должны быть сотни, от полукилометровых до едва различимых; каждый был абсолютно круглым, с кольцом, плавно понижающимся своими наружными склонами и очень обрывистыми внутри, с центральной горкой или конусом, или по крайней мере мелкой точкой вроде пупка - самые маленькие были точными копиями просто маленьких, малые - средних, а всех их вместе обнимала громада скальных стен этого тридцатикилометрового кольца.
          Это соседство хаоса и точности просто дразнило ум человеческий; была в этом сотворении и уничтожении форм, на первый взгляд, одновременно и математическая точность и абсолютная анархия смерти. Он посмотрел вверх и назад - сквозь Солнечные Ворота всё ещё били потоки белого жара.
          Через несколько сот шагов, за узким кулуаром, стена отступила, а они всё ещё шли в полосе тени, немного разбавленной светом, отражённым от вертикальной скальной башни, которая возвышалась над мраком километра на два вверх; страверсировали язык осыпи, и показался, залитый солнцем, склон, не слишком крутой; Пиркс стал чувствовать странное одеревенение, не мышц, а сознания, - конечно, от постоянного напряжённого внимания - потому что всё было сразу: и Луна, и её дикие горы, и ночь, попеременно становящаяся то ледяной, то вдруг обливала жаром, и это огромное, всепоглощающее молчание, в котором срывающийся время от времени человеческий голос в шлеме был чем-то неправдоподобным, неестественным... Словно бы кто-то нёс на вершину Мэттерхорн золотую рыбку в аквариуме: так отличался этот голос от мёртвого окружения.
          Пнин свернул за бросающую тень последнюю каменную иглу и весь засиял словно облитый огнём - Пирксу этот огонь хлестнул по глазам, прежде чем он успел понять, что это Солнце, что они вступили на верхний, уцелевший участок дороги. Теперь они шли в ряд, с опущенными обоими противосолнечными светофильтрами на шлемах.
          - Сейчас придём, - сказал Пнин.
          На этой дороге вполне можно было использовать машины. Она была вырыта в скале, точнее - выбита направленными взрывами; вела, прямо под нависающим Орлом, на самый гребень; там было что-то вроде небольшого перевала с естественной, подрезанной снизу скальной котловиной. Эта котловина и позволяла снабжать Станцию после катастрофы. Грузовая ракета доставляла запасы, и специальный миномёт сначала пристреливался - в этот самый скальный бассейн, а потом начинал метать специальные резервуары. Несколько штук обычно трескались, но большинство из них выдерживало выстрел и удар о скалу, потому что их бронированные корпуса были очень прочными. Когда-то давно, когда не было ещё ни Луны Главной и никаких вообще станций, единственным способом снабжения экспедиций в районе Синус Арбитра было собственно сбрасывание с ракет контейнеров, а поскольку парашюты здесь помочь не могли, приходилось так конструировать эти дюралевые или стальные коробки, чтобы они выдерживали сильный удар. Их бросали как какие-то бомбы, а экспедиции потом собирали их, разбросанные иногда на площади квадратного километра. Теперь эти контейнеры пригодились в новой ситуации.
          От перевала путь вёл по гребню к северной вершине орлиной головы - в каких-нибудь трёхстах метрах под ней блестел бронированный колпак Станции. Со стороны склона её отделяло полукольцо камней, скатывающихся в пропасть и лежащих вокруг стального шара, который встал на их пути. Несколько таких камней лежали на бетонной платформе недалеко от входа.
          - Что - нельзя было найти место получше?! - вырвалось у Пиркса.
          Пнин, который уже собирался поставить ногу на первой ступеньке платформы, задержался.
          - Да... Я словно бы слышу голос Анимцева, - проговорил он, и Пиркс услышал усмешку в его голосе.

Продолжение