вадцать четыре года назад в апрельском - майском номерах журнала "Дружба народов" был опубликован роман Виталия Сёмина "Нагрудный знак ОСТ" о германском трудовом лагере, в котором сам автор, пятнадцатилетний ростовский подросток, угнанный в 42 году, провел три года.
          Время заталкивает нас в ожесточенную суету выживания, и происходит обычное: забвение человеческих и художественных открытий, когда-то поразивших нас. "Одним из удивительнейших романистов нашего времени" назвал Алесь Адамович Виталия Сёмина после прочтения романа "Нагрудный знак ОСТ". Мы публикуем письмо минского инженера и писателя Арнольда Каштанова к писателю, написанное тогда же, не только для того, чтобы напомнить читателям ЛГ о литературном явлении "Виталий Сёмин", - нам кажется, что его мысли, "прочитанные" А.Каштановым и вызвавшие в культурном человеке желание личного общения с писателем, необходимы нам сейчас не менее, чем когда-либо. Интересны и рассуждения автора письма о художественных проблемах литературного творчества.

          Дорогой Виталий Николаевич!
          ...Три дня я живу в Вашей книге. Она - особая и очень трудная книга. Она очень много требует от читателя, потому что невозможно не ставить себя на место героев. Очень странно читать, что это - роман. Думаю, Вы из особой щепетильности назвали книгу романом, чтобы не унизить художественным вымыслом и реконструкцией правду Вашей памяти, да и нельзя же, в самом деле, поставить под заголовком как обозначение жанра - "книга", но я никак не могу воспринимать ее как роман. Очень жаль мне названия "Право на жизнь". Как видите, отношение к книге у меня слишком личное и даже ревностное. Чувство: это написано для меня. Такое чувство будет у очень многих.
          Говорят, выпустив книгу, писатель освобождается от всего мучительного, вложенного в нее. Дай Вам бог это, но возможно ли это? Ведь даже я, к примеру, знакомый с гитлеровской машиной только по книгам, наверно, и двух дней не прожил, забыв про лагеря смерти. Я навсегда напуган этим, а Ваша книга прибавила мне мужества. Станислав Лем писал где-то, что это прошлое нельзя и трагедией назвать, потому что была перейдена черта, за которой личность не сохраняется, а без личности не может быть трагедии. Герои не опровергали эту мысль - они были счастливым исключением. Ваши герои, к огромному моему облегчению, опровергают.
          Сам материал настолько значителен, что кажется кощунством холодно анализировать и обсуждать авторскую точку зрения человеку, который сам этого не пережил. Читал я далеко не холодно, иногда плакал. И все же не менее важным, чем содержание книги, кажется мне Ваш взгляд на людей. Не менее важным - потому что книга современна. Сегодняшние прагматизм и упрощение давят очень сильно. Непосредственное чувство говорит: "совесть, чувство собственного достоинства", а разум сомневается: не уход ли это от жизни? не пережитки ли это подобно религии? не слабость ли это и даже своеобразный эгоизм, не спесь ли это - мол, я лучше других? Не ширма ли это для бесплодности?
          И еще: та мера духовности, которую мы называем интеллигентностью, - не есть ли это что-то вроде профессионального заболевания, или, может быть, это просто повышенная чувствительность больных людей, по тем или иным причинам уязвленных сознанием своей неполноценности? И т.п. Со времен Ницше. Признаюсь, такие сомнения у меня часты. Я учусь прагматизму, хотя это не приносит радости. И вот, наконец, Ваша книга расставила все по своим местам. Не эмоциональным своим действием! Сами Вы стараетесь избегать эмоционально сильных эффектов. Вас можно узнать по любой странице. В самых жутких местах Вы сохраняете особую аналитическую наблюдательность, рассказываете только то, что представляет для Вас психологический интерес, только то, что продумали и сумели определить, только то, что является психологическим открытием, причем лишь при условии, чтобы это не мешало рассказу и было изобразительным.
          Подозреваю, что Вы еще одно условие себе поставили: сообщать лишь о тех открытиях, которые не увеличивают пессимизма.
          "Аналитическая наблюдательность" - это выражение я прочел где-то и не могу найти лучшего для обозначения Вашей манеры. Не будь книга написана так - не было бы в ней ответа на мои сомнения, не заняла бы она в моей жизни такого большого места. Вы дали мне возможность увидеть, что прагматизм глуп, что жизненная стойкость - это, в первую очередь, духовная стойкость, которая держится лишь на высокой культуре сознания... Банальность? Конечно, изложенное мною на бумаге, это выглядит куце, но, во-первых, как это редко звучит в сегодняшней литературе, когда даже очень честные и талантливые писатели... все еще ищут своего Платона Каратаева, а, во-вторых, то, что я сейчас написал, у Вас намного сложнее и конкретнее, так же, как о совести и справедливости: "Просто многообразная лагерная опасность должна была так сгуститься, чтобы паника отступила перед еще большим недоумением и растерянностью. И тогда в тишине откуда-то из задних рядов раздавался голос..." и т.д. Вся эта страница удивительна, но их много, и обо всем невозможно упомянуть в письме.
          Характер Вашего героя, его влюбчивость и уязвимость, смена его симпа-тий и антипатий, все его зависимости и самоутверждения - это все… про меня. Немыслимо сравнить благополучную мою мирную жизнь и кошмар рабочего лагеря, и все же впервые в литературе я читаю так подробно и точно - про меня. Это загадка. Всех Ваших героев я знаю по собственной жизни - и Соколика, и Костю, и Петю с золотым зубом, и Ивана, который побежал "братов встречать", и Пауля, и Петровича, и Вальтера - почти всех. Может быть, это иллюзия. Но я без авторских объяснений понимаю, например, почему именно Костика раздражает привязанность Андрея к Володе, и почему сломался от побоев кокетливый Вальтер, и почему среди военнопленных центральной фигурой сначала казался Петрович, и почему так неусыпно любопытен Иван Длинный...
          Самым интересным был для меня Ванюша. Литература не занимается такими людьми. Вообще, подозреваю, спектр характеров а литературе по необходимости узок, в любой среде, в любом времени писателю тем легче, чем ближе ему психофизиология героя. Отсюда и герои в литературе по складу близки к писателям, будь они отрицательными или положительными, неграмотными или образованными, при любой нациоиальности, возрасте и пр. они имеют хоть что-то общее с их создателем, чтобы он мог "влезть в их шкуру", чувствовать за них. Либо же писатель описывает, честно ограничивая свою роль живописью. Ванюша - что-то совершенно новое. Его склад совершенно противоположен писательскому складу, и потому почти невозможно понимание. В жизни такой тип распространен, но, наблюдая его в "нормальных" условиях, нам слишком легко придать ему собственные ощущения и собственные мотивы поступков. Ваши догадки о Ванюше для меня очень новы и важны. Формула о "своих" и "чужих" мыслях, выражая очень сложные и сокровеннейшие процессы, удивительно проста и понятна. А как легко было бы сделать из Ванюши подобие Метелицы Фадеева или же смотреть на него снизу вверх! Произошло литературное и человековедческое открытие, одно из самых важных на моей читательской памяти: тот самый человек действия, которого сочинял, выдумывал Джек Лондон, который был описан внешне, теперь впервые художественно исследован, открыт.
          Чрезвычайно любопытно: неужели память так сохранила подробности тридцатилетней давности? Ведь воспоминания идут об обстоятельствах, когда мысль была сосредоточена на действии и себе, когда невозможно, кажется, было созерцать и размышлять, даже смотреть и слушать было невозможно. Неужели Ванюша - сложная реконструкция из других впечатлений?
          Вообще, раз уж задавать вопросы, знаете ли Вы сами, что Ваша книга очень странная? Рассказывать о человеческих муках, об ужасных преступлениях спокойным тоном, с объективной интонацией, во всеоружии писательской техники, высшего профессионализма - это, наверное, уже бывало. Но рассказывать все это с психологическим любопытством: что чувствовал при этом каждый человек, и палач, и жертва, постоянно взвешивать: дотянул ли человек до меры своих возможностей, обвинять его не в преступлениях, а в слабости, в собственной гибели - по-моему, это было немыслимо в девятнадцатом веке, этому не нашлось бы определения на старой шкале "реакция - демократизм". В старые времена жертва была священна, ее нельзя было судить. Времена стали более мужественные, и иначе нельзя. Иначе Ваша книга не читалась бы так, как сейчас, когда не можешь не ставить себя на место каждого персонажа, не можешь не спрашивать себя: "А как бы я?.."
          Есть много, что в письме не выразишь. Впрочем, в личном разговоре я сумел бы выразить еще меньше, это уж как водится…

Арнольд КАШТАНОВ