та дружеская компания сложилась еще в молодости: кинодокументалисты, театроведы, литераторы, врачи… Все обожали театр. В 50-е - 60-е годы спектакль давали в три четыре действия, и заканчивался он ближе к полуночи. После премьеры шли пешком к Браиловским. Дом их был хлебосольным. Жена и теща Леонида Григорьевича привычно жарили и шкварили на всю ватагу. По выходным пекли три непременных пирога: с мясом, капустой и сладкий.
          Рассаживались за столом, и тут звонил кто-нибудь из актеров поговорить о премьере. Кончалось все яростным спором. На том конце провода не соглашались, горячились. Бросали трубку. Не успевала она остыть, как снова звонили - доругиваться…
          Все это я знаю по рассказам. Мы же познакомились в 70-е. Театральный критик Браиловский приносил к нам в газету рецензии. Держался он с подчеркнутым достоинством, несколько холодновато, как звезда медицины. Соблюдал дистанцию с собеседником. Одет был с иголочки, носил редкий в те времена щегольской зонт на длинной ручке, бросалось в глаза широкое кольцо. Была во всем его облике вальяжность и даже некоторая барственность.
          Чем чаще заходил Леонид Григорьевич в редакцию, тем вернее рассыпалось это впечатление. При ближайшем рассмотрении он оказался совсем другим: контактным, доброжелательным, словоохотливым. Я знала, что он преподает историю и теорию театра в Ростовском училище искусств, на нескольких факультетах университета, возглавляет секцию критики ВТО, устраивает творческие вечера актеров, сотрудничает со многими изданиями… А вел себя так, словно это не труд, а увлекательное времяпрепровождение. Сплошное удовольствие. Сидя в редакции никогда не спешил, не поглядывал на часы, не подчеркивал своей занятости. Напротив - любил обстоятельно поговорить. Веско, с повторами и вариациями (педагогическая привычка). Слово подкреплял характерным жестом: приподнимал руку, скругляя пальцы, точно держал пиалу. На знаменитых "капустниках" в Доме актера цепкие артисты смешно пародировали и эту манеру, и голос критика, и его повадку. Ни один вечер не обходился без куплета в адрес Леонида Григорьевича. С комическим надрывом пели артисты про то, что как ни играй, как ни старайся, все равно "критик Браиловский саданет под сердце финский нож". А он сидел в центре немыслимо переполненного зала и довольно похохатывал: ценил остроумие и был слишком умен, чтобы обижаться. Случалось, по-детски восторженно спрашивал: "Вы видели, как меня Гриша показывает? Невероятно смешно!" Речь шла об актере Григории Яковлевиче Марковиче, который, действительно, пародировал друга очень похоже, ядовито, для убедительности приклеив кустистые брови - суровую деталь браиловской внешности.
          Леонид Григорьевич в эти минуты излучал добродушие. И вообще от него веяло несомненным благополучием. Никаких проблем, никакой головной боли - казалось, все его поведение подчеркивает это. Никто и догадаться не мог, как трагична была его жизнь.
          В прежние годы ВТО владело микроавтобусом, который возил нас на спектакли в Таганрог, Новочеркасск и Шахты (были такие благословенные времена!). Дорога и темнота обратного пути располагали к доверительным разговорам. Тут я слышала поразительные истории.
          Леонида Григорьевича призвали в армию с последнего курса истфака пединститута. Обучили в артиллерийском училище и - на фронт. Изюм-Барвенковское направление стало первым кошмаром. Изнурительные бои, бессонные ночи, провизия на исходе. Окружение. Офицеры спорили, как выходить: лощиной или по открытой местности. Верхом пошло только отделение лейтенанта Браиловского - он был уверен, что немцы не станут поджидать их на незащищенной дороге. Так и вышло. Пробиваясь из круга, они видели, как внизу страшно погибали их товарищи. И собственная удача еще висела на волоске. Солдаты оглаживали коней, и те, казалось, все понимали: тащили артиллерийские орудия изо всех сил и не издали ни звука. Уже в безопасном месте, пересчитав последние запасы мазей и бинтов, решили истратить их на лошадей, в кровь разбивших бока и спины. Леонид Григорьевич говорил, что никогда не забудет, как смотрели лошади в глаза людям, терпели боль и стояли смирно.
          То там, то тут натыкаясь на немцев, отделение прорывалось к своим. Леонида Григорьевича контузило. "Меня спасли мои старики", - вспоминал он. "Старикам" было около сорока, чуть больше сорока. Они возили его, полуживого, на пушечном лафете больше десяти дней, поили травяными отварами. Первое, что он услышал, едва очнулся - разрывы гранат, немецкую речь. Плен…
          Этот кошмар казался ему последним. Без долгих слов повели всех на расстрел. У ямы автоматчики подтолкнули Браиловского, и он, озлившись, локтем двинул своего палача. Сам прыгнул в яму, выстрел догонял его. Это, видимо и спасло. Со сквозным ранением в спине Леонид Григорьевич выбрался из трупной ямы с наступлением темноты. Доковылял до ближайшего дома. У женщины, открывшей ему, было спокойное лицо, почти равнодушное. Он подумал, что люди, живущие посреди войны, ко всему привыкли. Вместе с дочкой-подростком они обработали рану, перевязали, нашли кое-какую одежду. Даже чуть поулыбались, глядя, как смешно торчат брючины выше щиколоток рослого Браиловского. Накормили кукурузной затирухой - ходовой и почти единственной едой оккупационного времени. Прятать же надолго опасались. Переночевал здесь Леонид Григорьевич, и начались новые скитания. До нового плена.
          И сразу же - кошмар немецкого концлагеря. Здесь донесли на него: мол, еврей не имеет права жить даже за колючей проволокой. Истребовал Леонида Григорьевича комендант лагеря, но пленный отрекся: "я ингуш". Позвали ингуша. "Поговори, - приказывают. - Кто такой?" Леонид Григорьевич со школьных лет бредил сценой, играл в знаменитом любительском театре Дома учителя, но подобная роль и в страшном сне не снилась. Вот такие "предлагаемые обстоятельства". Ингуш - здоровый, жилистый, как и Браиловский; смотрит диковато, неприязненно. Кажется, надеяться не на что, но и терять нечего. Заговорил Леонид Григорьевич - кто б ему самому сказал, на каком языке. Ингуш замер, и вдруг лицо его преобразилось улыбкой. Поток слов, короткий ответ, и снова водопад возгласов, похлопывание по плечу. Голос, мимика, жесты - все выражало неподдельный восторг. "Из соседнего села", - заключил он по-русски - для переводчика. Это была лучшая театральная сцена, в которой когда-либо участвовал Браиловский. В награду он получил на короткое время должность переводчика в лазарете.
          …Утром их разбудила пальба, топот, крики. Лагерь взяли наши. И началась спецпроверка. Пленных выстроили, и тут Леонид Григорьевич услышал то же, что и в первые минуты немецкого плена: "Лица еврейской национальности - три шага вперед". Среди своих, после всего, что вынес! Это был кошмар кошмаров.
          Спецпроверка заняла полгода. Пока уточняли и сличали факты, валил лес в Подмосковье. Стояла лютая зима 45-го года. Вызывают к начальству, с вещами. Господи, куда еще вышлют? "Свободен, - говорят. - Езжай домой". Эту минуту невозможно описать - казалось, сердце разорвется от счастья. Помчался к железной дороге - быстрей, быстрей! Пересаживался из теплушки в теплушку, ехал на площадке под ветром, который хлестал, как розга. Обронил варежку, грел руку за пазухой и все равно отморозил. Пустяки все это, пустяки! Главное - домой!
          Ростов поразил его развалинами, голодными очередями, нищенской одеждой горожан. Но потрясение было еще впереди: родителей расстреляли в Змиевской балке с тысячами других ростовских евреев. Отец пережил инфаркт и не в состоянии был уйти из города. Мать, естественно, осталась с ним…
          Единственная родная душа - тетка - встретила Леонида Григорьевича как пришельца с того света: ведь от него всю войну не было никаких вестей. Поселился он у нее, восстановился в институте, а когда закончил его - работы никакой. Мыкался: то в зубоврачебной школе историю преподавал, то занятия в шахматном кружке вел. Все-таки свет не без добрых людей: кто-то привел в художественное училище, потом - в училище искусств. Это была его жизнь - актерский факультет, театральные лаборатории в Москве, журналистика, работа в ВТО.
          В своем выборе он всегда был уверен. Встретил девушку, через неделю женился и прожил с Лидией Петровной всю жизнь. Теща была военврачом и получала казенную ткань на обмундирование. Из нее Леониду Григорьевичу сшили первые цивильные вещи - пальто и костюм. Толстое сукно еще раз спасло жизнь Браиловского, когда в центре города привязался к ним с женой пьяный и всадил нож в спину. Врач скоропомощной больницы, куда они пришли, все повторял: "вот так можно в войне уцелеть, а от пьяной руки погибнуть. Повезло вам, повезло…"
          Странным везением была отмечена судьба Леонида Григорьевича. Конечно, жив остался - большой подарок. В профессии счастлив. Друзьями не обижен. И когда все устоялось и вошло в свою колею, зачем-то Бог отнял у него замечательного сына. Болезни стали гнуть. И все-таки в сердце его не было ненависти, и к жизни он не имел претензий. Порой был неожиданно снисходителен к чужим порокам. Правда, не любил дураков-энтузиастов. Говорил о них брезгливо. Никогда не выходил из себя, не повышал голоса. Спорщиков изнурял невозмутимостью. От острых ситуаций не уклонялся: всегда был, состоял, участвовал…
          Он много значил в театральной жизни. Все, что произносил и писал, было подлинным уроком профессионализма. Но самым главным, бесценным уроком была вся его жизнь - стоическая, благородная. Рыцарь театра, он писал о нем, пока мог держать ручку. Уже серьезно больным, по первому зову ехал на премьеры в театры области; защищал от чиновников спектакли, которые ни с того, ни с сего объявлялись антисоветскими; на удивление всем, полетел в Омск в зимние холода - там работала театральная лаборатория.
          За десять дней до смерти, уже почти не поднимаясь (но как всегда, без единой жалобы!) он передал в газету статью об очередной чеховской постановке. Многие слова невозможно было прочесть - видимо, писалось с трудом, через боль. Статья называлась "Надо жить…"
          Сегодня Леониду Григорьевичу было бы чуть за 80. Представляю, как отмечали бы это событие в СТД. Наверняка с той же сердечностью, живой актерской фантазией и забавными "приколами", как в день его 70-летия. А вместо этого родные, коллеги, друзья и ученики собрались у дома на Пушкинской, где почти полвека прожил театральный критик и педагог Браиловский. Открывали в его честь мемориальную доску. Говорили о нем не только с печалью, но и с улыбкой, поскольку - всем смертям назло - был он человеком оптимистичным, склонным к шутке. Жил светло и повышал вокруг себя градус порядочности.