Рассказ Пиркса [С.Лем]

Станислав Лем

Рассказ Пиркса
(перевод с польского Василия Молякова)

антастику? Люблю, конечно, но только плохую. Вернее, не то чтобы плохую, а такую, в которую не веришь. У меня на борту всегда есть что-нибудь такое под рукой, чтобы почитать в свободное время, хотя бы пару страниц из середины, а потом отложить. С хорошим книгами совсем другое - их читаю исключительно на Земле. Почему? Честно говоря, сам не знаю. Как-то на задумывался над этим. Хорошие книги всегда правдивы, даже когда в них есть нечто такое, чего никогда не было и вообще не будет. Они правдивы в другом смысле - если речь идёт о космонавтике, то всегда так, что узнаешь эту тишину, которая совершенно отличается от земной, в этом абсолютно неподвижном покое... О чем бы там ни говорилось, одно всегда остаётся неизменным - человек никогда не будет т а м у себя дома. На Земле всё случайное, временное - дерево, стена, сад, одно сменяет другое, за горизонтом открывается следующий, за горой - долина, а т а м всё по-другому. На Земле людям никогда не приходило в голову, как это ужасно, что звёзды всегда неподвижны. Пусть летишь ты целый год полным ходом, а всё равно никаких перемен не увидишь. Мы летаем самолётами, ездим по Земле, и кажется, что мы знаем, что это за штука - пространство. Этого нельзя выразить. Помню, когда возвращался из патрульного полёта, где-то в районе Арбитра услышал далёкие переговоры. Кто-то с кем-то спорил об очерёдности посадки, а я увидел случайно другую возвращающуюся ракету. Этот парень думал, что он один, и швырял свою “коробку” так, словно с ней случился припадок эпилепсии. Вы все прекрасно знаете, как это бывает после пары суток полёта - человек испытывает шальное желание отчебучить что-нибудь этакое, всё равно что: дать полный ход, погнать куда-нибудь к чёрту на рога, покрутиться с большим ускорением, чтобы глаза на лоб полезли... Раньше я думал, что это как-то неприлично - человек не должен себя так распускать. Но в сути своей это только отчаяние, желание показать Космосу язык. Потому что он не изменяется, как дерево, и именно поэтому с ним трудно договориться. Вот в хороших книгах и говорится как раз об этом. А поскольку умирающие не любят читать об агонии, то и мы все, в конце концов боящиеся в глубине души звёзд, не хотим - между нами - слышать о них правду. Читаем то, что отвлекает наше внимание от серьёзных вещей, вот и я люблю больше всего те, другие, звездные истории, для чтения, потому что всё в них, вместе со всем Космосом, становится таким хорошим, славным... Это “хорошесть” для взрослых, потому что есть там и катастрофы, и убийства, и другие жуткие вещи, но всё это мило, невинно, потому что от начала до конца - выдумано: история стремится напугать, а человек только улыбается. То, что я вам сейчас расскажу - как раз такая история. Случилось это на самом деле. Был Год Спокойного Солнца. Как обычно, в это время в околосолнечном пространстве шла большая уборка: выметание и выбрасывание железных масс, крутящихся на орбите Меркурия. За шесть лет строительства большой станции в его перигелии бросили в пустоте кучу старых ракетных обломков, потому что работы проводились по системе Ле Манса и, вместо того, чтобы пускать ракетные останки на слом, их использовали в качестве строительных конструкций. Ле Манс был больше экономистом, чем инженером. Конечно, станция из “отходов” была втрое дешевле обычного монтажа в пространстве, но принесла столько хлопот, что после Меркурия никто уже не собирался “экономить” таким образом. У Ле Манса тем временем родилась новая идея - отправить останки на Землю, ибо зачем им крутиться в пространстве до Страшного Суда, когда их можно переплавить в мартенах? А чтобы это было всё таки рентабельно, он решил использовать в качестве “буксиров” ракеты, состояние которых было немногим лучше самих останков. Я тогда был пилотом патруля с полным налётом часов, а это значит был им только на бумаге и только раз в месяц - когда получал жалование. А летать хотелось мне так, что я готов был согласиться даже на железную печку, будь у неё тяги хоть самая малость. Ничего удивительного, что я сразу связался с бразильским бюро Ле Манса, как только прочитал его объявление. Не берусь утверждать, что формируемые Ле Мансом экипажи, вернее не им самим, а его агентами, были чем-то вроде Иностранного Легиона или разбойничьими бандами, потому что такие вообще не летают. Но люди сейчас редко когда ищут приключений в Космосе, ибо их там нет, скажем так - нет, и решаются на этот шаг либо по глупости, либо случайно, так как служба эта требует более высоких качеств, чем морская, и тем, которым всё равно, на борту места просто нет. Я не играю в психологию, просто стараюсь объяснить, как получилось, что уже в первом рейсе я лишился половины экипажа. Техников я был вынужден уволить, потому что их споил радист, маленький метис, который изобретал гениальнейшие способы пронести спиртное на борт. Этот тип играл со мной в прятки. Пластиковые мешки он прятал... в канистрах. Ну хватит об этом. Допускаю, что он прятал бы виски в самом реакторе, если бы это было возможно. Представляю, как такие истории оскорбили бы пионеров космонавтики! А я не понимаю, почему они верили в то, что сам факт выхода человека на орбиту должен превратить его в ангела. Может быть они головы забивали тем, о чём понятия не имели, этими голубыми райскими небесами, от которых сразу после старта не остаётся ничего. Впрочем, глупо осуждать их за это. Этот мексиканец родился в Боливии, “прирабатывал”, торгуя марихуаной, и делал всё это мне на зло, потому что его эго забавляло. Ле Манс был большим человеком, в мелочи не встревал, и мне не только не удалось самому набрать экипаж, но пришлось трястись над каждым киловаттом тяги двигателей: никаких резких маневров, уранографы проверяли после каждого рейса, как бухгалтерские книги, чтобы не дай бог где-нибудь не утекли десять долларов, превратившись в нейтроны. Тому, что я тогда делал, меня никогда не учили - возможно, подобные вещи и творились сто лет тому назад на старых трамповых судах, курсирующих между Глазго и Индией. Однако я не жаловался, а теперь вспоминаю всё это, стыдно даже сказать, с чувством ревности. “Жемчужина Ночи” - что за имя! Корабль понемногу рассыпался, рейс состоял из того, что постоянно ливидировали “фон” реактора и кроткие замыкания. Каждый старт и посадка свершались наперекор законам - и не только физики. Подозреваю, что у этого лемансовского агента были связи в порту Меркурия, иначе любой контрольный инспектор немедленно опечатал бы всё - от рулей и до реактора. Так вот и выходили мы на “ловлю” в перигелий, искали с помощью локатора остовы ракет, собирали их вместе, а потом формировали “поезд”. Мне там хватало всего - авантюры с техниками, выбрасывания водки в пустоту (ещё до сих пор, наверное, кружит там огромное количество London Dry Gin) и головоломной математики, потому что полёт основывался на приближённых решениях задачи о взаимодействии многих тел. Но больше всего, как и всегда, было пустоты. В пространстве и во времени. Я запирался в каюте и читал. Автора не помню, был это какой-то американец, в названии было что-то связанное со звёздным песком, что-то такое. Не знаю, что там было в начале, так как читать начал с середины. Главный герой находился в реакторном отсеке и разговаривал с пилотом по телефону, когда раздался крик “Метеориты с кормы”! До этого момента тяжести не было, и вдруг он увидел, что огромная защитная стена реактора, светящаяся шкалами приборов, наезжает на него с возрастающей скоростью - это включились двигатели, и корабль сделал рывок, в то время как на прежней скорости герой висел в воздухе, ничего не подозревая. К счастью, он оттолкнулся ногами, но ускорение вырвало у него из рук телефонную трубку, и некоторое время он висел на телефоном шнуре. Когда же наконец он упал, трубка качалась над ним как маятник, а он в нечеловеческих усилиях пытался поймать её и, естественно, не мог этого сделать, так как весил тонну и не мог пошевелить даже пальцем, пока наконец не исхитрился ухватить её зубами и отдать команду, которая всех спасла. Я хорошо запомнил эту сцену, а ещё больше мне понравилось описание прохождения сквозь метеоритный рой. Наползло облако пыли и, заметьте, закрыло треть неба, так что только самые яркие звёзды просвечивали сквозь пылевое облако, но это ещё ничего, потому что в определённый момент герой заметил на экранах, что из этого жёлтого тайфуна выходит бледно светящаяся полоса с чёрным ядром! Не знаю, что это было, но смеялся до слёз и от души! Как он себе всё это здорово вообразил! Эти облака, тайфун, телефонная трубка - я буквально воочию видел, как этот тип болтался на телефонной трубке, а в каюте дожидалась красотка, и это, естественно, подразумевалось само собой. Была она секретным агентом какой-то жуткой космической империи, или, наоборот, боролась против неё - точно я уже не помню. Главное, что была красавицей экстра-класса. К чему я всё это рассказываю? Потому что это чтение было моим спасением. Метеориты? Дело в том, что я неделями рыскал в поисках старых обломков по двадцать-тридцать тысяч тонн весом и половины из них не видел даже в радар. Легче увидеть пулю из пистолета. Один раз мне пришлось взять за шиворот моего метиса, когда не было тяжести, это потруднее, чем с телефонной трубкой, потому что оба мы летали в воздухе, но не так эффектно. Похоже, что я занимаюсь пустословием. Знаю. Однако эта история развивалась именно так. Двухмесячные поиски закончились, у меня на буксире было сто двадцать или сто сорок тысяч тонн мёртвого железа, и я шёл на Землю в плоскости эклиптики.
          Против всех правил, говорите? Да. У меня же не было топлива для маневрирования. Я же говорил. Поэтому и должен был летать два месяца без тяги, по инерции. И тогда наступила катастрофа. Нет, не метеориты, это же не книга. Свинка. Сначала - техник двигателя, потом оба - пилота сразу, потом - остальные. У них распухли губы, глаза - щёлочки, высокая температура, о вахтах и речи быть не могло. Занёс на корабль вирус некто Нгей, негр, который был на “Жемчужине Ночи” коком, стюардом, экономом и кем-то там ещё. Он тоже заболел, а как же! Разве дети не болеют свинкой в Южной Америке? Я её знаю. Достаточно, что корабль у меня остался без команды. Остались радист и второй инженер. Радист с самого утра, ещё с завтрака, был пьян. Вернее, он не был пьян - то ли у него была такая сильная голова, то ли он сосал понемножку, достаточно, что передвигался он вполне нормально, тем более что не было гравитации ( а не было её всё время, не считая мелких курсовых поправок), но алкоголь чувствовался у него в глазах, в мозгу, каждое поручение, каждый приказ необходимо было проверять лично. Я просто мечтал о том, как я его размажу, когда совершим посадку, там-то я этого позволить себе не мог, тем более - как бить пьяного? Трезвый, он был - типичная крыса, серая, с потухшими глазами, немытая, и была у него милая привычка обкладывать последними словами всех, кого видел перед собой в кают-компании, но делал он это... морзянкой по столу! Да, стучал себе пальцем по столу и пару раз дело доходило чуть ли не до драки, поскольку морзянку понимали все, а он, припертый к стенке, утверждал, что это у него выходит машинально - дескать, что-то вроде нервного тика. Нервы. Что это происходит само собой. Я приказал ему держать лости прижатыми - он “морзил” вилкой или ногой. Артист! Единственным нормальным и совершенно здоровым человеком был инженер. Так оказалось, видите ли, что он был инженером-дорожником. Правда-правда. Ему подписали контракт, потому что он согласился на полставки, и агенту этого было вполне достаточно, а мне не пришло в голову проэкзаменовать его, когда он оказался на борту. Агент спросил его только, знаком ли он с конструкциями, с машинам, и тот, естественно, сказал, что знаком, поскольку это так и было. С дорожно-строительными машинами. Я приказал ему стоять вахты - тот не отличал планет от звёзд. Теперь вы понимаете, каким образом Ле Манс делал большие дела. Конечно, и я мог бы оказаться штурманом с подводных лодок и делать при этом умный вид. Если бы сумел. Заперся бы в каюте, но не мог. Агент не был таким дураком. Он рассчитывал, если не на мою лояльность, то на мой инстинкт самосохранения. В любом случае я хотел вернуться на Землю, а поскольку эти сто тысяч тонн ничего в пустоте не весили и их сброс не прибавил бы нам скорости ни на миллиметр в секунду, я не так уж и сердился, чтобы это делать. Потому что и такие мысли забредали мне в голову, когда на другой день утром я носил от одного к другому вату, ароматическое масло, бинт, спирт, аспирин. Единственным моим утешением была та самая книжка о любви в пустоте среди метеоритных тайфунов. Некоторые главы перечитывал десятки раз. Были там всевозможнейшие жуткие происшествия: электрические мозги бунтовали, у пиратских агентов передатчики были встроены прямо в головы, красотка была родом с другой солнечной системы, но о свинке там не было ни слова. Тем лучше для меня, ясное дело. Потому что мне этого хватало. По самые ноздри! Иногда казалось, что и космонавтики - тоже...
          В свободное время я старался выследить, где радист прячет свои запасы. Сдаётся мне, что он специально делал так, чтобы я обнаруживал некоторые из его потайных мест, но только тогда, когда водка там уже заканчивалась, и только потому, что это доставляло ему удовольствие, чтобы я не дай бог не махнул рукой на него и на его пьянство. Потому что, где у него был главный источник, я не знаю и по сей день. Может быть, он так был весь насыщен спиртным, что главный запас носил в себе? Хватит того, что я искал, ползая по кораблю как муха по потолку, плавал по корме, по средней части, или, как говорят моряки, по полубаку, будто во сне, один как перст, ведь все лежали по каютам, инженер торчал в рулевой рубке, осваивая аудиокурс английского языка, стояла тишина как на зачумленном корабле, иногда только по вентиляционным каналам доносился то ли плач, то ли пение. Того самого “боливийского” мексиканца. К вечеру его разбирало, и он ощущал боль существования. Со звёздами у меня было мало хлопот, если не считать той книжонки. Некоторые отрывки я знал наизусть, но, к счастью, они уже улетучились у меня из головы. Я ждал, когда эта свинка закончится, потому что эта робинзонада затянулась так, что уже начались последствия. Инженера-дорожника я избегал, хотя по- своему это был вполне нормальный парень, который божился, что если бы не финансовые проблемы, которые обрушили на него жена и шурин, он ни за что бы не подписал контракт.
          Но это был человек из тех, кого я на дух не переносил - изливающих душу без всяких тормозов и ограничений. Не знаю, только ли ко мне он испытывал такое доверие - наверное не только, потому что определённые вещи просто вылетают у людей изо рта, а он мог говорить всё что угодно, так что я буквально извивался. На счастье, “Жемчужина Ночи” была достаточно велика: двадцать восемь тысяч тонн начальной массы, и было где спрятаться.
          Догадываетесь, конечно, что это был мой первый и последний контракт у Ле Манса. С тех пор меня уже так просто не возьмешь, хотя бывал я в различных переплётах. Я бы не стал рассказывать об этом, в конце концов достаточно стыдном фрагменте моей биографии, если бы он не был связан с той самой, другой, не существующей стороной космонавтики. Помните - я предупреждал, что это будет абсолютно такая же история, как и в той книжке? Метеоритное предупреждение мы получили на высоте орбиты Венеры, но радист спал или вообще не принял его, достаточно того, что только на следующий день утром я услышал эти новости в информации, передаваемой космической лоцманской станцией Луны. Честно говоря, в первую минуту мне всё это показалось слишком неправдоподобным. Дракониды уже давно прошли, пространство было чистым, в конце концов рои ходят регулярно, правда, Юпитер обожает порождать пертурбационные куски, но он не мог быть причиной шутки на этот раз, так как радиант был совсем другой. Предупреждение, нужно сказать, было всего восьмой степени, пылевым, плотность облака весьма мала, процент больших обломков исчезающе мал, вот только фронт у этого облака был достаточно широк - когда я взглянул на карту, то понял, что мы уже сидим именно в этом рое по крайней мере час, а то и два. Особенно я не суетился, и единственно, что было необычно, как сообщили во втором, полуденном сообщении - зондами установлено, что рой был внесистемный!
          Это был второй такой рой со времён возникновения космоплавания. Метеориты - это остатки комет, которые ходят по вытянутым эллипсам “на привязи” солнечной гравитации, как детские игрушки на резинках. Внесистемный же рой, это значит, что он пришёл из просторов Большой Галактики, это сенсация, другое дело, что сенсация больше для астрофизиков, чем для пилотов. Конечно, и для нас тоже есть разница, хотя и не так уж большая: скорость. Системные рои не могут иметь в окрестности Земли достаточно большие скорости - не больше чем параболическая или эллиптическая. В то же время входящий в систему снаружи внесистемный рой может иметь - и имеет, как правило - гиперболическую. На практике же все едино: возбуждение охватывает метеоритологов и астробаллистиков, но отнюдь не нас.
          Известие о том, что мы уже сидим в рое, не произвело на радиста никакого впечатления. Я сообщил об этом во время обеда, как обычно, включив двигатели на самый малый - они отрабатывали нам курсовую поправку, да и хоть намёк на какую-то тяжесть облегчал жизнь: не нужно было сосать суп через трубочку или выдавливать в рот из тубы переработанную во что-то вроде зубной пасты баранину. Я всегда был сторонником нормальной, человеческой еды.
          Инженер же был просто поражён. То, что я говорил о рое как о теплом дождичке, он воспринял как признак моего помешательства. Я ему мягко разъяснил, что, во-первых, рой пылевой и очень разреженный, так что шанс столкнуться с обломком, способным повредить корабль, меньше, чем принять смерть вследствие падения театральной люстры; во-вторых, и так ничего невозможно сделать, так как “Жемчужина” не имеет возможностей выполнить обходной маневр; в-третьих, по чистой случайности, курс наш почти совпадает с курсом роя, поэтому возможность столкновения падает ещё раз в двести.
          Как-то не очень его это убедило, но психотерапии с меня уже было достаточно, и я хотел бы сосредоточиться на радисте, то есть - отрезать его хоть на пару часов от его источников, так как в рое, радист был мне нужен больше, нежели за его пределами. Больше всего на самом деле я опасался только одного - сигнала SOS. Кораблей в этой зоне было полно, мы пересекли уже орбиту Венеры, и здесь наблюдалось довольно большое движение, не только грузовое. Я сидел у передатчика, имея под боком радиста, до шести часов корабельного времени, то есть четыре с лишним часа, только лишь прослушивая эфир, слава богу без каких бы то ни было тревог. Рой был такой разреженный, что нужно было буквально часами всматриваться в экраны, чтобы увидеть наконец едва заметное глазу мелькание, да и тогда я бы не поручился, что эти зеленоватые видения являются “метеоритами”, а не результатом перенапряжения глаз. Тем временем не только радиант, но и орбита этого гиперболического роя, уже получившего название Канопского (по имени звёзд радианта), вычислили на Земле и на Луне, было также установлено, что до орбиты Земли он не дойдёт, а, оставив её в стороне, выйдет из системы вдалеке от других планет и, как появился, так и исчезнет в глубинах Галактики, чтобы не вернуться больше никогда.
          Инженер-дорожник, всё ещё обеспокоенный, совался в радиорубку, хотя я и выгонял его оттуда, чтобы он следил “за баранкой”, хотя всё это было чистой воды фикцией: во-первых, у нас не было хода, а без хода управление невозможно; во-вторых, он не способен был выполнить элементарный маневр, тем более, что этого я бы ему и не позволил, просто хотел, чтобы он был хоть чем-нибудь занят и избавил бы меня от своих бесконечных стенаний. Хотелось ему, видите ли, знать, проходил ли я раньше сквозь рои, сколько раз, не было ли при этом катастрофических последствий, а самое главное - каковы шансы на спасение в результате столкновения с метеоритом... Дал я ему вместо ответа “Основы космоплавания и космодромии” Крафта, книгу он взял, но думаю, что так и не раскрыл, потому что ему нужны были излияния души, а не сухая информация. Всё это происходило, напоминаю, на корабле в отсутствие гравитации, а в этих обстоятельствах движения людей, даже трезвых, разительно изменяются - всё время необходимо помнить о каком-нибудь ремне, о необходимости зафиксироваться, иначе, даже нажав на карандаш во время письма, можно взлететь под самый потолок и набить себе шишку. У моего радиста была другая система: карманы у него были набиты разным хламом - ключи, гайки и другая мелочь, и когда он попадал в затруднительное положение, зависнув между полом и потолком, то просто лез в карман и бросал первый попавшийся предмет, который попадался ему в руку, с тем чтобы медленно отплыть в противоположную сторону. Метод этот абсолютно надёжен и, каждый раз подтверждая истинность ньютоновского закона о равенстве сил действия и противодействия, не всегда уместен, особенно для окружающих, так как то, чем бросают, рикошетами отлетает от стен, и однажды “запущенный” таким образом твёрдый предмет, способный при этом угодить в любого из присутствующих, может летать довольно долго. Это я говорю для того, чтобы добавить ещё одну краску к колориту нашего путешествия.
          В эфире было оживлённее, чем обычно. Многие пассажирские корабли на всякий случай и в соответствии с предписаниями, изменили свои маршруты, и у Луны было с ими довольно много хлопот. Автоматические передатчики, передающие телеграфом рассчитанные на больших вычислительных машинах курсовые и орбитальные поправки, безостановочно сыпали очередями сигналов, слишком быстрых для того, чтобы можно было воспринимать их на слух. Кроме того и телефонный диапазон был забит голосами - пассажиры за бешеные деньги сообщали своим родным, что у них всё в порядке и ничто им не грозит, Луна Астрофизическая передавала текущую информацию о зонах повышенной плотности в рое, результаты спектрального анализа его состава, короче - программа была весьма разнообразной, и человеку у приёмника особенно скучать не приходилось.
          Мои космонавты со свинкой, которые, разумеется, уже знали о гиперболическом облаке, обрывали телефоны в радиорубке до тех пор, пока я не отключил их аппарату, сообщив им при этом, что опасную ситуацию, особенно пробоину в обшивке корабля и утрату герметичности, легко определить по отсутствию воздуха.
          Часов около одиннадцати я пошёл чего-нибудь перекусить в кают-компании. Радист, который, казалось, только этого и ждал, тут же смылся, словно растворился в воздухе, а я слишком устал, для того чтобы не только искать, но даже думать о нём. Инженер, отстояв вахту, был уже гораздо спокойнее, и его снова стали волновать в основном проблемы шурина, и, уходя к себе, он (зевал при этом как кит) сказал, что левый экран, видимо, повреждён, потому что в одном месте “искрит” зелёным цветом. С этими словами он вышел из кают-компании, я же в это время доедал холодную говяжью тушёнку и вдруг - воткнув вилку в неаппетитно застывший жир - я остолбенел.
          Инженер был знаком с картинкой на экране локатора в такой же степени, как я разбирался в типах асфальта. Этот “искрящий” экран...
          В следующую секунду я уже мчался в рулевую рубку. Конечно, “мчался” - сказано слишком громко, на самом деле я двигался настолько быстро, насколько мне позволяли руки и толчки ногами от выступов стен или потолка. Рубка, когда я до неё наконец добрался, казалась выстуженной: огни на пультах погашены, контрольки двигателя еле теплятся словно светлячки со сна, и только по экранам локаторов круг за кругом совершали свой неустанный бег ведущие лучи зелёного цвета. Сразу от входя я взглянул на левый.
          В нижнем правом квадранте светилась неподвижная точка , точнее - когда подошел ближе, - пятнышко величиной с монету, сплюснутое на манер увеличительного стекла, очень правильной формы, фосфоресцирующее зелёным цветом, как маленькая, на первый взгляд только неподвижная, рыбка в пустом океане. Если бы её заметил нормальный вахтенный, то не сейчас, а уже бы полчаса тому назад включил бы автоматический позиционный передатчик, сообщил бы командиру, спросил бы встречного о курсе и порте приписки, но у меня не было вахтенных, я уже опоздал на полчаса, был один, и поэтому делал всё сразу: спрашивал позывные, включал позиционные огни, передатчик, разогревал реактор (а то до сих пор он был холодный, как очень старый покойник), чтобы в любую минуту можно было дать ход - время шло , и я умудрился даже запустить настольный полуавтоматический калькулятор, и оказалось, что тот корабль имеет курс, почти параллельный с нашим, разница составляла кукую-то долю угловой минуты, и вероятность столкновения, и так достаточно малая в пустоте, оказалась равной почти нулю.
          Только вот корабль тот молчал. Я пересел в другое кресло и стал “мигать” ему телеграфом с помощью лазера. Корабль был в нашем тылу, примерно в девятистах километрах, то есть неслыханно близко, и я уже видел себя, честно говоря, стоящим перед Космическим Трибуналом (конечно не в качестве виновника катастрофы - просто за “нарушение восьмого параграфа Кодекса Космоплавания, а именно за ОС - Опасное Сближение”). Думаю, что даже слепой заметил бы мои световые сигналы. Корабль этот только потому так упорно сидел в пределах экрана и не хотел отцепиться от “Жемчужины”, а наоборот - даже медленно приближался к ней, что шёл почти тем же курсом. Это были почти параллельные траектории, и он двигался чуть ближе к Солнцу, и поэтому он шёл чуть быстрее нас. На глаз я оценил его скорость как гиперболическую, а два измерения с интервалом в десять секунд показали скорость порядка девяноста километров в секунду. Мы же делали едва сорок пять!
          Он не отвечал, приближался и выглядел довольно пышно, даже слишком пышно. Светящееся увеличительное стёкло, наблюдаемое в профиль, острое веретено... Я взглянул на дистанционную шкалу локатора - что-то корабль уж больно быстро вырос - четыреста километров. Я заморгал. На таком расстоянии любой корабль кажется не больше запятой. Эх, “Жемчужина Ночи”, загробное рыданье, подумал я. Всё-то у тебя не так! Я переключил изображение на малый настольный радар с направленной антенной. Корабль был таким же точно. Я обалдел. Может быть, это - мелькнуло в голове - такой же “поезд Ле Манса”, как тот, “машинистом” которого был я? Такие же сорок обломков, один за другим, отсюда и эти размеры... Но почему веретенообразной формы?
          Радароскопы работали, автоматический дальномер стучал и стучал: триста километров, двести шестьдесят, двести...
          Я стал ещё и ещё раз рассчитывать на Харрельсбергере курсы, ибо для меня всё это пахло слишком близким друг от друга прохождением. Известно, что когда на море стали использовать радар, все почувствовали себя в безопасности, но корабли тонут до сих пор. У меня дважды получилось, что тот пройдёт у меня по носу в каких-то тридцати-сорока километрах. Проверил оба передатчика - автомат, вызывающий голосом и лазерный. Оба работали, но Чужой молчал.
          До этой минуты совесть моя была не совсем чиста: ведь какое-то время я летел почти вслепую, инженер рассказывал мне о шурине и желал доброй ночи, а я был занят говядиной, потому что у меня не было людей и всё приходилось делать самому - и только теперь у меня открылись глаза. Исполненный праведного гнева, истинного виновника я видел уже в этом глухом, молчащем корабле, который пёр на гиперболической скорости через сектор, и даже не удосуживался ответить на непосредственный пеленгационный вызов!
          Я перешёл на телефон и стал его вызывать. Я ожидал всего: что он зажжёт позиционные огни, выбросит световой сигнал, что он определится, назовёт себя, порт приписки и назначения, имя арматора, разумеется, всё это - условными сокращениями, а он летел себе спокойненько, тихий как мышка, ни на волос не изменяя ни курс, ни скорость, и был уже в восьмидесяти километрах за кормой.
          До сих пор он шёл где-то по бакборту, а теперь уже заметно меня обгонял, так как делал в секунду вдвое больше меня, и я знал, - так как калькулятор пренебрёг всей угловой поправкой при расчёте, - что расстояние между нами при расхождении будет меньше вычисленного километра на два. Наверняка меньше тридцати, и кто знает - не двадцать ли. Я обязан был тормозить, так как такого сближения допускать нельзя, но не мог. За моей спиной было кладбище ракет весом в сто с чем-то тысяч тонн, и мне нужно было бы отцепить все эти обломки. Один я бы с эти не справился, команда мучилась свинкой, поэтому о торможении не могло быть и речи. В этой ситуации скорее помогли бы сведения из философии, нежели из космонавтики - стоицизм, фатализм, и если бы ошибка калькулятора оказалась слишком уж большой - даже что-то из эсхатологии.
          Когда расстояние между нами составляло двадцать два километра, то корабль стал уже заметно обходить “Жемчужину”. Я знал, что с этой минуты дистанция будет увеличиваться, так как всё, вроде бы, было в порядке, и всё время до этой минуты я смотрел только на дальномер, потому что именно он в эти минуты был самым главным для меня прибором, и только теперь вновь взглянул в радароскоп.
          Это был не корабль, а настоящий летающий остров - других слов я подобрать не мог! На расстоянии двадцати километров - в угловых единицах - он казался размером с мои два пальца - правильное веретено превратилось в диск, нет - в кольцо!
          Ясное дело, и вы уже сами давно догадываетесь, что это был корабль “пришельцев”. Судите сами - он был длиной с добрый десяток миль... Так это говорится, но вот кто верит в “пришельцев”? Первым моим решением было - догнать его! Правда! Я схватился за рычаг главного двигателя, но не сдвинул его. У меня же обломки на буксире, толку не было бы никакого. Я соскочил с кресла и узким лазом пробрался в надстроенную над рулевой рубкой небольшую, размешённую в наружной обшивке корабля небольшую астрономическую каюту. Там под рукой есть, пожалуй, всё что нужно: бинокль и сигнальные ракеты. Я выстрелил одну за другой три ракеты подряд так быстро, как только смог, примерно в сторону того корабля, и как только лопнула первая из них, стал его искать. Он был огромным, как остров, но увидел я его не сразу. Свет ракеты, которая оказалась у меня в поле зрения, сначала ослепил меня на пару секунд, и мне пришлось ждать пока я снова буду способен видеть. Другая ракета ушла слишком далеко в сторону, и я ничего не увидел, третья - выше. В её неподвижном, очень белом свете я увидел его.
          Это длилось пять, может шесть секунд, так как ракета вдруг, это с ними часто случается, взорвалась ещё ярче и погасла. Но за эти пару секунд через восьмидесятикратные стекла я увидел с высоты, очень слабо, призрачно, но достаточно хорошо освещённую тёмную металлическую форму. Я смотрел на неё как бы с расстояния в несколько сот метров. Она едва умещалась в поле зрения. В самой середине отчётливо светились несколько звёзд, словно там он был прозрачный, как будто это был отлитый из тёмной стали летящий в постом пространстве и пустой в середине туннель, но в этом последнем взблеске ракеты я успел заметить, что это было нечто вроде сплющенного цилиндра, моделью которого могла бы служить очень толстая автомобильная покрышка - через её середину взгляд проходил, ни на чём не задерживаясь, хоть она и не лежала в центре поля зрения. Этот колосс был наклонён под некоторым углом к линии наблюдения - как склянка, которую слегка наклонили, чтобы медленно вылить из неё жидкость.
          Ясное дело - я не стал запоминать то, что видел, а стал стрелять другими ракетами. Две не выстрелили вообще, третья вспышка была слишком короткой, только четвёртая и пятая ракеты показали мне его - в последний раз. Теперь, пересекши линию курса “Жемчужины”, он удалялся всё быстрее, был в ста, двухстах, трехстах километрах - и визуальное наблюдение стало невозможным.
          Я тут же вернулся в рулевую рубку, чтобы точнее определить элементы его движения, собираясь, когда покончу с этим, поднять на всех диапазонах тревогу, какой ещё не знало космоплавание, и воображая, как по обозначенной мною трассе пойдут следом стаи ракет, чтобы догнать этого гостя из глубин.
          Я был уверен, что он составляет часть гиперболического роя. Глаз в определённых обстоятельствах уподобляется фотокамере, и образ, высвеченный из темноты сильной вспышкой света, пусть всего лишь на долю секунды, можно еще достаточно длительное время после его исчезновения не только запоминать, но и анализировать по частям абсолютно подробно, так, словно бы он всё ещё стоит перед глазами. И в этой агональной вспышке ракеты я увидел поверхность гиганта, его борта, длиной в мили, отнюдь не были гладкими, а наоборот, изрытыми, как лунная поверхность, свет растекался по их шершавости, по их натёкам, похожим на кратеры углублениям - миллионы лет он должен был лететь вот так, тёмный и мёртвый, он входил в пылевые облака, спустя века выходил из них, а метеоритная пыль десятками тысяч ударов пожирала его, точила пустотной эрозией. Не могу вам казать, откуда во мне взялась эта уверенность, но я точно знал, что там нет ничего живого, что этому трупу миллиарды лет, и, наверное, давно уже нет той цивилизации, которая его породила.
          А пока я обо всём этом думал, одновременно в четвёртый, в пятый и шестой раз, для полной уверенности, на всякий случай, вычислял элементы его движения и каждый результат ударом клавиши отравлял в память машины, так как мне жалко было даже доли секунды, ибо корабль уже на экране был только фосфоресцирующей зеленоватым светом запятой и спокойно светился точкой в береговом секторе правого экрана - в двух тысячах, в трёх тысячах, в шести тысячах километров.
          Когда я закончил, он исчез совсем. Почему мне так не везло? Он был мёртвый, неспособный к маневру, поэтому никуда не мог ни убежать, ни скрыться: летел с гиперболической скоростью, но его легко мог догнать любой корабль с реактором большей мощности, а имея так точно определённые элементы движения...
          Я открыл кассету записывающего устройства, чтобы вынуть перфоленту и отправиться с ней в радиорубку, и тогда застыл, как громом ударенный, вдруг ослепший и разгромленный...
          Металлическая бобина была пуста, лента уже давно, может быть несколько часов, а может быть и несколько дней тому назад, закончилась, и никто на зарядил новую, так что все результаты вычислений я посылал в никуда. Пропали все до единого - не было ни корабля, ни его следов, ничего...
          Я бросился к экранам, потом, правда, был порыв отцепить свой проклятый балласт, бросить это добро Ле Манса и пуститься - куда? Я и сам толком не знал. Конечно, направление... По крайней мере, на созвездие Водолея, но что это за цель! А может быть? Если бы я сообщил по радио номер сектора, приближённую скорость...
          Нужно было это сделать. Это было моей обязанностью. Самой главной из всех, которые я ещё имел.
          Я лифтом поехал в центральный отсек, в радиорубку, и уже прикидывал очередность действий: вызов Луне Главной с требованием внеочерёдности для всех моих последующих сообщений, поскольку речь идёт об информации высшей степени важности, такую не будет принимать автомат, а только дежурный координатор Луны. Затем доклад о встрече с этим кораблём, который пересёк мой курс с гиперболической скоростью и действительно составляет часть галактического роя. Они тут же потребуют элементы его движения. А я скажу, что действительно их определил, но их у меня нет, потому что бобина была пуста из-за небрежности. Тогда они попросят личный номер пилота, который первым заметил этот корабль. Но никакого “личного номера” не существует, потому что вахту стоял инженер-дорожник, а не космонавт. Тогда - если им это не покажется очень подозрительным - они спросят, почему я не приказал во время своих вычислений тут же передать данные через радиста, а я должен буду ответить, что радист не исполнял своих обязанностей, потому что был пьян. Если и тогда со мной ещё захотят разговаривать дальше на эту тему через триста шестьдесят восемь миллионов километров, которые нас разделяют, то захотят узнать, почему не стоял на вахте кто-нибудь из пилотов, способных заменить радиста, а я отвечу, что весь экипаж болен свинкой и лежит с высокой температурой. Если до сих пор он ещё могли сомневаться на мой счёт, то теперь абсолютно будут уверены, что человек, который среди ночи поднимает тревогу по поводу корабля “пришельцев”, либо повредился в уме, либо пьян. Спросят, зафиксировал ли я изображение корабля каким-нибудь способом - фотографируя его в свете ракет, записывая данные локатора на магнитную ленту или, по крайней мере, записывая все свои вызовы, с какими обращался к нему по радио. Но у меня нет ничего, ничего, поскольку я слишком торопился, не думал, что какие-то фотографии могут понадобиться, поскольку земные корабли скоро догонят необычную цель, и все записывающие устройства были отключены. Тогда координатор сделает то, что и я сделал бы на его месте: прикажет мне отключиться и запросит все корабли в секторе, не заметил ли кто-нибудь из них чего-либо подозрительного. Так ведь ни один корабль не мог увидеть галактического гостя. В этом я был уверен. Я встретил его только потому, что летел в плоскости эклиптики, то есть в строжайше запрещённой для полётов зоне, потому что в ней всегда полно космической пыли и остатков размолотых временем метеоритов или кометных хвостов. Я переступил через это запрещение, так как в противном случае мне не хватило бы топлива для маневров, которые должны были сделать Ле Манса богаче на сто сорок тысяч тонн ракетного лома. Следовало сразу уведомить координатора Луны, что встреча состоялась в запрещённой зоне, что потянуло бы за собой неприятный разговор с Дисциплинарной Комиссией при Трибунале Космополавания. Конечно, обнаружение этого корабля стоило и чего-то бoльшего, чем упоминание имени Комиссии, а может и наказания, но только при условии, что его непременно догонят. Поэтому всё это выглядело безнадёжным. Я же стал бы просить, чтобы во вдвойне опасную зону - зону эклиптики, да ещё с проходящим сквозь неё гиперболическим роем - бросили на поиски целую флотилию. Координатор Луны, даже если бы и хотел, не имел права этого делать, а если бы встал на уши и в такую рань вызвал земной КОСНАВ (Космическая Навигация) и Международную Комиссию по Делам Исследования Пространства, и чёрт его знает кого ещё, начались бы советы и заседания, а затем, если бы всё это прошло молниеносно, уже всего недели через три было бы принято решение. Поэтому - как я прикинул еще в лифте, а в ту ночь я соображал не удивление быстро - тот корабль будет находиться на расстоянии ста девяноста миллионов километров от места встречи, то есть уже за Солнцем, мимо которого пройдёт в достаточной близости, чтобы оно отклонило его траекторию, и пространство, в котором его придётся искать, будет исчисляться более чем десятью миллионами кубических километров. А может быть - двадцатью.
          Так обстояли дела, когда я добрался до радиорубки. Я сидел там и пытался приближённо оценить шансы обнаружить корабль с помощью большого лунного радиотелескопа, самого мощного астрономического инструмента системы. Радиотелескоп был мощный, но не такой мощный, чтобы обнаружить тело длиной в несколько миль на расстоянии четырёхсот миллионов километров. Это и был конец всей этой истории. Я порвал листки с расчётами, поднялся и медленно пошёл в каюту с таким ощущением, словно совершил преступление. У нас был Гость из Космоса, такие встречи случаются, - я могу только предполагать - один раз на миллион, нет на сотни миллионов лет. И вот из-за свинки, Ле Манса, его ракетного лома, из-за пьяного метиса, инженера с его женой и шурином и из-за моей халатности он прошёл у нас сквозь пальцы, чтобы как дух растаять в бескрайнем пространстве. С этой ночи я жил в каком-то удивительном напряжении в течение двух недель - именно в эти сроки тот корабль должен был войти в район больших планет и тем самым стать для нас потерянным навсегда. Если это было возможным, я не покидал помещения радиорубки, питая слабую надежду на то, что хоть кто-нибудь его заметит, кто-нибудь более сознательный, чем я, или просто более удачливый, но ничего такого не случилось. Разумеется, я никому об этом не говорил. Не часто людям так везёт. Я чувствовал вину не только перед всем человечеством, но и перед тем Другим, и не ждёт меня даже слава Герострата, потому что сейчас, через столько лет, никто мне, к счастью, уже не поверит. Да и сам я иногда сомневаюсь: может быть ничего и не было, кроме холодной консервированной говядины, которую было трудно переварить.