Ananke [С.Лем]

Станислав Лем

Ananke
(перевод с польского Василия Молякова)

Начало

          Это возраст, критический для космонавтов, для них, как ни для кого другого, потому что в этой профессии, если ты отлично не подготовлен, то не стоишь ничего. Как иногда говорят физиологи, требования, предъявляемые космонавтикой, слишком велики даже для сильнейших телом и духом; выпадая из группы лидеров, ты теряешь сразу всё. Медкомиссии просто поразительно беспощадны по отношению к каждому, но это неизбежно, потому что никому нельзя позволить умереть или получить инфаркт за рулями управления. Людей, с виду полных здоровья и сил, списывают с кораблей, и одним махом они оказываются за чертой; врачи так привыкли к разным уловкам и к отчаянной симуляции здоровья, что их раскрытие не влечёт за собой никаких осложнений дисциплинарных, моральных, ничего; почти никто не может перешагнуть рубеж "строевой службы" после пятидесяти. Перегрузки - злейший враг мозга; может быть через сто или тысячу лет это изменится; но сейчас такая перспектива волнует в течение месячного полёта каждого, кто находится в полосе тени. Клайн был космонавтом следующего поколения, а его, Пиркса, он знал об этом, молодые назвали "врагом автоматов", "консерватором", "мамонтом". Некоторые из его ровесников уже не летали; в соответствии с личными способностями и возможностями переквалифицировались в преподавателей, членов Космической Палаты, занимали синекуры на верфях в качестве контролёров, занимались собственными садиками. В общем держались, неплохо разыгрывая своё примирение с неизбежным, но одному богу известно, чего это им стоило. И бывали случаи безответственные, имеющие причиной несогласие с судьбой, бессилие, гордость и бешенство, ощущение несправедливо познанного несчастья. Сумасшедших эта профессия не знала, но единицы слишком опасно приближались к этому состоянию, хотя и не переходили последнюю черту; под всё увеличивающимся психологическим грузом неизбежного бывали случаи, по крайней мере - странные... О, да, он знавал различные странности, искривления, суеверия, которым подвергались и чужие, и те, с которыми сжился за многие годы, за которых мог, как казалось тогда, ручаться головой. Сладкие заблуждения - не могут быть свойством профессии, в которой слишком много вещей необходимо знать абсолютно точно; каждый день в мозгу погибают несколько тысяч нейронов, и уже после тридцати начинается особое, неощутимое, но непрерывное состязание, соперничество между слабеющими функциями, подмываемыми атрофией, и их совершенствованием в силу приобретаемого опыта; так возникает некое неустойчивое равновесие, поистине акробатический баланс, с которым приходится жить и летать. И мечтать. Кого он убивал несколько раз прошлой ночью? Не имело ли это какого-то особого значения? Ложась на полевую койку, затрещавшую под его тяжестью, он подумал, что заснуть может быть и не удастся; до сих пор бессонница была ему неведома, но когда-то это должно было наступить. Бессонной ночи он не боялся совсем, только вот это непослушание организма, означающее распадение того, что до сих пор было в полном порядке, даже не распадение, а она только его возможность, в эту минуту приобретало смысл почти поражения. Он не хотел просто так валяться с открытыми глазами, и потому, хоть это и было глупо, сел, бессмысленно посмотрел на свою зелёную пижаму и обернулся к книжным полкам. Ничего интересного для себя он найти тут не ожидал, и его приятно удивил ряд толстых томов над исколотой циркулем чертёжной доской. Там стояла в парадном строю почти вся история ареологии (Ares - Марс). Большинство этих книг были ему известны, потому что такие же экземпляры были в его библиотеке на Земле, он поднялся и стал по очереди прикасаться к толстым переплётам. Здесь был не только отец астрономии Гершель, но и сам Кепплер, Astronomia nona seu coelestis trditia commenteris de motibus stellae martis - по исследованиям Тихо Браге, издание 1784 года. А дальше - Фламмарион, Бакхузен, Кайзер и великий фантазёр Чиапарелли, его Memoria terza, тёмное римское издание, и Аррениус, и Антониади, Кюпе, Лоуэлл, Пикеринг, Сагеко, Струве, Вокулёр, и - до самого Вернера Брауна с его Проектом Марса. И карты, рулоны карт, со всеми каналами - Margaritifer Sinus, Lacus Solis и сам Agathodemon... Он стоял так и не собирался открывать ни одну из этих книг с потёртыми, толстыми как доски крышками. В запахе старого полотна, основы, пожелтевших карт, в котором было что-то достойное внимания и истлевшее одновременно, ожили часы, проведённые над загадками двух столетий, обставленными множеством гипотез: они умирали одна за другой, не дождавшись разгадки. Антониади за всю жизнь не видел каналов и только в старости признался, что "есть некие линии, которые выглядят похоже". Графф не видел ни одного до самого конца и сокрушался, что ему не хватает "воображения" коллег. "Каналисты" же видели и рисовали по ночам, часами дожидаясь у окуляров своих телескопов редких, секунд спокойной атмосферы, потому что тогда - заверяли они - на буро-мглистой поверхности возникает точная и резкая сетка, тоньше человеческого волоса. Лоуэлл рисовал густую, Пикеринг - более редкую, но этот ещё и имел счастье наблюдать так называемую "геминацию" - поразительное раздвоение каналов. Иллюзия? Почему же тогда некоторые каналы не желали раздваиваться? Он корпел над этими книгами, ещё будучи кадетом, в читальном зале, потому что такие раритеты на руки не выдавались. Был - надо ли об этом ещё и говорить? - на стороне "каналистов". Их аргументы звучали для него неопровержимо: у Граффа, Антониади, Холла, которые оставались "Фомами неверующими", обсерватории были в северных городах, задымленных и с очень подвижным воздухом, в то время как Чиапарелли работал в Милане, а Пикеринг сидел на своей горе, над пустыней Аризоны. "Антиканалисты" проводили немыслимые эксперименты: давали нарисовать поверхность с беспорядочно нанесёнными на ней точками и кляксами, которые на большом расстоянии складывались в некое подобие каналов, а потом спрашивали, почему их не видно в самые сильные инструменты? Почему невооружённым глазом можно увидеть каналы и на Луне? Почему первые наблюдатели не видели никаких каналов, а после Чиапарелли их стали видеть сразу все? А другие отвечали: в те времена, когда телескопов ещё не было, никто никаких каналов на Луне не замечал. Большие телескопы не позволяют использовать полную диафрагму, максимальное увеличение, потому что земная атмосфера недостаточно спокойна; а эксперименты с рисунками - это подмена задачи. "Каналисты" имели ответ на всё. Марс - это просто единый замерзший океан, каналы - это трещины в его ледяных полях. расходящихся под ударами метеоритов; нет: каналы - это широкие долины, по которым идут воды весеннего половодья, а на берегах распускается марсианская растительность. Спектроскопический анализ перечеркнул все эти предположения; слишком мало воды, поэтому в каналах увидели глубокие впадины, длинные долины, вдоль которых от полюса к экватору плывут чередой облака, подгоняемые конвекционными потоками. Чиапарелли никогда определённо не говорил, что это плод созидательной работы чужого разума, он использовал двузначность термина "канал", и это было особым пунктом - эта стыдливость миланца и многих других астрономов. Они не называли вещи своими именами, рисовали только карты и демонстрировали их, но в своих бумагах Чиапарелли оставил рисунки, объясняющие, как можно трактовать пресловутую "геминацию": когда вода врывается в параллельные русла, до сих пор пересыхающие, её прибыль вдруг затемняет линии, как будто кто-то напустил тушь в засечки на дереве. Противники же не только отрицали возможность существования каналов, не только нагромождали отрицательную аргументацию, но со временем, казалось, воспылали к "каналистам" жаркой ненавистью. Уоллес, второй после Дарвина создатель теории естественного развития, то есть даже не астроном, который в жизни Марса не видел даже через очки, в стостраничном памфлете уничтожил вместе с "каналистами" всякую мысль о возможности существования жизни на Марсе; Марс - писал он - не только не населён разумными существами, как это утверждает Лоуэлл, но абсолютно никем не заселён. Умеренных ареологов не было, каждый старался обозначить свое кредо! Следующее поколение каналистов описывало уже марсианскую цивилизацию, и пропасть между "каналистами" и "антиканалистами" всё расширялось: живой объём работы разума - говорили одни; пустынный труп - отвечали им другие. Потом Сагеко заметил эти таинственные вспышки, очень короткие, которые гасились возникающими тучами, слишком короткие для того, чтобы быть следствием вулканической деятельности, возникающие во время противостояния планет, что исключало отражение Солнца от ледяных горных склонов, и это было ещё перед освобождением атомной энергии, так что мысль о марсианских ядерных испытаниях возникла позже... Одной стороне должно было повезти; в первой половине двадцатого века повсеместно согласились, что геометрически правильных каналов Чиапарелли не существует, но есть н е ч т о, позволяющее это нечто видеть, глаз п о д с к а з ы в а е т, но это не плод галлюцинации, каналы наблюдало слишком много людей из самых разных мест Земли. Значит это не открытая вода среди ледяных полей и не череда низких туч в долинах, может быть даже и не полосы растительности, но что-то, кто его знает, ещё более непонятное, загадочное, что ожидало человеческих глаз, фотообъективов и автоматических зондов.
          Пиркс никому не признался в мыслях, которые возникали у него во время этого захватывающего чтения, но Бэрст, быстрый и беспощадный, как это и пристало первому ученику, сделал его тайну явной и на несколько недель превратил его в посмешище курса: он сделал из него "каналиста" Пиркса, который в наблюдательной астрономии утвердил доктрину "credo, quia non est" - "верую в то, чего нет". Так ведь Пиркс прекрасно знал, что нет никаких каналов, и более того - знал, что нет н и ч е г о, что бы их напоминало. Как же он мог этого не знать, если Марс начали осваивать уже много лет назад, если он сдавал коллоквиумы по ареологии и не только обязан был хорошо ориентировать точные фотографические карты под бдительным оком ассистентов, но на практических занятиях садился, на тренажёре, на этом самом дне Агатодемона, на котором сейчас стоял, под абажуром Проекта, перед полками с наработанными за двести лет трудами по астрономии, которые сейчас не представляли собой ничего кроме музейной редкости. Нужно понимать, что всё это он знал, только вот знания его умещались в голове как-то совершенно п о - о с о б о м у и не подлежали проверке, так как были одним большим обманом. Словно и до сих пор существовал какой-то другой, недостижимый, покрытый геометрической сеткой Марс. Во время полёта на трассе Земля-Марс наступает определённый период, начинается такая полоса или зона, из которой и вправду начинаешь видеть невооружённым глазом - и долго, часами - то, что Чиапарелли, Лоуэлл и Пикеринг наблюдали лишь в мгновения спокойной атмосферы. Через иллюминаторы можно видеть каналы, - иногда в течение суток, иногда - двух - слабым рисунком возникающие на фоне бурой неприятной поверхности. А потом, когда планета становится ближе, они начинают исчезать, расплываться один за другим в ничто, и после них не остаётся ни малейшего следа, и только лишённая всех резких контуров поверхность планеты заставляет удивляться её унылому, серому безразличию, которое пробудило такие надежды. Конечно, в последующие дни полёта ч т о - т о определённое наконец выявляется и уже не расплывается, но это просто выщербленные края самых больших кратеров, дикие нагромождения выветренных скал, хаотичные груды камней, тонущие в глубоких слоях бурого песка, ничем не напоминающие ту чистую точность геометрического рисунка. Свой хаос планета демонстрирует на близком расстоянии уже покорно и обязательно, не способная выкарабкаться из этой картины эрозии, которая длится миллиарды лет; этот хаос как-то просто не согласуется с тем памятным чистым рисунком, который представлял когда-то образ чего-то, что само за себя говорило так настойчиво и будило такой душевный подъём, поскольку речь шла о строгом порядке, о непонятном, но заявляющем о своём существовании каком-то с м ы с л е, который требовал всего лишь последнего усилия - для понимания. Ну и в чём же он был, и что скрывалось за таким язвительным миражом? Проекция сетчатки глаза, её оптических механизмов? Активность зрительных отделов коры головного мозга? На эти вопросы никто не собирался давать ответ, так как проблема, которая вдруг рухнула, разделила судьбу всех отброшенных и разрушенных прогрессом гипотез: её вымели на свалку. Раз не было каналов и даже чего-то особенного в рельефе планеты, что было бы исключительно их проявлением, не о чем было говорить, не над чем ломать голову. И хорошо, что до этих отрезвляющих разоблачений не дожил ни один "каналист", так же, как и ни один "антиканалист", поскольку загадка так и осталась неразгаданной: она просто исчезла. Есть ведь и другие планеты с очень невыразительной поверхностью: каналов не видели ни на одной их них - никогда. Никто их не замечал, никто не рисовал. Почему? Неизвестно. Конечно, можно было выстраивать гипотезы и на эту тему: необходимо было оптимальное соотношение расстояния и оптического увеличения, предметного хаоса и субъективного стремления к упорядоченности, последних следов того, что вырисовывалось из мутного пятнышка в окуляре, оставаясь за границами восприятия, так как одной секунды для этого было мало; или - хотя бы малейшего основания и ещё неизвестных, хоть и необходимых для проблемы, мечтаний, для того чтобы этот раздел закрытой уже астрономии был дописан. Желая от планеты, чтобы она подтверждала положения лишь одной из сторон, оставаясь на позициях корректной игры, поколения ареологов сходили в могилы, твёрдо веря в то, что дело будет вынесено наконец на соответствующий суд, что будет окончательно, справедливо и однозначно решено. Пиркс чувствовал, что все они - хотя и по разным причинам, и неодинаково - почувствовали бы себя обманутыми, ели бы могли располагать точными сведениями, которые стали его уделом. В этих отброшенных вопросах и ответах, во всеобщем несоответствии понятий о загадочном объекте была какая-то горькая, но объективная, жестокая, но поучающая лекция, которая - вдруг его озарило - имела связь с тем, во что он влип и над чем теперь ломал себе голову. Связь старой ареографии с катастрофой "Ариэля"? Но какая? И как следует понимать это возникшее, хотя и смутное, представление? Он не знал. Однако был уверен, что этой взаимосвязанности таких непохожих друг на друга, таких далёких материй сейчас, среди ночи, он не отыщет - но и не забудет о ней. Нужно было поспать. Выключая свет, он подумал, что Романи должен быть духовно более богатым человеком, чем это можно было допустить. Эти книги были его личной собственностью, а о каждом килограмме личного груза, привозимого на Марс, всегда спорили; предусмотрительное руководство Проекта развесило на земном космодроме инструкции и объявления, взывающие к совести работников, объясняя, как утяжеление ракет излишним личным балластом вредит делу. Взывали к разуму, а сам Романи, в конце концов руководитель Агатодемона, сам нарушил эти заповеди и основы, привезя с собой десятки килограммов совершенно не нужных трудов - а для чего собственно? О том, чтобы он их здесь читал, не было и речи. Уже в темноте он улыбнулся, сонный, мысли, которая объяснила смысл этих библиофильских древностей под абажуром марсианского Проекта. Разумеется - никому здесь эти книги, евангелия от астрономии и пророчества не нужны. Но вполне годилась, более того - становилась обязательной, казалось - такая идея, чтобы мысли этих людей, которые всё лучшее, что имели, отдали загадке красной планеты, оказались - при полном уже примирении самых ярых противников - на Марсе. Это было нужно им; и Романи, который это понимал, был достойным доверия человеком. Проснулся он в пять часов после крепчайшего сна, сразу бодрый, словно вышел из -под холодной воды, и, имея ещё немного личного времени - выделил пять минут, он не раз так делал - подумал о командире разбитого корабля. Он не знал, мог ли Клайн спасти "Ариэль" с тридцатью членами экипажа, но также не знал, пробовал ли Клайн бороться. Это было поколение рационалистов, которое равнялось на безотказно логичных союзников - компьютеры, так как те предъявляли очень большие требования, если бы их кто-нибудь решил проконтролировать. Поэтому легче было сдаться закрыв глаза. Он этого не мог, хотя желания такие возникали сто раз. Это недоверие было у него в крови. Включил радио. Буря разразилась. Он ей не удивился, но его привели в замешательство размеры возникшей истерии. В радиообзоре прессы доминировали три вопроса: подозрение в саботаже, неопределённость судьбы летящих на Марс, ну и - разумеется - политические последствия всего дела. Самые крупные газеты были осторожны в высказываниях о саботаже, но бульварная пресса разыгралась. Была масса критики в адрес стотысячников: что их недостаточно испытывали, что они не могут стартовать с Земли, и, что самое худшее - невозможно было их вернуть с дороги, так как не хватит резерва топлива; не удалось бы их и разместить на марсианских орбитах. Это было правдой - они должны были сесть на Марсе. Но ведь три года назад пробный прототип, правда с несколько другой моделью компьютера, садился на Марсе неоднократно и вполне успешно. Доморощенные специалисты предпочитали об этом не знать. Раскручивалась кампания, имеющая своей целью уничтожить политических сторонников Проекта Марс; его называли сумасбродством. Где-то уже должны были готовиться списки нарушений техники безопасности работ на обоих причалах, критиковали методы утверждения проектов и испытания прототипов, главные фигуры марсианского руководства разносились в пух и прах; общий тон высказываний был как в предсказаниях Кассандры. Когда в шесть часов он доложился руководству, оказалось, что он уже не принадлежит ни к какой комиссии, так как эту их самодеятельную организацию Земля смогла распустить; они могли заниматься чем хотели, но всё должно будет начаться заново, официально и легально, только по подключении группы с Земли. Лишённый полномочий, весь состав комиссии оказался как бы в лучшей, чем вчера, ситуации; раз не нужно было ничего решать, можно было с большей свободой готовить постулаты и дополнения для высшей инстанции, то есть - земной. Ситуация с материалами в Большом Сырте была сложной, но не критической, в то же время нехватка снабжения должна была разгрузить причал Агатодемона в течение месяца; о том, что Сырт мог бы оказать ему эффективную помощь, не было и речи. Не хватало не только строительных материалов, но даже воды. Временное введение режима строгой экономии было необходимо. Всё это Пиркс слушал одним ухом, так как к этому времени доставили записывающую аппаратуру из рубки. Останки людей уже были в соответствующих ёмкостях, что касается того, хоронить ли их на Марсе, решения ещё не принимали. Записи нельзя было прослушать немедленно, необходимы были кое-какие приготовления, и поэтому оговаривались дела, не связанные непосредственно с причинами и самим течением катастрофы: не поможет ли мобилизация максимального количества меньших кораблей отвратить от Проекта угрозу гибели, удастся ли с их помощью доставить необходимый минимум грузов в достаточно короткий срок - причём Пиркс понимал рациональность таких поисков, но в то же время ему было трудно не думать об обоих стотысячниках, находящихся на курсе к Марсу, которые этими замечаниями как бы уже сбрасывались со счетов; как бы признавали, что об их участии в движении на этой трассе не может быть речи. Что же с ними станет - ведь скоро они должны были совершить посадку? Все присутствующие уже знали реакцию американской прессы, а тем временем в зал доставили радиограммы с изложением выступлений политиков - плохо всё это выглядело: Проект ещё не успел, устами своих представителей, выдвинуть какие-либо версии, а уже оказался под огнём со всех сторон. Появились даже эпитеты, говорящие о "преступном легкомыслии". Пиркс не желал иметь со всем этим ничего общего, поэтому около десяти часов выскользнул из прокуренного зала заседаний и, воспользовавшись благосклонностью механиков из обслуги космодрома, поехал на малом вездеходе к месту катастрофы.
          День - для Марса - был скорее тёплый и хмурый. Небо приобрело слабый, не столько ржавый, сколько розовый, цвет; в такие минуты кажется, что Марс обладает собственной, отличной от земной, суровой красотой, несколько скрытой, как бы неочищенной, которая вот-вот появится в ярких лучах Солнца из-под пыльных заносов и грязных полос, но ожиданиям этим не суждено сбыться; речь не о предсказании, а о лучшем из пейзажей, который планета может показать. Оставив приземистое, похожее на бункер, здание управления полетами в полутора милях позади, доехали только до того места, где заканчивались стартовые плиты, потому что сразу за ними вездеход безнадёжно завяз. На Пирксе был лёгкий полускафандр, какими здесь пользовались все, искристо-голубой, значительно более удобный, чем высоковакуумный, с более легким ранцем, благодаря открытой кислородной системе; что-то однако творилось с климатизатором, потому что когда он вспотел од быстрых движений - нужно было продираться через подвижные дюны - у него потемнело стекло на шлеме; здесь это не было несчастьем, так как между обечайкой шлема и грудной частью скафандра свисали, как ожерелье индюка, свободные мешочки, в которые просовывали руку, и изнутри можно было протереть стекло, способом примитивным но действенным. Дно огромной воронки было забито гусеничными машинами: подкоп, с помощью которого добрались до рулевой рубки, напоминал зев шахтного ствола, с трёх сторон он был даже обложен листами гофрированного алюминия для предотвращения осыпания песка. Половину воронки занимала центральная часть корпуса корабля, огромная , как трансатлантический лайнер, выброшенный штормом на землю и разбитый о скалы; под ним копошилось человек пятьдесят, но и они сами, и их лебёдки с экскаваторами выглядели муравьями в сравнении с обломками гиганта. Один только нос ракеты, почти не тронутый, длиной в восемнадцать метров, не был виден отсюда, потому что силой инерции его бросило на несколько сот метров дальше; разрушительная сила удара была просто страшной, поскольку находили кучки подплавленного кварца - энергия движения моментально превратилась в тепло, создав температурный скачок как при ударе метеорита, хотя скорость была не такой большой: в границах звуковой. У Пиркса возникло впечатление, что диспропорция между средствами, которыми располагал Агатодемон, и размерами обломков, не отвечает приличествующей организации работ; всё это было очевидной импровизацией, но в этой импровизации было что-то балаганное, скорее всего вызванное тем, что беда просто невообразимо велика. Не уцелела даже вода, все до единой цистерны полопались, и песок поглотил тысячу гектолитров прежде чем она превратилась в лёд. Этот лёд производил тем более уродливое впечатление, что из корпуса, разорванного на длине добрых сорока метров, вывалились грязные, поблёскивающие водопады, упираясь удивительными фестонами в дюны, как будто взорвавшаяся ракета выбросила из своих внутренностей всю замерзшую Ниагару. Да и было восемнадцать градусов ниже нуля, а ночью температура воды опустилась до шестидесяти. Из-за этого льда, поблёскивающим каскадом застеклившего борт "Ариэля", обломки выглядели необыкновенно старыми, можно было подумать, что они лежат здесь с незапамятных времён. Чтобы добраться внутрь, необходимо было бить и разбивать, а также пытаться проникнуть через ствол. Вынимали уцелевшие ёмкости, штабеля которых видны были здесь и там на краях воронки, не делали это как-то нерасторопно. К кормовой части доступ был запрещён; растянутые на тросах, отчаянно трепетали красные флажки - знаки радиоактивного заражения. Пиркс обошёл поверху, по обвалованию, место катастрофы; насчитал две тысячи шагов, прежде чем оказался под закопчёнными воронками дюз; он даже сжался, глядя, как рабочие вытягивали и не могли вытянуть последнюю уцелевшую цистерну с двигательным маслом, потому что у них всё время соскальзывали цепи; ему казалось, что находится он здесь не так долго, когда кто-то коснулся его плеча и показал на манометр кислородного баллона. Давление падало, и нужно было возвращаться, так как запасного он не взял. Часы, новый его хронометр, показывали, что он провёл у обломков почти два часа.
          Зал заседаний изменился: местные сидели с одной стороны большого стола, по другую же сторону техники установили шесть больших плоских телевизоров; однако, как обычно, что-то не ладилось со связью, заседание отложили до тринадцати часов. Харон, техник-телеграфист, которого Пиркс знал по мимолётной встрече в Большом Сырте и который испытывал к нему - непонятно почему - огромное доверие, дал ему первые копии плёнок из так называемой бессмертной камеры "Ариэля"; это были записанные команды о распределении мощности, Харон же не имел права вручать их ему неофициально, но Пиркс по достоинству оценил этот жест. Он заперся в своей комнатке и под сильной лампой начал стоя просматривать ещё влажный рулон пластиковой ленты. Картинка была настолько же резкая, насколько и непонятная. На 317-й секунде процедуры, до сих пор шедшей безошибочно чисто, в цепях управления появились паразитные токи, которые в последующие секунды приобрели характер гула. Дважды погашенные после переключения на резервные цепи, они возникли вновь усилившимися, и дальше ритм работы датчиков возрос втрое по сравнению с нормой. То, что было у него в руках, не являлось записью работы самого компьютера, но его "станового хребта", который как старший субъект автоматического управления занимался согласованием получаемых команд с состоянием разгоняющих корабль агрегатов. Устройство это называли иногда "мозжечком", который, как и у человека - в качестве регулирующего устройства между корой головного мозга и телом - отвечает за согласование движений.
          Диаграмму работы "мозжечка" он просмотрел самым тщательным образом. Было похоже не то, что компьютер торопился, словно - не нарушая ничем процедуры - он требовал в единицу времени всё большей и большей информации о вспомогательных системах. Это привело к информационной перегрузке и возникновению паразитных токов, так называемого эха; проявлением этого у животного был бы сверх меры повышенный тонус или склонность к нарушениям моторики, которая называется судорожным состоянием. Он ничего не понимал. Правда, у него не было важнейших плёнок, отражающих команды самого компьютера; Харон дал ему то, чем располагал сам. Кто-то постучал в дверь. Пиркс спрятал плёнку в несессер и вышел в коридор - там стоял Романи.
          - Новые господа тоже хотят, что вы прияли участие в работе комиссии, - сказал он. Он уже не выглядел таким вымотанным, как накануне, вполне прилично, видимо под влиянием антагонизмов, возникающих в организованной таким странным способом комиссии. Пиркс подумал, что в соответствии с простой логикой, даже не любящие друг друга "марсиане" Агатодемона и Сырта объединятся, если "новые господа" захотят навязать им собственную концепцию поведения.
          Комиссия, та самая, вновь назначенная, состояла из двенадцати человек. Председательствовал и дальше Хойстер, но единственно потому, что никто бы не смог справиться этой ролью, оставаясь на Земле; дебаты, в которых участвовали люди, разделённые восемьюдесятью миллионами километров, не могли проходить гладко, и если уже решились на такое рискованное предприятие, то наверняка под влиянием различных факторов, которые имели место уже на Земле. Катастрофа привела там к ряду противостояний, в том числе и политических, в фокусе которых уже давно работал весь Проект.
          Сразу были оглашены только полученные результаты - для землян. Среди них Пиркс знал только главного директора верфи ван дер Войта. Цветное телевизионное изображение, при абсолютной точности, придавало ему ещё и как бы монументальные черты; это было погрудное изображение огромного человека с лицом, одновременно обвисшим и одутловатым, полным властной энергии, окружённое клубами дыма, словно там кадuли невидимой сигарой, в то время как рук ван дер Войта видно не было. То, что говорилось в зале заседаний, он слышал с четырехминутным опозданием, а его голос только через четыре минуты мог прозвучать здесь. Пиркс сразу почувствовал к нему антипатию, потому что главный директор, казалось, собирался заседать с ними один - словно бы остальные земные эксперты, которые моргали глазами на остальных экранах, были простыми статистами.
          Когда Хойстер закончил, пришлось восемь минут ждать, но земляне на собрались сразу брать голос: ван дер Войт попросил плёнки в "Ариэля", которые уже лежали у Хойстера рядом с микрофоном. Каждый член комиссии получил их размноженный комплект. Это было немного, принимая во внимание, что записи содержали лишь пять последних минут работы управляющего комплекса. Плёнки, предназначенные для Земли, взяли на себя операторы, а Пиркс занялся своими, сразу отложив в сторону те, которые уже были ему известны - благодаря Харону.
          Компьютер принял решение обратить процедуру посадки в старт на 339-й секунде. Это был не обычный старт, а бегство вверх, словно от метеоритов - то есть не старт, а неизвестно что, так как все это было похоже на отчаянную импровизацию. То, что происходило потом, эти сумасшедшие скачки кривых на плёнках во время падения, Пиркс полагал абсолютно несущественным, поскольку здесь речь шла только о том, как давился компьютер, не в состоянии расхлебать то, что сам же заварил. Существенным был не анализ подробностей ужасной агонии, а причина принятого решения, равнозначного по эффективности акту самоубийства.
          Эта причина оставалась неясной. Начиная со 170-й секунды компьютер работал, если сравнить с человеком, в состоянии страшного стресса и демонстрировал страшную информационную перегрузку, но таким умным легко было быть сейчас, когда налицо были результаты его работы, о том, что перегружен, компьютере доложил в рубку - то есть людям "Ариеля" - только на 201-й секунде процедуры. Уже тогда он захлёбывался данными, но требовал всё новых. Вместо объяснений - новые загадки. Хойстер дал им десять минут на просмотр плёнок и спросил, кто хочет выступить. Пиркс поднял руку, как школьник за партой. Прежде чем он открыл рот, инженер Стотик, представитель верфи, который должен был вести надзор за разгрузкой стотысячников, заметил, что необходимо подождать - может быть первым захочет высказаться кто-нибудь с Земли. Хойстер заколебался. Это был неприятный инцидент, тем более, что он произошел уже в самом начале; Романи попросил слова по ходу ведения и заметил, что если забота о равноправии заседающих в комиссии отразится на её нормальной работе, ни он сам и никто из людей Агатодемона в комиссии работать не намерен. Стотик отступил, и Пиркс начал говорить:
          - Это, видимо, усовершенствованная версия IBM 09, - проговорил он. - Поскольку я налетал с IBM 09 почти тысячу часов процедур, то имею определённые практические наблюдения о его работе. С теорией я незнаком. Знаю столько, сколько мне необходимо. Речь идёт о компьютере, работающем в режиме реального времени, который должен всегда справляться с обработкой данных. Слышал также, что новая модель имеет пропускную способность на 36 процентов больше, чем IBM 09. Это много. На основании тех материалов, которые получил, могу сказать, что было так: компьютер ввел корабль в нормальный режим посадки, а потом сам себе стал затруднять работу, желая получать всё бoльшую информацию о подсистемах в единицу времени. Эффект был такой, как если бы главнокомандующий отрывал всё большие количества людей от сражения для того, чтобы сделать из них гонцов или информаторов; поступая таким образом, он к концу битвы был бы отлично информирован, вот только у него не осталось бы солдат, не было бы кому воевать. Компьютер не столько был задавлен информацией, сколько задавил себя сам. Он бы заблокировался от этого возрастающего потока и должен был бы заблокироваться, даже если бы имел в десять раз бoльшую пропускную способность - если бы не перестал повышать свои требования. Если держаться ближе к математике, он редуцировал собственную пропускную способность по экспоненте, вследствие чего "мозжечок" - как самое узкое место - отказал первым. Запаздывания появились в "мозжечке", а потом охватили весь компьютер. Войдя в режим информационной задержки, то есть перестав быть машиной реального времени, компьютер заглушил сам себя и был вынужден принять радикальное решение, то есть решение стартовать, или интерпретировал возникшие сбои как результат аварии снаружи.
          - Дал метеоритное предупреждение, как вы это интерпретируете? - спросил Сейн.
          - Каким образом он мог переключиться с главной процедуры на рядовую - не знаю. С этим не знаком, так как на знаю устройство компьютера, по крайней мере - в достаточном объёме. Почему он объявил эту тревогу? Не знаю. В любом случае для меня ясно, что во всём этом виноват он.
          Теперь нужно было ждать Землю. Пиркс был уверен, что ван дер Войт набросится на него, и не ошибся. Мясистое тяжелое лицо смотрело на него сквозь дым сигары, одновременно далёкое и близкое; когда ван дер Войт заговорил, его бас был упрям, а глаза благосклонно усмехались, с таким всеведающим добродушием, словно наставник обращался к неплохо отвечающему ученику.
          - Так значит командор Пиркс исключает саботаж? Но на какой основе? Что значат слова "он виноват"? Кто - "он"? Компьютер? Но компьютер, как признался сам командор Пиркс, работал до конца. Тогда, значит, программа. Но эта программа ничем не отличается от программ, благодаря которым командор Пиркс садился сотни раз. Вы полагаете, что кто-то "поработал" над программой?
          - Я не намерен говорить на тему, имел ли место саботаж, - ответил Пиркс. - Это меня сейчас не интересует. Если бы компьютер и программа были в порядке, то "Ариэль" стоял бы здесь цел и невредим, а наша беседа была бы ненужной. На основании плёнок я утверждаю, что компьютер работал не в том направлении, в пределах нужной процедуры, но так, словно хотел оказаться виртуозом, которому любой информации не хватает. Он требовал данные о состоянии ракеты во всё возрастающих объёмах, невзирая ни на собственные конечные возможности, ни на пропускную способность внутренних каналов. Почему он так работал, я не знаю. Но работал он именно так. У меня всё.
          Никто из "марсиан" не проронил ни слов. Пиркс с каменным лицом заметил блеск удовлетворения в глазах Сейна и молчаливое одобрение, с которым Романи пошевелился в кресле. Через восемь минут снова заговорил ван дер Войт. На этот раз он не обращался к Пирксу. Не говорил он и непосредственно комиссии. Он был само красноречие. Обрисовал путь, который проходит каждый компьютер - от конвейера до рулевой рубки корабля. Агрегаты поставлялись частями из восьми различных фирм - японских, французских и американских. Ещё не снабжённые памятью, "ничего не знающие" как новорождённые, они ехали в Бостон, где на предприятиях "Syntronics" их программировали. После этого очередного акта каждый компьютер подвергался процедуре, которая является своеобразным аналогом школьного обучения, поскольку складывается равно как из получения определённого "опыта", так и "экзамена"; "специальное обучение" компьютер начинает на следующем этапе. И только по его прохождении он превращается из универсальной вычислительной машины в управляющую систему для ракет типа "Ариэль". И наконец его подключают на рабочем месте к тренажёру, который имитирует бесконечное множество эпизодов, из которых может состоять космическое путешествие: непредвиденные аварии, дефекты соединений, ситуации сложного маневра, то же - при неисправных разгонных системах, появление на близком расстоянии других ракет, чужих тел. Каждый из этих имитированных случаев проигрывается в сотнях вариантов: при загруженном корабле и при пустом, при полёте в высоком вакууме и при входе в атмосферу, при постепенном усложнении имитируемых ситуаций - и так до самых сложных проблем о движении многих тел в поле тяготения, когда машину заставляют предвидеть их движения и выбирать безопасный курс своего корабля.
          Имитатором также является компьютер, выполняющий одновременно роль "экзаменатора", и притом - коварного; предварительно записанная программа "ученика" подвергается некоторым дальнейшим доработкам, испытаниям на надёжность и адекватность; и хотя электронный "рулевой" никогда не управлял в действительности кораблями на тот момент, когда его монтируют на борту ракеты, он обладает большим опытом и более высокой точностью, чем все вместе взятые люди, которые когда-либо занимались космонавигацией. Такие сложные задачи, с которыми компьютер справляется на тренажёрах, никогда не встречаются в действительности; для того же, чтобы на сто процентов исключить всякую возможность проскочить через это сито невсесторонне испытанному экземпляру, наблюдение за работой двойки "рулевой-имитатор" осуществляет человек, опытный программист, который помимо этого обязан иметь многолетний стаж практического пилотажа, причём "Sintronics" не ограничивается приглашением на эти ответственные должности пилотов: там работали исключительно космонавты рангом выше навигатора, или такие, которые имели более тысячи часов главных процедур в своей области. В конечно итоге от этих людей зависит, каким тестам из их списка подвергнется очередной компьютер; специалист назначал степень сложности и, управляя имитатором, дополнительно усложнял "экзамен", так как имитировал, в ходе решения задач, внезапные и опасные неожиданности: падение мощности, расфокусировка двигателей, ситуация столкновения, наружная пробоина, потеря связи с наземным управлением, и продолжал всё это делать в течение ста обязательных часов испытаний. Экземпляр, который проявил бы хоть малейший сбой, возвращался назад в лабораторию, как плохой ученик, которому приходится оставаться на второй год. Вознёсши этим вступлением продукцию верфи над всеми обвинениями, наверняка желая при этом снять ощущение обороны, в красивых словесных периодах ван дер Войт попросил комиссию бескомпромиссно разобраться в катастрофе и её причинах, после чего заговорили эксперты с Земли. Дело сразу потонуло в потоке учёной терминологии. На экранах появились принципиальные и блок-схемы, шаблоны, чертежи, цифровые сопоставления, и Пиркс видел, ослеплённый, что они находятся на самом лучшем пути обратить дело в запутанный теоретический хаос. После главного информатика говорил вычислитель Проекта, Шмидт; Пиркс быстро перестал его слушать. Его не занимало то, чтобы благодаря собственному вниманию выйти из очередной стычки с ван дер Войтом без потерь, если до этого дойдёт. Тем более, что это было маловероятно: его выступления никто не упоминал, словно бы речь шла о нетактичном выпаде, который следует побыстрее забыть. Очередные ораторы уже добрались до высоких сфер общей теории управления. Пиркс вовсе не подозревал их в злом умысле: просто они благоразумно не уходили из той области, в которой чувствовали себя сильными, а ван дер Войт с доверительным вниманием прислушивался к ним, в дыме сигары, так как случилось то, к чему он и стремился: первую скрипку в переговорах играла Земля, а "марсиане" остались в роли покорных слушателей. Тем более, что не располагали никакими открытиями. Компьютер "Ариэля" был электронными обломками, исследование которых не могло дать никаких результатов. Записывающие устройства в общем показывали, что случилось, но не причины происшедшего. Они не записывают всех процессов в компьютере: для этого был бы нужен другой, более мощный компьютер, а если допустить, что и он может быть с дефектом, следовало бы в свою очередь надзирать за надзирателем, и так - до бесконечности. Так они оказались в открытых водах абстрактного анализа. Поток высказываний затопил собой простой факт, что катастрофа не ограничивалась гибелью "Ариэля". Стабилизацию опускающегося на планету гиганта автоматы взяли на себя уже так давно, что это был фундамент, непоколебимая основа всех действий, которая вдруг ушла из-под ног. Ни один из компьютеров, хуже зарезервированных и более простых, ни разу не подвёл, так как же мог отказать более совершенный и надёжный? Если возможно такое - возможно всё. Разумеется, однажды усомнившись в безотказности устройств, невозможно было удержаться ни в каких границах. Всё пошатнулось. Тем временем "Арес" и "Анабис" приближались к Марсу. Пиркс сидел, чувствуя себя в абсолютном одиночестве и был близок к отчаянию. Наконец дело дошло до классического спора теоретиков, который всё дальше уводил всех от случившегося с "Ариэлем. Глядя в одновременно оплывшее и массивное лицо ван дер Войта, ласково руководившего совещанием, Пиркс находил в нём сходство с постаревшим Черчиллем, с его показной рассеянностью, которую выдавало лишь подрагивание губ, отражающее внутреннюю усмешку, а та в свою очередь относилась к скрывающимися под тяжёлыми веками мыслям. То, о чём вчера невозможно было даже подумать, сегодня стало реальностью - попытка склонить комиссию к выводу, который всю ответственность возложил бы на высшие силы, возможно - на неизвестные до сих пор феномены, на пробелы в самой теории, с заключением, что следует начать запланированные на много лет вперёд исследования по самой широкой программе. Ему были знакомы такие дела, хотя и меньшие по масштабу, и он знал, какие силы катастрофа могла привести в движение; за кулисами уже прилагались все усилия по достижению компромисса, тем более что Проект, который и так весь был под угрозой, готов был на очередные уступки ценой помощи, а оказать её могли только объединённые верфи, хотя бы тем, что могли перебросить флотилии кораблей меньшего тоннажа - на приемлемых условиях - для бесперебойной доставки грузов. При такой большой ставке - на карту поставлено существование всего Проекта - катастрофа "Ариэля" становилась помехой, которую необходимо было устранить, если уж сразу её объяснить не удаётся. И не такие афёры спускали на тормозах. Но один козырь у него был. Земляне приняли его, вынуждены были согласиться на его участие в работе комиссии, поскольку среди её членов он был единственным человеком, связанным с экипажами ракет сильнее, чем кто-нибудь другой из присутствующих. Он не заблуждался на этот счёт: речь не шла о его добром имени или компетенции. Просто в комиссии был по крайней мере один непреклонный летающий космонавт, специалист, который только что сошёл с борта корабля. Ван дер Войт молча курил сигару. Он казался всезнающим, так как расчётливо молчал. Он бы, конечно, предпочитал иметь на месте Пиркса кого-нибудь другого, но раз уж такое лихо навалилось, не было предлога, чтобы от него избавиться. Ведь если бы было принято расплывчатое решение, он бы составил собственное votum separatum - особое мнение, которое получило бы широкую огласку: пресса вынюхивала скандалы и только ждала соответствующей оказии. Союз Пилотов и Клуб Перевозчиков особой силы не представляли, но от них зависело многое - прежде всего эти люди ради дела клали свои головы. Вот поэтому Пиркс не удивился, когда во время перерыва услышал, что ван дер Войт хочет с ним поговорить. Приятель сильнейших политиков начал разговор шуткой, что это встреча происходит на вершине - двух планет. Пиркс иногда откалывал штучки, которым и сам потом удивлялся. Ван дер Войт курил сигару и смачивал себе глотку пивом, он же попросил, что бы ему принесли несколько бутербродов из буфета. Поэтому слушал главного директора в кабине связи, за едой. Ничто бы не могло их уравнять лучшим образом.
          Ван дер Войт даже не показывал вида, что помнит об их первой стычке. Просто этого не было. Он разделял его опасения по поводу экипажей "Анабиса" и "Ареса"; делился своими заботами. Его возмущала безответственность прессы, её истерический тон. Просил, если возможно, составить небольшую памятку для последующих посадок: что можно сделать для повышения степени безопасности. Выказывал ему такое доверие, что Пиркс попросил его подождать минутку и, выставив голову за дверь кабины, попросил добавить ему ещё и селёдочки. Ван дер Войт по отцовски басил ему, и Пиркс невзначай спросил его:
          - Вы говорили о специалистах, которые наблюдают за работой имитаторов. Кто это, как их зовут?
          Ван дер Войт удивился спустя восемь минут, но это длилось лишь мгновение.
          - Наши "экзаменаторы"? - широко улыбнулся он. - Да ваши коллеги, командор. Минт, Стёрнгейм и Корнелиус. Старая гвардия... Для "Sintronics" мы отбирали самых лучших из тех, кого можно было найти. Вы из наверняка знаете!
          Больше они говорить не могли, потому что началось заседание. Пиркс написал записку и передал её Хойстеру с пометкой "Очень срочно и очень важно". Председательствующий прочитал этот текст, обращённый к руководству верфи. Три вопроса:

          1. Каким образом сменяют друг друга во время работы главные контролёры имитаторов Корнелиус, Стёрнгейм и Минт?
          2. Несут ли какую-то ответственность контролёры в случае пропуска ошибочных функций или других отклонений в работе нагружаемого компьютера?
          3. Кто именно следил за тренировкой компьютеров для "Ариэля", "Анабиса" и "Ареса".

          Это вызвало оживление в зале: Пиркс явно подбирался к самым близким ему людям - почтенным, заслуженными ветеранам космонавтики! Земля устами главного директора подтвердила получение этих вопросов; ответ должен был поступить в течение нескольких минут.
          Он напряжённо ждал ответа. Плохо, что он добывал информацию таким вот официальным путём. Он рисковал не только репутацией коллег, но и ухудшением своих позиций в игре, если бы дело дошло до votum separatum. Не покажется ли это - попытка выйти за пределы вопросов техники, к людям - уступкой под напором ван дер Войта? Видя в этом интересы верфи, генеральный директор непременно бы его утопил, сделав прессе ряд соответствующих намёков, и бросил бы Пиркса на съедение как неумного союзника... Однако не оставалось ничего другого кроме этого выстрела наудачу. На добывание информации неофициальным, окольным путём не было времени. Правда, он не питал каких-то определённых подозрений. Чем при этом руководствовался? Достаточно смутными представлениями о том, что опасность чаще всего исходит не от людей, и не от автоматики, а возникает на стыке - там, где одни контактируют с другими, так как способы общения у людей и компьютеров так разительно отличаются друг от друга. И ещё тем, что вынес из той минуты, когда стоял у полки старых книг и чего не смог бы даже выразить словами. Ответ пришёл быстро: каждый контролёр ведёт свои компьютеры от начала и до конца испытаний, ставя свою подпись на акте, который называется "аттестат зрелости", несёт ответственность за пропущенные функциональные неполадки. Компьютер "Анабиса" вёл Стёрнгейм, остальные два - Корнелиус. Пирксу страшно хотелось выйти из зала, чего однако не мог себе позволить. Он буквально кожей чувствовал растущее вокруг него напряжение. Совещание закончилось в одиннадцать. Сделав вид что, не замечает знаков, которые делал ему Романи, он вышел как можно скорее, словно убегал. Запершись в своей комнатушке, он рухнул на койку и поднял глаза к потолку. Минт и Стёрнгейм не считались. Оставался один Корнелиус. Научный и здравый смысл заставил бы начать дело с вопроса - а что такого, собственно, мог просмотреть контролёр? Незамедлительный ответ, что абсолютно ничего, закрыл бы для следствия и эту версию. Пиркс однако не обладал научным складом ума, поэтому такой вопрос даже не пришёл ему в голову. Он не думал даже о сути тестов, которым подвергался компьютер, словно бы чувствовал, что это для него плохо кончится. Он думал просто о Корнелиусе, каким он его знал, а знал он его неплохо, хоть они и расстались много лет назад. Отношения их складывались неважно, учитывая то, что Корнелиус был командиром "Гулливера", а он - младшим штурманом, однако хуже, чем могло бы быть в этой ситуации, поскольку Корнелиус был монстром порядка. Его называли мучителем, педантом, скрягой и охотником на мух, поскольку он мог заставить весь экипаж гоняться за единственной мушкой на борту. Пирс улыбался, вспоминая свои восемнадцать месяцев под командой педанта Корнелиуса; теперь он мог себе это позволить, а тогда ему хотелось лезть на стенку! Что это был за нудный тип! Но имя его вошло в энциклопедии в связи с исследованием внешних планет, а именно Нептуна. Маленький, с серым лицом, вечно злой, он всех подозревал в обмане. О то, что он говаривал - дескать, его люди нарочно запускают мух ему на борт - никто не верил, но Пиркс точно знал, что это не выдумка. У Корнелиуса в ящике всегда была коробка с порошком ДДТ, и бывало, что он замирал в разговоре, подняв палец (горе тому, кто не замирал на этот знак), пытаясь уловить ухом то, что показалось ему жужжанием. В кармане он всегда носил отвес и стальную метровую рулетку; проверка груза в его присутствии напоминала осмотр места катастрофы, которая, правда, ещё не произошла, но вот вот произойдёт. У Пиркса в ушах до сих пор стоял крик "Ревизор! Смываемся!", после которого кают-компания тут же пустела; он помнил особое выражение глаз Корнелиуса, которые словно бы и не принимали участия в том, что он делал или говорил, но буквально сверлили пространство, отыскивая нечто, ещё не "доведённое до ума". Люди, летающие десятками лет, имеют массу странностей, но Корнелиус был среди них чемпионом. Он не переносил присутствия кого-либо за своей спиной, а когда случайно садился на кресло, на котором кто-то только что сидел, и ощущал тепло сиденья, вскакивал как ошпаренный. Он был из тех людей, которых вообще невозможно представить молодыми. Его не отпускало выражение придавленности тем, что все и всё делают не так; он мучался, поскольку не мог привить им собственного педантизма. Водя пальцем по строчкам инструкций, он всё проверял и проверял по двадцать раз подряд...
          Пиркс замер. Потом медленно сел, словно был сделан из стекла. Мысль, блуждая среди хаоса воспоминаний, вдруг зацепилась за что-то, и это было как сигнал тревоги. Что именно? Что он не терпел никого за спиной? Нет. Что замордовал подчинённых? Ну и что с того? Нет. Но, кажется, близко. Он весь был как мальчишка, который мгновенно захлопнул ладошку, чтобы поймать жучка, и держит её, сжатой под носом, боясь раскрыть и упустить добычу. Спокойно. Корнелиус, правда, был славен своими причудами. (Неужели это?... - снова ломал он голову). Когда изменялись инструкции, всё равно какие, он запирался с руководящим письмом у себя в каюте и не выходил из неё до тех пор, пока на заучивал новости наизусть. (Это было как игра в "тепло-холодно". Он чувствовал, что уходит от цели.) Они расстались девять, нет - десять лет тому назад. Корнелиус исчез странно, как-то вдруг, на вершине популярности, которую обрёл благодаря экспедиции на Нептун. Говорили, что он вернётся на борт, и штурманское дело преподаёт только временно, но он не вернулся. Естественно - ему было уже под пятьдесят. (Опять не то.) А н о н и м. (Это слово выплыло неизвестно откуда.) Какой ещё снова аноним? Что больной и притворяется? Что ему грозит инфаркт? С какой стати. Аноним - это была совсем другая история, другого человека - Корнелиуса Крейга, здесь - имя, там - фамилия. (Я ошибся?... Да...) Но аноним не хотел отставать. Странное дело - он не мог отвязаться от этого словечка. Чем сильнее он его отталкивал, тем настойчивее оно к нему возвращалось. Он сидел, сжавшись в комок. В голове - сумбур. Аноним. Сейчас он был почти уверен, что за этим словом стоит какое-то другое. Это бывает. Выскочит не то название, и уже нельзя от него ни избавиться, ни содрать с того, которое находится за ним. А н о н и м.
          Он поднялся. На полке - он помнил - между марсианами стоял толстый словарь. Он открыл его наугад и попал на "AN". Ana. Anakantyka. Anaklasyka. Anakonda. Anakreontik. Anakruza. Analekta. (Сколько слов человек не знает...) Analiza. Ananas. A n a n k e (греческое): богиня судьбы. (Это?... Но что общего имеет богиня...) Также - п р и н у ж д е н и е.
          Пелена спала. Он увидел кабинет, спину врача, разговаривающего по телефону, раскрытое окно и бумаги на столе, которыми шевелил сквозняк. Обычное медицинское обследование. Он даже не пытался прочитать машинописный текст, но глаза сами остановились на печатных буквах, ещё мальчишкой он упорно учился читать вверх ногами. "Уоррен Корнелиус, диагноз: Ан а н к а с т и ч е с к и й с и н д р о м". Врач заметил рассыпанные бумаги, собрал их и спрятал в папку. Было ли ему интересно, что означал этот диагноз? Наверное, но он понимал, что это было бы неприлично - а потом забыл. Сколько лет тому назад? Пожалуй, шесть.
          Он отложил словарь, одновременно взволнованный, накалённый изнутри, но и разочарованный. Ананке - принуждение, отсюда и невроз навязчивости. Невроз навязчивости! Он читал об этом, что только мог, ещё мальчишкой - было такое семейное дело - и он хотел докопаться, что это значит, и память, хотя и не без сопротивления, вспоминала и объясняла. Что что - а память у него была хорошая. В короткие моменты озарения возникали статьи медицинской энциклопедии и сразу накладывались на фигуру Корнелиуса. Теперь он видел его совершенно иначе, чем прежде. Это была картина, одновременно и жалкая, и достойная сожаления. Ведь именно поэтому он по двадцать раз в день мыл руки и д о л ж е н был гоняться за теми мухами, и злился, когда у него пропадала карточка-закладка для книги, и запирал полотенце на ключ, и не мог сидеть на чужом кресле... Одни принуждаюшие функции приводили к возникновению следующих, их порождения всё больше опутывали его, пока он не стал всеобщим посмешищем. В конце концов это не прошло мимо врачей. Его списали с кораблей. Когда Пиркс напряг память, ему показалось, что в самом низу станицы были четыре слова разрядкой: "к п о л ё т а м н е г о д е н". А поскольку психиатр не разбирался в компьютерах, ему позволили работать в "Sintronics". Наверняка посчитал, что это место как раз для такого щепетильного человека. Что за поле деятельности для педантизма! Корнелиус просто должен был воспрянуть духом. Работа полезная и - что самое важное - теснейшим образом связана с космонавтикой...
          Он лежал, уставившись в потолок, и ему даже не приходилось напрягаться, чтобы представить себе Корнелиуса в лабораториях "Sintronics". Что он там делал? Следил за имитаторами во время нагружения компьютеров. То есть - затруднял им работу, а поучать было его стихией. Ничего лучшего он не умел. Этот человек жил в постоянной тревоге, что его примут за безумца, каким он не был. В критических ситуациях он никогда не терял головы. Был энергичен, но эту энергичность каждый день понемногу съедала его навязчивость. Он должен был чувствовать себя между экипажем и собственной, завязанной в узел сущностью как между молотом и наковальней. Он выглядел мучеником не потому, что поддавался этим принуждениям, что был безумен, но потому, что с этим боролся и беспрестанно искал поводов, оправданий, ему нужны были эти правила, уставы, ими он пытался доказать, что это не он, что это не из-за него вся эта вечная муштра. Он не был в душе солдафоном, потому что зачем он тогда читал Эдгара По, страшные и необыкновенные истории? Может быть он искал в них свой собственный ад? Носить в себе буквально клубок из спутанной проволоки принуждений, какие-то самые настоящие жерди, кольца и всё время с этим биться, ломать и начинать снова... На дне этого всего таился страх, что вот-вот случится что-то непредвиденное, против этого он так вооружался, занимался муштрой, тренировался, эти его учебные тревоги, инспекции, проверки, бессонное ползание по всему кораблю, Господи, Боже мой - он знал, что заглаза над ним смеются, даже возможно понимал, как все это не нужно - то, что он делает... Можно ли допустить, что за своими компьютерами он мстил за всё это? Что их поучал? Если это и имело место, то он не давал себе в этом отчёта. Это называется в т о р и ч н а я р а ц и о н а л и з а ц и я. Он просто втолковал себе, что поступать должен именно так.
          Удивительно, как дополнение к тому, что он уже знал раньше, что было известно из ряда анекдотов - совсем другого языка - из медицинских терминов, придавало случившемуся совершенно новый смысл. Он мог заглянуть в сущность, и позволяла ему это сделать отмычка, которую предоставляла ему психиатрия. Механизм чужой личности объявлялся перед ним голеньким, во всех своих связях, сокращённый до кучки рефлексов, от которых невозможно избавиться. Мысль о том, что можно быть врачом и таким образом трактовать людей, даже чтобы им этим помогать, показалась ему отталкивающей. Ореол сумасшествия, который когда-то окружал воспоминания о Корнелиусе, исчез. В этом новом, неожиданном вuдении не было места для налёта хитрого и злобного юмора родом из школы, казарм и палуб. Ничего такого не было в Корнелиусе, над чем можно было бы смеяться.
          Работа в "Sintronics". Казалось - идеально приспособленное место для человека: нагружать, требовать, усложнять до границ возможного. Наконец-то он мог освободить сдерживаемые в себе принуждения. Для непосвящённых это выглядело замечательно: заслуженный практик, опытный навигатор передаёт свой лучший опыт автоматам; что может быть лучше? А перед ним были невольники, и ему не нужно было сдерживаться, поскольку они не были людьми. С конвейера компьютер сходил как новорожденный: так же способный ко всему, но ничего не умеющий.
          Изучение наук - это рост специализации и одновременно потеря первородного равенства. На стадии контроля компьютер выполняет роль мозга, в то время как имитатор замещает тело. Мозг, подключённый к телу - вот нужная аналогия.
          Мозг должен ориентироваться в состоянии и готовности каждой мышцы, как компьютер - должен знать состояние корабельных систем. По электрическим путям он посылает целые тучи вопросов, словно одновременно бросает тысячи шариков во все закоулки металлического гиганта, и по звуку эха составляет образ ракеты и её окружения. В эту безотказную систему вторгается человек, которого преследует синдром ожидаемого внезапного несчастья и побуждающими его приступами навязчивости. Имитатор становится орудием принуждения, воплощением его вызванных болезнью опасений. Он действовал как и раньше: с позиций максимальной безопасности. Разве это не выглядело, как достойное похвалы усердие? Как же он должен был стараться! Нормальный ток он считал недостаточно нормальным. Чем сложнее положение корабля, тем быстрее необходимо об этом информировать. Он полагал, что темп проверки агрегатов должен быть тем быстрее, чем о т в е т с т в е н н е е процедура. А поскольку важнее всего процедура посадки... Он что - изменил программу? Ни в малейшей степени, как не изменяет рекомендаций справочника тот, кто проверяет двигатель автомобиля каждый час вместо того, чтобы делать это раз в сутки. Поэтому программа не могла ему противостоять. Он двигался в том направлении, в котором программа не была зарезервирована, так как это не приходило в голову ни одному программисту. Если таким образом перегруженный компьютер отказывал, Корнелиус возвращал его назад в технический отдел. Отдавал ли он себе отчёт в том, что "заражал" его назойливостью? Пожалуй, нет. Он был практик, в теории не ориентировался, педант неуверенности - таким же был и "воспитатель" машин. Он предельно загружал компьютеры, ну и что - жаловаться на это не могли. Это были новые модели, напоминающие своим стилем работы шахматистов. Компьютер-игрок победит любого при условии, что его педагогом был какой-нибудь Корнелиус. Компьютер предусматривая ходы противника на два-три хода вперёд, удавился бы огромным количеством всевозможных вариантов, так как оно растёт по экспоненте. Для предвидения десяти возможных последующих ходов на шахматной доске на хватит и триллиона операций. Такого самопарализующего шахматиста дисквалифицировала бы первая же игра. На борту корабля этого сразу обнаружить было нельзя: можно проконтролировать только вход и выход системы, но не то, что творится внутри неё. Внутри возникла давка, снаружи всё было в полном порядке - до поры до времени. Поэтому он так и продолжал "начинять машины" - и такие копии "здравого смысла", которые едва справляются с реальными заданиями, потому что он столько сотворил выдуманных - встали за системы управления стотысячников. Каждый из этих компьютеров страдал ананкастическим синдромом: принудительное повторение операций, усложнение простых, манерность, обрядность, попытки охватить "всё целиком". Разумеется, они получали в наследство не болезнь, а только структуру присущих ей реакций; парадокс: именно то, что компьютеры были новыми, усовершенствованными моделями с повышенной памятью, и стало причиной их гибели, потому что именно поэтому они могли так долго работать помимо периодических перегрузок сетей слишком большим потоком информации. Но в зените Агатодемона какая-то капля переполнила чашу: может быть это был первый удар песчаной бури, требующий моментальной реакции, или, забитый наглухо лавиной, которую сам же и породил, компьютер уже не имел ч е м управлять. Он перестал быть устройством реального времени, он не успевал моделировать реальные процессы - просто тонул в представлениях... Он действительно находился вблизи огромной массы: у поверхности планеты - и программа просто не позволяла ему отказаться от продолжения раз начатой процедуры, хотя продолжать её выполнение он уже не имел возможности. Тогда он представил планету к а к м е т е о р и т, лежащий на курсе столкновения, поскольку это была последняя лазейка, допускаемая программой. Людям в рубке он этого сообщить не мог, так как не был в конце концов человеком! Считал он до конца, определяя шансы: столкновение было стопроцентной гибелью, уход назад - гибель с вероятностью в девяносто с чем-то процентов, поэтому он и выбрал уход от планеты: аварийный старт!
          Всё складывалось логично - но без малейших доказательств. До сих пор никто не слыхивал о таких случаях. Кто мог подтвердить его предположения? Конечно, психиатр, который лечил Корнелиуса и помог ему, а может быть только помог получить эту работу. Но, в соответствии с клятвой Гиппократа, он бы ничего не сказал. Врачебная тайна могла бы выйти на свет только по требованию суда. Тем временем "Арес" через шесть дней...
          Оставался Корнелиус. Догадывался ли он? Понимал ли он, что сейчас произошло? Пирксу не удалось вникнуть в ситуацию старого командира. Всё было как за стеклянной стеной. Если у него и возникли какие-то сомнения, он сам себе в этом не признается до конца. Естественно, что он будет бороться с такими заключениями...
          Дело конечно выйдет на свет - после очередной катастрофы. Если вдобавок "Анабис" приземлится целым, расчёт чисто статистический - что отказали компьютеры, за которые отвечает Корнелиус, и все подозрения упадут не него. Начнут рассматривать под лупой каждую мелочь, и тогда - по нитке до самого клубка...
          Но нельзя же сидеть и ждать, опустив руки. Что делать? Он хорошо знал: очистить машинную память в компьютере "Ареса", переслать по радио оригинал программы, корабельный информатик справится с этим за несколько часов.
          Но для выступления с таким предложением нужно иметь в руках доказательства. Хотя бы одно. В конце концов сойдут и просто улики, но у него не было ничего. Одно воспоминание давних лет, какая-то история болезни, перевёрнутая вверх ногами и прочитанная всего в двух строках... прозвища и слухи... анекдоты, которые рассказывали о Корнелиусе.... список его чудачеств... Немыслимо выступить перед комиссией с чем-то таким в качестве доказательства заболевания и причины катастрофы. Если даже, бросая такое обвинение, не принимать в расчёт старого человека, то остаётся "Арес". Во время выполнения операции корабль будет слеп и глух, поскольку всё это время он будет без компьютера.
          Самое важное - "Арес". Он строил предположения уже в полубезумном состоянии: если не может сделать этого официально, не стартовать ли самому и не выслать "Аресу" предупреждение и описание этого мысленного расследования на борту "Гулливера"? Речь не о последствиях, но это было рискованно. Он не настолько хорошо знал командира "Ареса". Сам бы он прислушался к советам незнакомого человека, который опирается на такие гипотезы? При абсолютном отсутствии доказательств? Сомнительно...
          Значит оставался только один Корнелиус. Его адрес был известен: Бостон, предприятие "Sintronics". Но как добиться, чтобы некто, такой неуверенный, педантичный и мелочный признался в том, чего он сам старался всю жизнь избегать? Возможно, при разговоре с глазу на глаз, после уговоров, имея в виду угрозу, которая нависла над "Аресом", он бы и согласился на такое предупреждение и его бы поддержали, потому что был он человеком порядочным. Но в дискуссии, проводимой между Марсом и Землей, с восьмиминутными паузами, имея перед собой экран, а не живого собеседника, обрушить такие обвинения на голову беззащитного, ждать, чтобы он признался в убийстве - хоть и неумышленном - тридцати человек? Невозможно.
          Он сидел на койке, сжимая одну руку в другой, словно молился. При этом испытывал страшную досаду: знать всё и не иметь возможности ничего сделать! Взглядом обвёл книги на полке. Они помогли ему - собственным проигрышем. Проиграли все, поскольку спорили о каналах или о том, что, как говорили, было на отдалённом пятне, в стёклах телескопов, но не о том, что было в них самих. Спорили о Марсе, которого не видели; видели дно собственных домыслов, и с него-то и встали картины героические и трагические. Устремляли взор на расстояние двухсот миллионов километров вместо того, чтобы вглядеться в самих себя. Так же и здесь каждый, кто забирался в дебри теории компьютеров и именно в ней искал причины катастрофы, отдалялся от существа дела. Компьютеры были невиновны и нейтральны так же, как и Марс, к которому он тоже питал когда-то какие-то бессмысленные обиды, так, словно бы весь свет был ответственным за те миражи, которые сам же человек ему и навязал. Но эти старые книги уже сделали всё, что могли. Он не видел выхода.
          На самой нижней полке была и художественная литература; среди цветных корешков - вылезший голубой томик По. Значит и Романи его читал? Он сам не любил По за вычурность языка надуманность изображаемого, не желавшего признаваться в том, что родом оно из сна или кошмара. Но для Корнелиуса это была настоящая Библия. Он машинально вытащил том, который раскрылся на содержании. Прочитал название, которое его поразило. Корнелиус дал ему это как-то раз, после вахты, почитать, нахваливая повесть про обнаружение убийцы способом, фантастически срежиссированным и невероятным. Потом он сам должен был хвалить ему эту книжку - неискренне - но, как известно, начальник всегда прав...
          Сначала он только развлекался навестившей его мыслью, потом стал к ней примериваться. Это было похоже на школьную шутку и одновременно - на удар в спину. Дико, невероятно, жестоко, но кто знает - может быть именно в этой ситуации это и нужно: послать телеграммой именно эти четыре слова. Может быть все его подозрения - сплошной бред, Корнелиус, к которому относилась история болезни, это совсем другой человек, а этот нагружал компьютеры согласно нормативам и ни к чему не должен прислушиваться. Получив такую депешу, он пожмёт плечами, подумав, что его давнишние подчинённые позволили себе идиотскую шутку, самое большее - отвратительную, но ничего другого не подумает и не сделает. Если же известие о катастрофе породило в нём беспокойство, некое неопределённое подозрение, если он понемногу начинает догадываться о собственной вине в катастрофе и сопротивляется таким мыслям, четыре слова телеграммы ударят его как громом. Моментально он почувствует, что виден насквозь - и даже то, что он не отваживался сформулировать до конца, а сейчас вот - виноват. Тогда он не сможет не думать об "Аресе" и о том, что его ждёт; если бы даже он и пробовал сопротивляться, телеграмма не даст ему покоя. Он не сможет сидеть опустив руки в равнодушном ожидании; телеграмма будет той занозой, которая доберётся до его совести, и тогда - что? Пиркс знал его достаточно хорошо, чтобы быть уверенным - старик не пойдёт к властям, не придёт с повинной, так же он не станет думать и о соответствующей защите и о способах избежать ответственности. Если он однажды поймёт, что должен отвечать, без единого слова, молча сделает то, что посчитает нужным.
          И следовательно так делать нельзя. Он ещё раз перебрал все варианты - был готов идти хоть к самому дьяволу, добиваться разговора с ван дер Войтом, ели бы чего-то можно было от него ожидать... Но никто не мог ему помочь. Никто. Всё было бы по-другому, если бы не "Арес" и не эти шесть оставшихся дней. Заставить психиатра дать показания; проверить способы, с помощью которых Корнелиус проводил тесты компьютеров; проверка компьютера на "Аресе" - на всё это требовались недели. Значит? Подготовить старика каким-то известием, уведомляющим, что... Но сразу будет осечка. Тот найдёт в своей нездоровой психике отговорки, контраргументы, в конце концов, даже у самого порядочного человека в мире есть инстинкт самосохранения. Он начнёт защищаться или будет, в свойственной ему манере, презрительно молчать, а тем временем "Арес"...
          Он чувствовал, что проваливается, всё его отталкивало, как в том, другом рассказе По, Колодец и маятник, где мёртвое окружение миллиметр за миллиметром зажимает беззащитного, подталкивая его к пропасти. Какое может быть бoльшее ощущение беззащитности в сравнении с невозможностью защититься от мучения, которое обрушилось на человека, и именно за это нельзя его предательски ударить? Разве может быть бoльшая подлость?
          Отказаться от собственных намерений? Промолчать? Это, конечно, было бы самое лёгкое! Никто и никогда даже и не подумает, что у него в руках были все нити. После очередной катастрофы они сами нападут на след. Раз начатое расследование дойдёт наконец до Корнелиуса и...
          Но если дело обстоит именно так, если он не защитит старого начальника, даже храня молчание... нет у него такого права. Больше он ни о чём не думал, так как начал действовать, словно бы избавился от всех сомнений.
          На первом этаже было пусто. В кабине лазерной связи сидел один только дежурный техник: Харон. Он послал такую телеграмму: "Sintronics Corporation,Warren Cornelius: THOU ART THE MAN - ТЫ - ЧЕЛОВЕК.(англ. уст). И подписался с расшифровкой: член комиссии по расследованию причин катастрофы "Ариэля". Место отправки: Марс, Агатодемон. Это было всё. Он вернулся к себе и заперся. Кто-то стучал потом в дверь, слышались голоса, но он не проявлял признаков жизни. Должен был остаться один, потому что пришли мучения размышлений, чего он и ожидал. С этим уже ничего не поделаешь.
          Поздно ночью он читал Чиапарелли, чтобы не представлять себе в разных вариантах, как Корнелиус, подняв косматые, с проседью, брови, берёт в руки депешу с грифом Марса, как разворачивает шелестящую бумагу и отодвигает её от дальнозорких глаз. Из Чиапарелли он не понимал ни слова, а когда перевернул страницу, в нём вдруг взорвалось безумное удивление, смешанное с детским почти сожалением: как же так, ведь это я? я натворил такое?
          Сомнений у него не было: Корнелиус был теперь как мышь в мышеловке; ему некуда было деваться, не было ни единой щели для отступления, ситуация его не пускала самой своей формой, которая возникла под стечением обстоятельств; поэтому своим острым, чётким почерком он набросал на бумаге несколько предложений, объясняющих, что действовал из самых лучших побуждений, но берёт всю вину на себя. Подписался и в три часа тридцать минут - через четыре часа после получения депеши - выстрелил себе в рот. В том, что он написал, не было ни единого слова о болезни, никакой попытки оправдаться, ничего.
          Словно бы он одобрял действия Пиркса только в том, что было связано со спасением "Ареса", и решил принять в этом последнее участие - и ни в чём больше. Словно бы выразил ему одновременно согласие и полное презрение за таким образом нанесённый удар.
          Может быть Пирс и ошибался. Осталось у него ощущение чего-то неправильного, особенно мучил его в его собственном деянии ходульно-театральный стиль, идущий от Эдгара По. Он подловил Корнелиуса его же любимым писателем, в том же стиле, который для самого Пиркса звучал фальшиво, которым ему не нравился, потому что не пугали его останки, поднимающиеся из могилы и указывающие окровавленным пальцем на убийцу. Угроза эта была, в соответствии с его понимаем, изображена скорее язвительно, чем живописно. Она сопутствовала размышлениям над сменой роли, которую играл Марс в двух, следующих одна за другой, эпохах, когда из недосягаемого красного пятнышка на ночном небе, на котором проявлялись едва различимые следы чужого разума, он стал местом обычной жизни, то есть напряжённой борьбы, политических закулисных переговоров, местом, откуда можно было не только увидеть поэтически голубую искорку Земли, но и смертельно поразить на ней человека. Безукоризненный, наполовину придуманный Марс ранней ареологии исчез, оставив после себя только эти, звучащие как заклятия алхимиков, греко-римские названия, материальную почву которых теперь топтали тяжёлые ботинки. Окончательно ушла за горизонт эпоха высоких теоретических споров и, погибая, только сейчас показала своё настоящее обличье - обличье мечты, питающейся собственной неисполнимостью. Остался только Марс тяжких работ, экономических расчётов и таких грязно-серых рассветов, как тот, в котором он пошёл на заседание комиссии с доказательством в руке.