Олег Афанасьев, Писатель. Ростов-на-Дону

Шестидесятник

[Продолжение. Начало см. в №8(86)]

нилось Ивану, что он еще не уехал, что его всячески запугивают... Потом запирают в комнате, и комната эта двадцать третья. Он приходит в ярость, барабанит в дверь руками и ногами, кричит:
        - Николка, открой! Николка, змей, проснись...
        В соседнюю комнату ломились.
- Николка! Да проснись же, тебе говорят. В последний раз прошу.
        Грохот, треск. И тишина, и усталый голос:
        - Ну и спит...
        И новый приступ ярости:
        - Николка! Змей, идол, скотина безрогая... В коридор открывались двери.
        - Ты чего бесишься? - голос был самый мрачный.
        - А разбудить не надо? Выгонят с шахты, пропадет малой.
        Но тот, кого будили, открыл, видно, двери.
        - А... гляньте на эту рожу. Меня скоро бить начнут.
        После этого Ивану опять снился дом, споры. В комнате становилось холодней и холодней. В полусне он накинул поверх одеяла пальто, затем натянул на себя майку, рубашку.
        А утром, глянув в окно, глазам не поверил. На дворе мела пурга, всюду тянулись снежные хвосты, перед окнами яростно секли воздух снежные струи. Из высокой трубы котельной будто бы выбивался дым, но дальше уж ничего нельзя было различить.
        Когда Иван увидел вчерашних знакомых, то первым делом спросил Володю:
        - Как спалось на новом месте?
И тот вновь поразил:
        - Не дай бог! Сетка... Мягко, качает, тошнит. Теперь на стульях или на полу буду. Чтобы как на нарах.
        Проходили медкомиссию, прописывались. И сколько же пришлось заполнить всяческих бланков, стоять в очереди. Действительно, порядки здесь были давно.
        Северяне не были равнодушны к новичкам.
        В поселковой амбулатории старожил лет тридцати подмигнул Ивану:
        - Ну, как?
        Иван засмеялся. Отрицательно покачал головой и сказал, что места, где даже деревья нормально не растут, нравиться не могут.
        Старожил удивился, а потом признался:
        - Ты прав! У нас чем можно похвастаться... Морозы, снег, ветры такие, что автобусы переворачиваются. Я застал времена, когда на работу вдоль каната ходили. Я из Донбасса. В той жизни действительно есть прелесть. Утром, после ночной смены, до чего приятно. От деревьев, от травы прохлада... А вечера! Вечера вообще бесподобные. Танцплощадка, музыка. Запахи сейчас вспомнил. Ночные фиалки!.. Здесь все цветет и гниет без запаха.
        - Зачем же сюда было ехать?
        - Соблазнили.
        - А если вернуться?
- Нет. То - молодость. Я теперь человек семейный, двое тараканов. Пока они не подрастут, не двинусь. Да и не хочу. Семейному, если хочешь знать, Север кстати. Весной и осенью охота неплохая, летом рыбалка в озерах. Фрукты и овощи у нас, конечно, привозные. Но опять-таки отпуск двухмесячный, едем на юг, а там этого добра хватает. Между прочим, у нас тоже лето бывает. И жарко бывает, и сухо.
        Прописываться ходили в поселок шахты восемнадцать. Этот соседний поселок шахты восемнадцать был родным братом поселка шахты семнадцать. С таким же магазином, с такой же короткой и широкой главной улицей, со своим Шанхаем. Пурга прекратилась, появилось солнце, стало далеко видно. И всюду, куда ни глянь, расстилалась белая, поросшая кустарником тундра. Идет человек по улице, а за ним тундра. Под солнцем начало таять. И настроение у Ивана было как выступившая повсюду вода - пресное. Обыкновенные порядки, обыкновенные поселки, обыкновенные люди, обыкновенная тундра, и он - обыкновенный новичок... Иван пытался и не мог представить себя героем в начале действия, от которого по ходу дела потребуются все его силы и способности. Как здесь будет? Скорее всего, как и дома - почти никак.
        Часам к четырем с формальностями было покончено. Вернулись в общежитие. Чем заняться? В коридорах было наслежено и пахло талой водой. Иван попробовал читать разбросанные по комнате журналы. Не читалось. Позвали в двадцать четвертую играть в домино. После нескольких партий перед глазами пошли круги. Отправились на телевизор. В красном уголке было полно, все молодежь, на редкость мирные, многие в комнатных тапочках. Шла старая кинокомедия, кадр плыл. Кто-то хотел настроить, на него дружно закричали: "Не тронь!"
        Снова играли в домино. Время тянулось медленно. Нашли двухпудовые гири. Самым сильным оказался Костя, хотя по виду о нем нельзя было этого подумать.
        - Я специально занимался, - сказал он.
         - А.... Тогда конечно.
        Часов в семь вечера Грибов поужинал в кафе, решив, что это в последний раз ест хорошо, а потом перейдет на чай, хлеб, маргарин и самую дешевую колбасу. Прогулялся по поселку. Так вот, значит, как быть новичком на гражданке. Когда он был новичком в армии и им, молодым, выпадало свободных двадцать минут, в казарме наступала тишина, только бумага шуршала - все как один писали домой письма.
        Наконец закрылся в комнате. Лучше всего было бы уснуть, дать передышку томящемуся духу. Но спать не хотелось. И здесь он признался себе, что в отчаянии ото всего. Хотя бы спутники, которых послала судьба. Вася - явно то самое, что любит на поверхности плавать. Сюда он приехал искать простора для своего плавания. Костя - тоже вряд ли хороший: что-то затаил, слишком уж прячет глаза. Освободившийся из заключения Володя... Ему улыбаются, спешат показать сочувствие. Но ведь человек четыре года отсидел в заключении. И там, где он был, с ним не церемонились. На прощанье приодели в хэбэ - большего не заработал. Да еще за день до освобождения остригли наголо - помни. И как он себя поведет, одному богу известно.
        Но что Васи, Кости, Володи - сам он страшно неблагополучен. Вовсе не нравится ему отрицать все и вся. Наоборот, больше всего хочется положительного, хорошего...

IV

        Первое воспоминание Грибова. Он стоит перед белой дверью, и вдруг она начинает разрываться желтоватыми неровными дырочками, летят щепки, а за его спиной со звоном сыпятся оконные отекла. Потом дверь открывается и перед ним мать, и изо всего самое страшное именно мать, ужас в ее широко раскрытых глазах. Она падает перед ним на колени, он бросается в ее объятья. Но не война, а улица была самым обидным в его жизни. Он неплохо себя чувствовал в небольшой компании сверстников. Наедине друг с другом люди еще способны быть честными, искренними, но собрание более пяти человек - это всегда ложь, хвастовство, слово имеет одно дурачье. Особенно тяжкой была школьная повинность. Школа - та же улица, только как бы многократно усиленная, то есть совершенная улица. С семи лет на этой большой улице жил он жизнью пружины, которую сжимают и сжимают, а потом она в одно мгновение вырывается. Поэтому с тех же семи лет особенно после ссор и драк, мечтал он сделаться то великим клоуном, то спортсменом, то путешественником, то кровавым бандитом. Чтоб отделиться, сделаться совершенно независимым. Чтоб никто не мог со смехом показать на него пальцем и сказать: "Да это же Ванька Гриб!"
        Самым большим потрясением Грибов и по сей день считал свою первую и пока единственную влюбленность. Дядька, в поезде сказал, что все могло быть иначе, если б письмо Ленина дошло до кого надо. В жизни Грибова точно все могло быть иначе.
        Ему тогда, исполнилось семнадцать, он учился в десятом классе. А она была из девятого "В", звали ее Люська. Поговаривали, кто-то умирает от любви к ней. Он ни на Люську, ни на сплетни внимания не обращал. И вдруг...
        Был тихий вечер, только что включили уличное освещение, с неба на голую сырую землю падали редкие снежинки. Он шел впереди, Люська, следом, оба из школы. Он не собирался с ней разговаривать. Он только хотел пропустить ее вперед и пошел совсем тихо. Но она почему-то не захотела его перегонять, тоже замедлила шаги. Тогда он засмеялся, подождал ее и сказал:
        - Может, поговорим?
        Она удивленно вскинула брови, потом тоже засмеялась.
        - Хочется вам, чтобы пошел снег? - спросил он.
        - Конечно.
        - Но он только дразнится. И все зимы у нас такие, неспортивные.
        - Да, - сказала она. - А почему неспортивные?
        - На лыжах, на коньках нельзя кататься.
        - А... Я не спортсменка. Нет данных.
        - Для себя каждый может.
        - Для себя я занимаюсь. Гимнастику по утрам делаю, под холодным душем купаюсь, сплю с раскрытым окном.
        Вот здесь она и показалась ему замечательной. Не какая-нибудь воображуля, которая наведет вокруг глаз бог знает чего и         думает, что уже все, она красивая.
Они долго стояли на перекрестке, от которого им было в разные стороны. Никогда он не думал, что о вещах самых обыкновенных         можно разговаривать с таким интересом.
        - Люблю кино.
        - Я тоже. Но чтобы было интересно.
        - Для меня самые интересные - о животных.
        - А для меня психологическое, о людях.
        - Нет, я люблю о животных. Дома кошку дрессирую. Гопки делает, лапку дает, колбасу стоя выпрашивает...
        - А шахматы любишь?
        - Терпения не хватает.
        - У меня тоже!
Они впервые разговаривали, а он уже все решил. Они будут друзьями, а потом... Лучше было не думать, что будет потом.
        - Давай вечером погуляем и еще поговорим, - сказал он.
Он почему-то не сомневался, что она согласится. Но она закусила губку, опустила, глаза и, улыбаясь куда-то в сторону, сказала:
        - Нет, я не могу.
        Он, было, растерялся. Потом вспомнил: между ними, одноклассниками ходило мнение, что от девчонок по-хорошему ничего не добьешься - надо быть нахальным, напористым - это действует. И он стал убеждать Люську и добился того, что она согласилась с ним встретиться вечером.
        Чего только он не выдумал, когда расстался с ней. Прежде всего, он выдумал самого себя. Он не дал себе никакой профессии, но он был человеком, которого положение обязывает всегда быть на высоте. Ему постоянно надо что-то обдумывать, решать, ему нужны разнообразные сведения, он читает книги, спорит с друзьями и врагами. Словом, жизнь его если не бурный поток, то уж полноводная река во всяком случае. И в этой жизни всегда рядом Люська. Да-да, всегда! И когда у него неудачи и на душе тяжело. И когда просто устал. И когда появилась потребность бегать и прыгать и он играет с ней, например, в бадминтон. Она все-все понимает. Приветливая, добрая. А может быть и строгой. Бывает, их настроения не сходятся. Но они презирают ссоры.
        Вечером она не пришла. В сквере, неподалеку, от школы, он ждал час. Потом, каким-то образом додумавшись, что семь и восемь звучит похоже и он мог перепутать время, ждал еще час. Она не пришла ни после семи, ни после восьми. Было стыдно.
        На другой день во время перемен она ни разу не посмотрела в его сторону. После уроков он дождался ее.
        - Что ж ты даже не смотришь на старого знакомого?
        - Почему? Наверное, я на тебя смотрела, когда ты на меня не смотрел.
        Такого быть не могло. Он растерялся.
        - А вчера почему не пришла?
И опять она глазом не моргнула.
        - Я приходила!
        Что ему оставалось делать? Обругать ее и гордо удалиться? Но до чего же она была красивой. И он стал... просить.
        - Ладно, ерунда все это. Ты приди сегодня в то же время, на то же место.
        Люська сначала сказала "нет", а потом как бы уступила: может быть, она и придет.
        Она не пришла. Да он и знал, что не придет, и ждал недолго. Бесцельно пошел он от сквера к центру города. Почему-то всего было жаль. Жаль подростков, несмотря на поздний час, свободно разгуливающих по городу. Жаль ровесников, которых много было около кинотеатров. У них была еще свобода и время для надежд, веселья, иллюзий, они поэтому могли расти, учиться... У него ничего не осталось. Но их тоже мог постичь удар. И поэтому он жалел подростков, ровесников, вообще людей, жалость распространялась и на предметы неодушевленные - на дома, деревья, даже на витрины, киоски - все напрасно, все ни к чему...
        С того дня он повел с Люськой борьбу. Он, конечно, не подходил к ней, даже редко глядел в ее сторону. День и ночь спорил он с ней мысленно. Зачем кокетничать, завлекать, не только не заботясь о том, что чувствует жертва, но даже как бы гордясь ее страданиями. Ведь она принялась врать с первых минут, когда сказала про гимнастику и холодный душ, и раскрытое на ночь окно. Он узнал, где она живет. Не только окна, - форточки в их квартире всегда были закрыты. Так зачем врать, быть куклой, когда можно оставаться правдивой, настоящей?
        Больше всего на свете он теперь хотел любить и быть любимым. В конце концов, он решил открыть Люське глаза. Думая о том, что сказать, даже начал верить в счастливый исход своей любви.
        Увы, вдруг он встретил ее на улице под руку с курсантом артиллерийского училища. "Ну, нет!.. Ну, нет!.." - только и мог повторять он.
        После этого он пытался жить так, будто ничего не случилось. Это было невозможно. Коротенькая история его любви не уходила из головы и сердца. Он пробовал кое-кому рассказать ее. "Знаю одного чудака, который вздумал влюбиться. Шел как- то вечером, ни о чем не думал и вдруг повстречал красавицу..." Слушатели вели себя одинаково. Сначала были внимательны, потом начинали скучать и, не дослушав, отмахивались: "Ерунда. Пройдет". "Что же тогда не ерунда? - думал он. - Если это ерунда, тогда все - ерунда!"
        Пришла весна. Вокруг только и говорили: "Я в строительный... Я в медицинский... Я на завод..." И объясняли, почему в строительный, медицинский или на завод. И уже хвастались своим выбором, будто выбор - подвиг. Было очевидно, что в жизни, никто ничего не понимает. Тогда ему впервые захотелось уехать из дома. Избавиться бы от всех, и на каком-то первозданном берегу, среди дикой природы сделаться очень сильным.
        Дома он сказал, что ничего не хочет и пойдет поэтому на завод. И здесь ему впервые пришлось задуматься: а что представляет собой его семья?
        Мать сразу же закричала:
        - Да ты посмотри, какие убогие выучиваются! Оно ему не дается, а он зубрит, зубрит, и, глядишь - начальник.
        Она еще кричала, что не успеешь оглянуться, как у Ивана будет семья, и жить надо для семьи. А чтобы семья была здоровая и довольная, надо в нее "нести и везти". Это был ее идеал - здоровенный мужик, начальник над какими-то людьми, для семьи живущий, в семью "несущий и везущий".
        Отец, паровозный машинист, куда более умный, только и сказал:
        - А не распустил ли ты нюни?
        - Распустил! Распустил! Вот уж не думала... - подхватила мать.
        - Ничего я не распустил. Почему ты в свое время не учился?         - опросил он у отца.
        - О! - простонала, мать. - Какое тогда было время.
        Иван хорошо знал, что была революция, от тифа умер дед, бабушка лежала в бреду, одиннадцатилетнему отцу пришлось кормить себя и двух младших сестер. И все-таки...
        - Знаешь, - через несколько часов, уже с глазу на глаз, сказал отец, - у меня была возможность учиться. Просто заставляли. А я отказался. Выскочку, говорю, из меня хотите сделать? Паровоз я к тому времени как свои пять пальцев знал, жениться собирался. Командовать, думал, любой дурак сможет, а паровоз водить - нет... И боюсь, ты пойдешь на завод, выучишься какому-нибудь делу, женишься да и скажешь: "А чего мне еще?" Теперь-то я понимаю, что паровоз - величина малая. Если есть мозги, надо знать больше.
        - Значит, ты о себе жалеешь?
        - Чего теперь жалеть? Тебе говорю.
        - Я, наверное, так не останусь. Но все очень уж опешат.
        - Спешить надо. Жизнь летит быстро.
Были еще тетка и брат. Тетка работала в областном управлении сельского хозяйства инспектором по кадрам. Ее идеал тоже был хорошо известен. Обязательно окончить институт. Потом работа в каком-нибудь НИИ или проектном институте. Чистенький, приветливый, никогда не опаздывающий на работу, всякое задание выполняющий хорошо, уважающий коллектив и не отказывающийся от общественных нагрузок - таким она хотела видеть Ивана. Его решение идти на завод она поддержала:
        - Правильно. Сейчас требуется производственный стаж. Один год пусть поработает на заводе. Зимой наймем ему репетитора, и через год наш Ваня - студент!
         А на лице старшего брата отразились изумление и радость.
        - Ты будешь слесарем!.. Слесарь, закрути мне гайку.
        - Почему гайку? Где это у тебя гайка раскрутилась?
        - Гайку... А что еще?
        Старший брат, любимец матери и тетки, учился в художественном училище. Его будущее не вызывало сомнений: училище, а там, может быть, академия... Один Иван утверждал: "Никогда из вашего Сашеньки художника не выйдет". И вот суровый критик сам явно зашился.
        ... Итак, Иван пошел на завод учеником фрезеровщика.
        На заводе ему понравилось. Основы фрезерного дела дались легко. Ясно было, что он способен на гораздо большее. Но... десять лет учился и по окончании оказался беспомощнее ребенка. И еще пять лет учебы вряд ли помогут.
        Через полтора года после окончания школы его призвали в армию. Он служил в десантных войсках, тридцати километровый кросс при полной боевой выкладке был для него пустяком. Их так гоняли, что, казалось, на всю жизнь вышла из организма лень, остались мускулы, сухожилия, энергия. Он теперь как бы спохватился и клялся себе, что как только демобилизуется, начнет самую правильную жизнь и возьмет такой разгон, что никакие несчастья не остановят, как это случилось в семнадцать.
        Когда он отслужил ровно половину, из дома пришло известие, что скоропостижно умер отец... Гроб, цветы, множество народу, поминальные разговоры, пустота квартиры... Иван уже и в часть вернулся, а все спрашивал себя: за что? Отец слишком много видел в жизни плохого. И ведь должен был дожить до чего-то светлого.
        Смерть отца была вторым потрясением для Ивана.
Он вдруг понял, что есть вопросы, о существовании которых он даже не подозревал и на которые обязан иметь ответ. Прежде всего, что есть настоящее и ненастоящее.
        Армия, в которой он служит, настоящей, по-видимому, бывает лишь во время войны. А в мирное тебя стремятся накачать энтузиазмом: это ваш долг, долг, долг... Но отдавать долги и всегда-то трудно, а когда, ничего не брал, просто плохо. И поэтому служба есть беспрерывное томление духа и подсчет дней, оставшихся до настоящей жизни.
        Завод был, пожалуй, настоящим. Суеты, глупости, очковтирательства увидел он на нем предостаточно. Но завод выпускал необходимую людям продукцию и, следовательно, в главном был настоящим.
        Попытался он что-либо вывести из раннего детства, из истории своей семьи. В войну совсем маленькие Иван и Сашка потерялись во время эвакуации, мать попала в немецкий лагерь, отец, продолжавший водить поезда, был тяжело ранен, долго лежал в госпитале в Сибири. В сорок четвертом, чудом выжившие, они воссоединились, отец вновь водил поезда, и мать устроил проводницей пассажирских вагонов. Зажили неплохо. Однако в немецком лагере мать подхватила малярию, время от времени c ней случались жуткие приступы болезни. Один такой случился во время поездки, и мать ссадили на промежуточной станции. Мать была без сознания, бредила что-то о лагере. Тут же нашелся стукач, вызвавший особиста. Едва очнувшейся матери пришлось рассказывать о лагере. Ее поместили в тюрьму, а через два месяца она работала уже в советском лагере на Урале. Отцу, коммунисту, было тогда предложено осудить жену на партийном собрании как врага народа. Отец, осудил, однако слал матери посылки, а когда осенью сорок шестого мать попала под амнистию и вернулась, принял ее без всяких колебаний. За это вскоре его исключили из партии, вместо пассажирских поездов пришлось водить грузовые. В многоквартирном их доме, на всей улице не было семьи так или иначе не пострадавшей от войны. Ничего здесь нельзя было вывести. То было как страшный смерч, после которого остается лишь считать жертвы и восстанавливать разрушенное.
        Да, из прошлого и действительности можно было вывести только то, что они - прошлое и действительность - могут быть какими угодно, а вот ты сам каким угодно быть не можешь, тебе обязательно надо кем-то быть.
        Скоро после этого стали приходить письма с жалобами на старшего брата. Брат окончил художественное училище, поступил работать художником - оформителем в кинотеатр, женился и... начал жить - пить научился, домой приходил поздно, зарплату приносил редко, а с ног до головы виноватый, еще и скандалил.
        У Ивана сжимались кулаки: ну, приеду, покажу ему. Между братьями разница в возрасте была в два года, и уже в десять лет младший был сильнее старшего. Но вдруг Ивану делалось грустно. "Кулаками здесь не поможешь. Дома теперь нет мне места. Что там за комнатки? Это когда-то они казались хорошими. Надо после армии ехать на Север или Дальний Восток",         - думал он.
        Демобилизовавшись, Иван все-таки вернулся домой.
И вот был первый вечер дома. Женщины накрывали стол. Братья сидели на диване.
        - Ну, поговорим, - сказал Иван.
В кухне трещало и шипело, но мать каким-то образом услышала Ивана. Мгновенно в кухне был выключен свет, и из полутьмы Ивану полетели знаки.
        - Так что с тобой творится? - спросил Иван брата. А в кухне рядом с матерью уже
        стояла тетка, вздымались руки. Это прекрасно видел Сашок.         И вместо того, чтобы отвечать, вдруг психанул:
        - Ну чо, ну чо руками машете?
- Пусть. А мы поговорим, - сказал Иван.
        Куда там! Мать оправа, тетка, слева - обняли, увели Ивана на кухню.
        - Да ты что? Разве так можно? Сейчас не надо. Потом его приструнишь. А может, вообще никаких разговоров не потребуется, он тебя стесняться да бояться начнет.
        - Мне для себя надо с ним поговорить. Понимаете, вам не надо, а мне надо.
        - Совсем никак не надо, Ваня. Тебе отдых требуется... Все уже готово, садись за стол. Сегодня вам и бутылочка, будет. Мы, женщины, чуть-чуть пригубим, а остальное вам достанется. На черта тебе с ним связываться? Еще подеретесь в первый же вечер.
        Все это говорила мать.
        Вернулся Иван к брату на диван. Тот ждал его как ни в чем не бывало и угостил рассказами из жизни художников... Работа у художников легкая, занимает час-два, а потом что хочешь, то и делай. Можно еще по совместительству работать, и даже не в одном месте. Вот совсем недавно Сашок получил таким образом сто рублей. Ни за что, можно сказать, получил!
        - Совсем-таки ни за что?
        - Да. И еще было...
        - И еще будет! А мать работает на две ставки уборщицей, платит за тебя долги и кормит тебя.
         - Какие долги? Кто тебе сказал?
        И опять Ивану не дали говорить. Мать подошла и, ласково улыбаясь, зажала ему рот рукой.
        "Слова, вы от меня больше не услышите!" - пообещал себе Иван.
        А Сашок разговорился:
        - Тебе, Ваня, надо учиться. Сколько нас, работающих? - Вскинув глаза к потолку, он посчитал на пальцах: - Мать, Надя, Танька, я... О! Столько, что и в академики выведем. И никуда ты не денешься.
        Их было пятеро за столом: мать, тетка, Иван, Сашок и его жена Таня - тоненькое, красивенькое создание, глядевшее на Ивана так восторженно, что тот время от времени начинал краснеть. От одной рюмки мать опьянела, всплакнула, потом стала радостной.
        - А спокойствие какое от Вани исходит. Я прямо-таки чувствую... После того как отца похоронили, у нас впервые хорошо. Злой был отец, уфф!
        - Не злой, а строгий, - поправил Иван.
        - Я, сыночек, так и хотела сказать.
        - Мама у нас всегда путает. Строгий у нее злой, длинный         - долгий, мягкий - ласковый, - сказал Сашок.
        - А ты бы помолчал, - мать рукой махнула на старшего. - Катя! - строго сказала тетка.
        - Больше всего отец сердился, когда, врут, - сказал Иван.
         - Ваня! - сказала тетка.
        - Что ты все Ваня! Катя! О чем же говорить? Правильно, сыночек, злой он был, когда неправда, - рассердилась мать, - За всех переживал, а оно ему и дало.
        По-видимому, матери больше всего хотелось разоблачить своего любимчика. Сначала она припомнила ему порванные по легкомыслию брюки. Потом каких-то Лешу и Витю, из которых Леша был "еще ничего", а вот Витя - законченный дурак, и на[ал и все манеры Саша у него перенимает.
        - Думали, женишься - остепенишься. Ты хуже стал. Ладно, мы с Надей. Нам к твоим выходкам не привыкать. Но ведь и Тане ты чего только ни говоришь. В час, в два ночи являешься и при этом слова тебе нельзя сказать.
        Сашок сидел, втянув в себя губы, не мигая, уставившись на мать. Водка в бутылке кончилась. Вдруг мать встрепенулась.
        - А что? Гулять так гулять! - Схватила со стола пустую бутылку и убежала на кухню. Скоро она вернулась с полной бутылкой.
        - Нам, женщинам, достаточно, а вам можно. Ну, выпейте.
И братья выпили... воду.
        - Ну и мама! - сказал Иван обиженно.
        А Сашок опять психанул:
         - Азиатские шуточки! Вот... вот ты меня перевоспитаешь! - кричал он, показывая матери кукиш.
         Обильными слезами залилась братова жена. Ей давали воды, зубы стучали о стакан, и слезы лились еще сильней. Иван был потрясен. Юное существо, меньше всех в чем-либо повинное, оказалось самым несчастным.
         Около двенадцати ночи, оставшись за столом один на один с теткой, Иван сказал:
         - Несколько часов пробыл дома - и абсолютно все всплыло. Ты понятия не имеешь, до чего вы здорово обнажились. Как в театре.
         На другой день, в воскресенье, он объявил после завтрака, что уезжает от них. О, что поднялось. Мать и тетка чуть ли не ногами топали. Так загоняют во двор щенка, по неразумию выскочившего на улицу.
         - Дождались! Думали, младший брат умнее старшего. Он еще хуже. Когда нам будет покой?
         Опять заплакала Таня. Дрожа от негодования, Иван выскочил на балкон - длинный общий балкон третьего этажа, их старого дома; повисший над внутренним двором. Выскочил и попал в объятия друга, детства Славика Суворова. Сели на перила. Сначала Иван не услышал, о чем говорил Славик. Только улыбки вокруг видел. Балкон был людным местом, и все улыбались - друзья детства встретились.
         - А чего мы здесь сидим? Пойдем по городу пройдемся, - сказал Славик, и Иван покорно пошел за ним.
         За время его службы в городе немало изменилось. Ивану хотелось только идти и смотреть, Славик же считал своим долгом как следует угостить товарища, и через каждые два квартала увлекал в разные питейные заведения.
         - Гриб, я тебе так рад! Все разъехались. Ты не обижайся, что мне служба не досталась. Мать сердечница, а я одна у мамы дочка, - говорил Славик.
         Иван присмотрелся к нему. Славик тоже изменился. Раньше он был полноватый, медлительный, пышноволосый и красногубый, теперь казался решительным, фигура у него стала как бы суше, черты лица проступили резче.
         В Первомайском парке, уже порядочно под хмельком, они присели на лавочку, и Иван сказал Славику, что хочет завербоваться куда-нибудь. И вдруг Славик набросился на него почти с такой же яростью, как мать и тетка.
         - А ты знаешь, кто вербуется?.. Те, кому деваться некуда. Бездомные!
         Но Славик был вовсе не против Севера или Дальнего Востока, Ивану он уже рассказал, что работает на цинко-белильном заводишке, обжигает в печах цинк. Работа и пыльная, и тяжелая, однако заработная. Так вот, Славик устроит Ивана к себе, осень и зиму они вместе будут обжигать цинк, скопят деньжонок, весной уволятся и поедут на Камчатку, в рыбаки. Едут люди на окраины для чего? Чтобы хорошо заработать. На Камчатке можно заработать.
         Славик радостно хохотал.
         - Ты понял?
         - А ты не подведешь? Славик, а ты меня не подведешь? - допытывался тоже радостный Иван.
         - Как можно! - важничал Славик. - Чья идея? Нет, я просто не имею права...
         - Ну, тогда все, - обнимал его Грибов. - Каким же ты, Славик, молодцом сделался. Я думал, на гражданке буду самый сильный. А ты не служил и без хлопот еще лучше вырос.
         Через несколько дней Иван обжигал в печах цинк. Одна тетка была недовольна.
         - Ты был фрезеровщиком, точная работа, ответственность, И завод большой, известный. А теперь ты какой-то кочегар. Знаю я бывшие артели. Коллектива никакого. Только о том и заботятся, чтобы побольше денег урвать.
         Мать одобрила.
         - Пусть зарабатывает. Ему надо красиво одеваться, тогда девчата будут любить.
         - Мне деньги нужны, чтобы от вас сбежать. Весной уж вы меня не удержите, - сказал Иван.
         Он и правда уже мечтал о плаваниях, и нешуточной морской работе. Да, только в моряки, в рыбаки! В воздухе побывал, сорок два прыжка - не шуточки. Теперь море. Если понравится, выучится на капитана.
         Однако постепенно выяснилось, что внутренне Славик мало изменился. Приезд Грибова вдохновил его. А потом одолели сомнения. "Зарабатываем мы и здесь неплохо... А морская болезнь?.. А если за борт перевернешься?.. Да и возьмут ли нас?" В детстве Славику чтобы решиться, к примеру, речку переплыть, надо было дождаться, когда, все из их компании через нее начнут плавать.
         - И сейчас тебе надо, чтобы половина города снялась в рыбаки на Камчатку, тогда, и ты решишься, - говорил Иван.
         Зимой Славик женился. У него, оказывается, была невеста. Эта невеста училась в районном городишке, в школе фельдшериц. В январе она приехала на каникулы. До последнего момента Славик не знал, жениться ему или нет. И решился.
         - Значит, ни на кого нельзя полагаться, - сказал Иван.
         Славик чуть не плакал.
         - А что делать? Ну скажи, что делать?.. Двадцать один год, а с бабами не спал.
         Впрочем, скоро и Иван затрепыхался на том же крючке.
         Как-то на танцах во дворце Энергетиков он увидел девицу лет двадцати, стройную, черноглазую, которую можно было бы назвать красивой, если бы не была она сильно, явно во вред себе, накрашена. Девица глядела так мрачно, что к ней никто не подходил. Он подошел.
         - Слушайте, ведь этого не может быть, чтобы такой красивой было так плохо.
         Девица глянула и отвернулась.
         - Плохо.
         - А эта громкая музыка, яркий свет, блестящие полы, кавалеры - от этого голова не кружится?
         Не внешне, но где-то про себя девица улыбнулась.
         - Фи...
         - Ясно. Здесь никого нет. Приходится без любви пропадать.
         Она удивилась, сделала холодные глаза и вдруг рассмеялась.
         - Но любовь бывает разная, - все больше веселея, сказала она.
         - Для тех, кто понимает, любовь всегда одна и та же - ляпнул он.
         - Ишь ты...
         Станцевали. В антракте он потащил ее в буфет. И был щедр - шампанское, шоколад, пирожные... Девицу это тронуло.
         - Мальчик, ты так стараешься... Ты хочешь меня узнать? - И пообещала: - Ты меня узнаешь.
         Он узнал ее в тот же вечер. Проснувшись на другой день под незнакомым потолком, в незнакомой постели, рядом с тихо посапывающим длинноволосым существом, он почувствовал, что ему надо вспомнить и заново обдумать всю свою жизнь. Но и Белла - так ее звали - скоро проснулась. И тоже что-то почувствовала, грубо толкнула: "О чем ты думаешь? О чем ты можешь думать?.."
         Беллу меньше всего интересовало, о чем он думает, чего хочет? Ей это было ни к чему, она фыркала: "Мечтатель... философ... Я выбью из твоей башки эту дурь". Она жила с матерью в центре города, в хорошо обставленной двухкомнатной квартире. Мать, начальник почтового вагона, постоянно ездила. Предоставленная сама себе Белла, жила как ей вздумается. "Мне скучно!" - было ее любимым припевом. Рестораны, танцы, качели, карусели, скачки, словом, всяческая свистопляска, были ей необходимы, чтобы ощущать биение жизни. За какой-нибудь месяц те несколько сотен, которые Грибов скопил, чтобы ехать на Камчатку, улетели бог знает куда и как. А потом Белла сказала:
         - Я вижу, ты любишь меня. Так вот, или давай поженимся, или между нами все кончено.
         Он ее к тому времени уж ненавидел. Белла воображала, себя сверхценным товаром. "Котик, я тебе ни в чем не отказываю". То есть, она - все для него. Но если она спит с ним сколько угодно, разве это все?.. Ему даже смешно стало.
         - А ты уверена, что я тот, после кого - случись со мной что-нибудь - тебе другого любить не захочется?
         Белла, хоть ее оценки и самооценки чаще всего были смехотворными, иногда умела понимать быстро. Она рассвирепела:
         - Дурак! Идиот! В первый раз такого вижу.
         - Вот теперь все как положено, - сказал он.
         Здесь уж Белла и ударить его попыталась.
         - Этого еще не хватало, - сказал он и ушел, уверенный, навсегда.
         Он, было, заболел. Потом разозлился. И стал готовиться к приемным экзаменам, летом поступил в машиностроительный институт, на вечернее отделение. Однако ходил на занятия недолго. Знание, которое предстояло освоить, было огромно. Чтобы сделаться хорошим технологом, он должен был отказаться от всего, в том числе отгородиться от матери, брата, невестки, тетки. Только работа, и занятия. И все ради того, чтоб и потом, окончив институт, работать, работать и работать. Он видел, как работает заводское начальство. Приходят к семи утра, уходят в восемь вечера. Во время работы они читают газеты, балагурят, выпивают, но двенадцатичасовое бдение обязательно, таков порядок. Грибов решил, что нет, у него еще есть время.
         И... началась погоня за любовью. Какие-то компании, случайные друзья, случайные подруги. Сильный, добродушный, совестливый, он многим нравился. "Ваня, давай поженимся!" - не одна ему это предлагала.
         Через какое-то время вновь встретил Беллу. Неожиданно обрадовались друг другу. Все началось сначала. Белла, не изменилась, но, твердо решив женить его на себе, стала гораздо сдержанней. Она познакомилась с его матерью и теткой, сумела им понравиться. Тогда окончательно ушла от Сашки Таня. Мать и тетка, решившие во что бы то ни стало сохранить семью, теперь надеялись на Ивана и требовали, чтобы он женился на Белле. Собственно, Сашок и был причиной всего. Если б не Иван, в доме бог знает что творилось. Чтобы удержать старшего от окончательного падения, нужен был младший, а чтобы удержать в доме младшего, требовалось его женить.
         Они даже на такое решились. Как-то тетка позвала Ивана прогуляться и c торжественным видом рассказала: отец любил не мать, а совсем другую. И та, другая, тоже любила отца. Но получилась между любящими ссора. И та, другая, чтобы насолить отцу, вышла замуж. А отец в отместку женился на матери. Плохая вначале у отца с матерью жизнь была. Уже потом, когда Сашок и Иван родились, отец стал к матери лучше относиться. Ту, другую, он до конца жизни любил, и та его любила, на похороны приходила и очень плакала.
         - Я всегда это чувствовал! - вскричал Иван.
         А тетка продолжала:
         - Так и у тебя получится. Ведь Беллу ты любишь. Да все хочешь отделаться. Воображаешь, что такой уж удалой, лучше найдешь. Не найдешь, Ванечка! И пожалеешь...
         Нехорошо стало Ивану. Его порядочнейшая тетка, комсомолка тридцатых годов, потом фронтовичка, в войну потерявшая все - мужа, сына, квартиру; его тетка, за свою жизнь ни разу не опоздавшая на работу, ни одного дня не валявшаяся в постели по больничному листу, - бралась устроить счастье ленивой, вечно скучающей, никогда не знавшей настоящего горя Беллы. "Теть Надь!! Теть Кать!!." - порхала, вокруг матери и тетки Белла. У нее и поза выработалась: руки на уровне живота, кисти безвольно вниз - лапки опущенные... Одно у нее горе и было, что подруги давно повыходили замуж, а она нет.
         И ничего другого, кроме как сбежать от них, он не придумал.

         V
         На следующий день начался курс молодого шахтера, с главным предметом - техникой безопасности. Преподавала некрасивая старая женщина. Сначала, она бубнила - по книжке. Группа, человек десять, совсем не слушала. Покончив с параграфами и разделами, преподавательница и начинала, собственно, преподавать - запугивать. Она знала множество историй, случавшихся в разные времена на шахтах России, Германии, Англии...
         - Причина большинства нес частных случаев в том, что не соблюдались правила техники безопасности. Например, пренебрегали самоспасателем. А ведь с его помощью во время пожара дышать можно, когда в воздухе остается всего семнадцать процентов кислорода.
         - А если шестнадцать? - мгновенно следовал вопрос одного из очнувшихся от дремы учеников.
         - Тогда все...
         - Что, все?
         - Смерть! - Преподавательница поджимала губы, закатывала глаза, на лице ее все останавливалось и особенно наглядной делалась старость - морщины, дряблая кожа. На голове волосы шевелились - это правда была сама смерть... А преподавательница торжествовала:
         - Да! И никаких докторов, никаких сказок насчет воды живой и мертвой. Стукнет - никто не поможет. И даже руку, ногу, всего мизинец потерять, ох, как тяжело...
         На третий день им показали шахту. Привели на быткомбинат. В одной раздевалке разделись. Мимо душевых кабин прошли в другую раздевалку, наполненную сухим горячим воздухом, и оделись в уже ношеные брезентовые штаны и куртки.
         Шахта поразила Ивана. Но не запах и ветер подземелья. Не сочащаяся повсюду вода. Даже не чернота, вечной ночи, которую с трудом рассеивал свет шахтерских лампочек. Хотя, конечно, и это все было поразительно... Поразила теснота узких проходов, где, ломай дерево, уродуя железо, пучилась порода. Он сразу понял, как тяжел труд шахтера, какое надо упорство, чтобы долбать в твердокаменных породах все эти штреки, штольни, бремсберги, печи. Конечно же, это самый тяжелый труд на свете! Паника овладела им: "Я не смогу. Я просто не смогу!".
         Когда поднялись на гора, и смыли под душем угольную пыль, и стали переодеваться в свое, Иван глядел вокруг во все глаза. В огромной раздевалке была масса голого народа. Выделялось несколько могучих фигур, много было крепких, дюжих, средних, были и маленькие, но по всей видимости выносливые, были, наконец, костлявые, раз навсегда отравленные никотином. Иван мог сравнить себя с другими. Он по всем статьям был крепче многих. "Но все равно я не выдержу, сбегу..."
         На следующий день побывали уже в забое. Это было круто уходящее вниз пространство. Каменный потолок подпирали двухметровые деревянные стойки. Надо было хвататься за эти стойки, (крепление) потому что несло как с горы.
         Сначала забой показался безлюдным. Трещала крепь, осыпался под ногами уголь. Потом увидели человека, поливавшего из шланга вокруг себя. Дальше вниз горела яркая лампа, укрепленная на каком-то механизме. Еще ниже двое пилили столб.
         - А ну, бабка, давай их сюда. Пусть хоть полсмены отработают, - резким, грубым голосом крикнул один из пиливших.
         - Нельзя. Не положено, - отвечала преподавательница.
         - А чего тогда лазите?
         - Вас не спросили...
         Вдруг со страшным скрежетом включился механизм, быстро окутавшись угольной пылью, в которой померк свет лампы. Подземное чудо молотило, рушило и потихоньку подтягивалось вверх. За работой резцов, цепей и шестеренок следил человек, на суровом твердокаменном лице которого лишь мерцали белки глаз. Механизм смолк так же внезапно, как и включился. На лице механика показались белые зубы.
         - Эта адская машина, называется - комбайн! Работаешь на нем, а, в рожу тебе все равно как из паровозной трубы дует, - сказал он весело.
         - Ну, ребята, берись! Помогите нам, - просил-настаивал тот, с резким голосом.
         - Не положено. Кто отвечать будет? - сказала преподавательница и повела группу прочь.
         - Ну и порядки. Шахту им показывать надо... Мы когда-то все десять дней ишачили. Работай и поймешь, - неслось им вслед.
         В доброжелательных и недоброжелательных недостатка, не было.
         Один шахтер рассказывал:
         - Я сначала попал в крепильщики, в пару с одним узбеком. И вот он меня так гонял, что я света белого не взвидел. Ночь наступила. Придешь с работы и сразу спать. А подымался с криком. Через месяц начал втягиваться, во время работы другой раз в сторону посмотришь, после работы с женой в кино сходишь...
         Другой советовал:
         - Оно и не каждый организм шахту способен выдержать. Если вначале потеряешь три-пять килограмм весу - это ничего. А если семь-десять - беги...
         Были и вроде шахтера из забоя.
         - Работай и поймешь. А чего? Стукнешься пару раз - шарики закрутятся. Себя каждому жалко...
         И ходила группа за своей руководительницей понуро. Разве дело в технике безопасности, когда и хорошие, и плохие пугают? И просили:
         - У нас ножки болят. Надо бы отдохнуть.
         Не хотелось быть новичками! И пока не могли себя попробовать, старались держаться подальше от опытных, как плохих, так и хороших. Устраивались где-нибудь в темном штреке, вспоминали, кто кем был. Воспоминания помогали верить в будущее: раз что-то в прошлом получалось, значит, и в будущем получится.
         Однажды набрел на них большой хромающий человек. Его лампочка, укрепленная на каске, горела необычайно ярко. Он ослепил группу.
         - Почему сидите? Шахту показывать надо! - грубо, грозно сказал человек.
         - Они разве не люди? Они устали! - сразу как-то отчаянно закричала преподавательница.
         - А я вам говорю: идите! Чтобы в первые же дни травм не получилось. Они у вас ничего не знают. Спрошу любого, как устраивается аварийный выход, ни один не знает.
         - Знает! - крикнула преподавательница.
         - Не знает! - крикнул человек и пошел дальше, огромный, хромающий. Это был начальник шахты. Метров через пятьдесят он остановился: - Идите!
         Уже вся группа поднялась и в смущении ожидала, а преподавательница никак не могла успокоиться, кричала вслед удаляющейся фигуре о том, что не ее это дело водить группы по шахте, что учебный пункт плохо оборудован, нет чертежей, нет макетов...
         Грибова поразил начальник шахты. "Вот это человек! Тогда ночью какой был вежливый. И вдруг медведь. Прав он был тогда, прав и теперь! Все-таки главное в человеке - ум. Если есть ум, он из себя что угодно сделает".

(Продолжение следует)