Олег Афанасьев, Писатель. Ростов-на-Дону

Шестидесятник

[Окончание. Начало см. в №№ 8(85) и 9(86)]

VI

аждый день он узнавал много нового.
В общежитии ходить из комнаты в комнату без стука, и без дела считалось нормальным. Часто заглядывали и спрашивали Мишку Сечкина - человека, который был в отпуске. Как-то пришел паровозный машинист. Обычный вопрос: ну как, нравится Север? И горячее одобрение:
      - Мне тоже не нравится! Вот Уссурийская тайга или Южный Сахалин - это, должен тебе сказать, чудо. Богатейшая природа! В Уссурийской тайге упал с высочайшего кедра и до сих пор жив. Понимаешь, внизу папоротник, кусты разные, травы - как в пуховую постель провалился... А Южный Сахалин! Там, наоборот, лес светлый. И опять красотища несказанная. Сосны мачтовые, под ними травка коротенькая, и сквозь рыжие стволы видны сопки, море. Ужасная красотища! Южный Сахалин даже лучше Уссурийской тайги. Не теряй времени и поезжай сначала в Уссурийскую тайгу, а затем на Южный Сахалин.
      "А что, - сказал себе Иван, - ведь здорово было бы: после Севера, в Уссурийскую тайгу, а потом на Южный Сахалин. Так и сделаю. Заработаю денег и месяца через четыре махну дальше. К следующему лету вернусь домой. Свет посмотрел, не пропал. И довольно с меня глупостей - поступаю учиться".
      После снегопада наступило тепло. Ветер мгновенно все высушил и скоро можно было видеть, как за бегущими по тундре автобусами и грузовиками тянутся тучи бурой пыли. Тундра еще оставалась голой, но в ней ожило множество комаров и мух. Мухи были разных сортов, большие и маленькие, серые и цветные. Особенно надоедали серые мушки, способные до бесконечности пикировать именно на лицо человека. А здешний комар, крупный, черный, голодный, жалил, кажется, еще прежде, чем успевал сесть на свою жертву. Страха он не имел: бей, дави, нас тучи! Словом, нечисть, настоящая нечисть...
      В поселке старых и малых тянуло на улицу. Став в круг, всюду играли в волейбол. По коротенькой бетонированной улице Горняков круглые сутки" носились мотоциклисты.
      В воскресенье Иван пошел за поселок на футбольное поле. Желающих поиграть собралось человек двадцать. На вязком, плохо расчищенном поле из-под торфа брызгала вода. В самом начале игры Ивану удалось забить два гола. Однако партнеры попались ему бестолковые, голы с противоположной стороны посыпались один за другим. Играли недолго, так как многие, выдохшись, потихоньку исчезали с поля, а заменявшие их болельщики старались попасть в команду побеждавших, чем окончательно испортили игру.
      Когда Иван уходил, его остановил парень лет тридцати, высокий, отлично сложенный, но с некрасивым, смешным лицом злодея из кукольного спектакля. Этот парень у соперников был организатором и единственным из сборища, похожим на футболиста.
      - Слушай, если погода не испортится, то в следующую субботу можно будет сыграть с восемнадцатой. Сегодня никого не было, а вообще команду наберем. В среду потренируемся. Я найду тебя.
      После игры Иван было пошел в тундру. Там над кустами стояло темное комариное марево. Тогда он решил обойти поселок вокруг. В его представлении он делился на две части – старый Шанхай, с разваливающимися, бог знает из чего сделанными домишками, и новый поселок с двухэтажными домами из кирпича и шлакоблоков. Двинувшись вокруг поселка, он открыл третью часть, про себя назвав ее семейной. Сборные деревянные домики опускались по пологому склону к ручью. Здесь было гораздо больше порядка и чистоты, чем в центре. Владения четко разграничивались сараями, поленицами, виднелись грядки чего-то посеянного. Здесь было много детей. Они играли на узких, в две доски, тротуарах, на сухих пригорках, на камнях у ручья. И неожиданно сделалось стыдно. Он все ходит, смотрит и никак не решит, глупость это или не глупость искать себе добра в суровых бесплодных краях. Но вот дети. Для детей этот мир единственный, другого они не знают, И они вполне счастливы.
      В хорошем настроении вернулся он в общежитие, сел за стол, решив записать все свои впечатления от Севера. И вдруг вошел о чемоданом, в дорогом коричневом костюме, упитанный, золотозубый...
      - Михаил Сечкин, взрывных дел мастер!..
      - А... А я здесь почти неделю живу. Поставив чемодан посреди комнаты, не раздевшись, не разувшись, даже широко распахнутую дверь не закрыв за собой, Миша Сечкин сел на диван, закурил.
Минуты три он курил, потом ушел, вернулся, на этот раз закрыв за собой дверь, снова курил. Наконец, так и не переодевшись с дороги, даже не отставив чемодан с середины комнаты, предложил:
      - Чего сидишь? Пойдем, погуляем. Иван поднялся. С Мишей Сечкиным ему предстояло жить. Прошлись по улице Горняков. Миша раскланивался направо и налево. Повстречалась компания девчат. Миша, показал на одну.
      - Вон на той я чуть было не женился.
      Иван изобразил понимание.
      - Перегорело?
      Миша кивнул. Дошли до магазина.
      - Возьмем бутылочку? По случаю знакомства, - сказал Миша.
      - Давай, - сказал Иван.
      Взяли бутылку водки и ветчины, и свежих парниковых огурцов, вернулись к себе в комнату. Налив себе и Ивану по полстакана, Миша сказал:
      - Сядь от меня подальше, могу пыхнуть. И "пыхнул". Водка не шла в его внутренности. Выпитое вдруг вырвалось назад через рот и нос. Если б солнце освещало пространство, в которое "пыхнул" Миша, там бы наверняка встала радуга. Иван расхохотался, стул под ним поехал и развалился. Бросившись на диван, Иван еще долго не мог остановиться. Миша нисколько не обиделся.
      - Так-то, брат... Довели. А можно по-другому?
      Он налил себе еще полстакана и, сделавшись очень серьезным, долго тянул.
- Проскочила! В отпуск едешь, отдохнуть надеешься. Из отпуска возвращаешься, отдых еще больше требуется. Дома, родных, знакомых... И с каждым выпей. Кожа от костей отстает. Били тебя когда-нибудь палками под забором?.. Вот так себя чувствую. Но теперь у меня уже пойдет нормально.
      Действительно, больше он не "пыхал". Бутылка, скоро была пуста.
      - Меня что-то не взяло. А тебя? - сказал Миша.
      - Меня тоже.
      И они снова оказались на Горняков и шли по направлению к магазину, так как, впрочем, других направлений здесь и не было. Водка уже давала, о себе знать. И все-таки они купили еще одну бутылку и вернулись в общежитие. Двадцать третья вдруг наполнилась гостями. На диване сидел с гитарой Вася. Мише что-то в гостях не нравилось. Один, держа в руке стакан, все спрашивал:
      - А за что, за что, Миша, выпьем?
       - За то чтобы каждому барану выдали новые ворота. Баран и ворота... баран и ворота... Сколько баранов, столько и ворот, - отвечал Миша.
      Особенно не нравился ему Вася.
      - Сбацай "Ляну" с душой. Не можешь?.. У, насквозь тебя вижу.
      Приходила вахтерша и просила не шуметь. Потом пришла, комендантша.
      - А, Михаил Иванович прибыли. До чего же рада! Вы как будто не совсем пропились? Так на восемнадцатой ресторан открыт. Ну-ка, выметайтесь! Куда хотите, а у меня чтоб тишина была. И, конечно, пошли на восемнадцатую, в ресторан, Кончилось фантастически. Было около трех часов нового дня. Усталое солнце освещало двадцать третью комнату, лучи его доходили до дверей. Иван и Миша сидели за столом друг против друга, боком к солнцу и объяснялись. А я вот такой!.. А люблю это и это!.. А ненавижу то и то!.. - утверждал один. Я тоже люблю... Я тоже ненавижу... - перебивал другой. И вдруг в самый разгар излияний Миша исчез. Иван онемел, ему сделалось очень страшно. Но каким-то образом догадался глянуть под стол. Обняв ножку стола, взрывных дел мастер Михаил Сечкин спал.

VII

VIII

IX

Побежали дни. Работать его ставили почти всегда в паре с Витей Маленьким. Уже кричали: "Витя Маленький и Ваня Большой". Или короче: "Маленький с Большим". Вдруг перевернули: "Витя Большой и Ваня Маленький". Всех это очень веселило, но держалось недолго. Витя Маленький был из тех, кто любит один раз и на вою жизнь. А любил он свое Степное, Не повторяясь, бесконечно мог он рассказывать о людях, коровах, петухах, свиньях села Степного; о закатах и рассветах, урожаях и неурожаях, ливнях и засухах. Казалось, он помнит каждый свой день, прожитый в Степном.
Ивана эта любовь удивляла, он никак не хотел в нее верить. Сам он пребывал неизвестно где, может быть, в будущем, но не в прошлом.
- Витя, все у тебя как положено. Петухи в полночь поют. Заспанная бабка Меланья до свету на крыльцо выходит. У пьянчужек жены могучие. У хитрецов свиньи умные... Очень знакомо.
- Я тебя не понимаю...
Как-то Иван случайно услышал такой разговор двоих:
- Он у нас десантом до весны. А потом хочет высадиться в Норильске, там у него знакомая. Оттуда, особо не задерживаясь, вниз по Енисею до Красноярска, проездом, значит, через Уссурийскую тайгу - с кедра ему там хочется упасть, и уже окончательно штурмом высаживаться на Южном Сахалине.
- А там у него чего? Еще знакомая, или опять с кедра?
- Там сопки, сосны, море и невест богато. "Это же про меня!" - догадался Иван.
- Зачем ты про меня рассказываешь? - приступил Иван к Вите. - И форма уже какая-то анекдотическая. Никакой знакомой у меня в Норильске нет. Просто девчонка, с которой ехал в поезде, полетела в ту сторону.
- А.терзают. Кто он? Откуда? Чего хочет? Пойди, говорю, да и опроси. Не идет. Ну я тогда и поливаю. Да, десантник. И не бывший, в настоящий: прямо на трубу общежития упал, автомат под кроватью держит.
Смешно стало Ивану.
- Сочинитель. Про автомат только что выдумал. Специалистам надо тебя показать. Между прочим, в твоем дорогом Степном лишь десантника и не хватает. Люди и живность в собственном соку варятся, неизвестно для какой цели. Подумай, что могло бы случиться, если б им живого десантника.
У них был пятиминутный перерыв. Чтобы не слепить друг друга лампочками, они сидели плечо к плечу. У Вити между ног лежала кирка. Витя свистнул, схватил кирку и изо всех сил ударил в породу.
- Понял я тебя! Никакой, падла буду, сочинитель из меня не получится. Пахарь я. Приду домой, короед закричит: "Батька, пришел!", не успею я до него добраться, а Матрена, уже в магазин отсылает, а там воды принеси, полы помой. К этой кирке да лопате возвращаюсь как на праздник. Вот и вся моя жизнь.
- На эту работу - как на праздник?!
- А чего! Здесь я человек. Могу с тобой сколько угодно раз говаривать. А дома ни минуты спокойной. Лютая.
- Перевоспитывать надо.
- А как же? Перевоспитывал. И кочергой по спине. И до развода. Плачет, а другой, говорит, быть не умею.
- Не верю, чтобы она у тебя была такая плохая. Ты просто поругался с ней сегодня.
- А кто сказал, что она плохая? Она совсем не плохая, - вдруг строго сказал Витя. И замолчал.
Теперь Иван ничего не понимал. До развода, а неплохая. И в шахту - как на праздник... Ничего себе праздничек! Экономить силы, осторожничать Иван никогда не умел. В шахте первые два-три часа дело получалось у него неплохо, А потом предметы вокруг как бы оживали. Когда он в упор смотрел на стену, пилу или глыбу угля, стена была стеной, пила - пилой, глыба угля - глыбой угля. Но когда он отворачивался, предметы коварно, исподтишка начинали вредить: стена незаметно приближалась и размахиваясь, он цеплялся за нее руками, разбивая их до крови; пила норовила разорвать робу и укусить, оцарапать тело; глыба угля, стоило опереться на нее, выпрыгивала из-под руки или ноги. К концу смены все вокруг ожесточались, сколько угодно можно было услышать восклицаний вроде: "Что ж ты, гад, не лезешь?.. И куда ж ты, сука, покатился?.." Витя Маленький, быть может, лучше других годился для работы в подземелье. Тяжелоатлет в наилегчайшем весе, говорили про него. Однажды у Ивана чуть не вырвалось: "Витя, ты рожден для работы в шахте!" И вовремя остановился. Рожден для тьмы, грязи и пыли? Здесь было над чем подумать.
Между тем Ивану и самому пока что было интересней всего в шахте. В свои двадцать четыре он не так уж мало умел. И его опыт пригодился. Окрепнув физически, он стал работать хорошо. Многие просто не хотели верить, что он никогда, раньше не бывал в шахтах. И уже беспокоились за. него, торопились с советами:
- Ты куда-то там еще собираешься?.. А ты знаешь, что тебе неслыханно повезло, что бригада и бригадир тебе попались замечательные? Особенно бригадир. Обычный бугор - это погоняло, гавкало, а Володька - че-ло-век! Выбрось из головы все, что там держишь, лучшего не найдешь.
После смены, когда, у подножья главного ствола в ожидании трамвайчика, собирался народ, разглядывая лица, Иван испытывал почти гордость. У ремонтников и у тех, кто обеспечивал коммуникации, лица были просто вымазаны углем. У тех же, кто вышел из лавы, были лица-маски. Чем больше человек отдавал сил, чем больше потел, тем толще был слой угольной пыли на его лице. Вышедшие из лавы казались опаленными. И Иван был одним из таких.

Х
К середине июля в тундре все распустилось, поднялась трава, расцвела цветочками. Вдруг ударила настоящая летняя жара. И удивительно было с какой быстротой сняли северяне пальто, плащи, сапоги. Уже в первый день жары ребятишки бегали в трусах» на женщинах появились сарафаны, прозрачные блузки. Окна всюду раскрывались настежь. По местному радио читались необыкновенно оптимистические стихи самодеятельных поэтов о пришедшем в тундру лете. Объявлен был воскресник, на грузовиках с песнями ездили в тундру, выкапывали живой, в листьях кустарник и сажали на улицах. В ночное время никто не спал.
Около двенадцати ночи все покрывала глубокая тень, и над тихой потемневшей землей плыли по дневному освещенные облака. Потом солнце ложилось на трубы, на крыши, начинало отражаться в стеклах окон. Гитары, волейбол, детские игры не кончались и после часу ночи, и после двух.
Ровно десять дней стояла такая жара. А потом разразилась гроза. Сверкала молния, гремел гром, обычно потихоньку дымящий террикон окутался клубами пара и стал похож на извергающийся вулкан... На другой день лета как не бывало - пальто, плащи, сапоги... под расшатанными тротуарами хлюпала ледяная вода. И жалко было смотреть на качающиеся посреди луж бедные северные ромашки - участь их казалась решенной. И справедливой казалась брань строительных рабочих, вытаскивавших из воды и грязи свои инструменты и материалы - ведь во всех домах усиленно штукатурили, белили, красили... Но через несколько дней вновь повторилась жара, опять не спали, ремонтировали, играли, даже ездили на озера купаться.
А где-то, в самом деле шло лето, зрели плоды. У магазина появились частные торговцы яблоками, помидорами. За свои товары они назначали немалые цены. Жены шахтеров подходили, покупали или не покупали, почему-то никогда, не торгуясь, как это принято на южных базарах. А когда начала, поспевать государственная торговля фруктами и овощами нового урожая, то за какими-нибудь недозрелыми сливами выстраивался в очереди весь поселок. До сих пор Иван думал, что мясо и хлеб - основная пища, без остального обойтись легко. Дома огурцов, помидоров было такое изобилие, что ели их, казалось, только затем, чтобы не пропадали. И вдруг обнаружилось, что без огурцов и помидоров тоже нельзя, что он готов стоять за ними в очереди. В общежитии он рассказывал северянам, что урожай фруктов зависит от погоды во время цветения деревьев, что арбузами объесться нельзя, а. дынями можно...
Как-то Иван развернул "Комсомольскую правду" и на второй полосе увидел большой, на всю ширину листа фотоснимок. В степи, на, фоне высоковольтной линии стояла группа парней. Они щурились, улыбались и кругом было так ярко от солнца, тени такие четкие, что Иван задохнулся. Дорогие картины южного лета встали перед глазами... Вот речка, заросшая камышом и осокой, с невысокого берега прыгают в воду дети, невдалеке пасутся гуси, в обе стороны от речки вздымаются пшеничные поля... Вот степь, в которой сухо, знойно, дико, ветер наполнен запахами цветущих трав, свистят суслики, трещат кузнечики, веером разлетающиеся из-под ног, каждый квадратный сантиметр степи живет, дышит, издает звуки... А вот его родной город - горячие улицы, поливальные машины, автоматы газированной воды и зелень, всюду зелень - тополя, акации, газоны, клумбы... Он чуть было не побежал на шахту увольняться. Потребовалось выйти в коридор. Долго он там ходил из конца, в конец, успокаивался.
Скоро после этого он получил травму. Смена только начиналась. Иван спускался по лаве, сбоку мирно зашуршало, и вдруг он получил нокаутирующий удар в лицо. Потом Витя Маленький рассказывал, что Иван никому не позволял себя поддерживать, сам дошел до ствола, сел в трамвайчик. На поверхности он обмяк, дал Вите раздеть себя, вымыть кое-как под душем. Себя Иван начал помнить, когда, шел мимо шахтоуправления. Лицо у него было перевязано так, что видеть он мог одним глазом, на, него смотрели, а он все ощупывал нагрудный карман пиджака, почему-то беспокоясь, не потерял ли направление в больницу.
В больнице он даже развеселился. Докторша, как ему показалось, слишком внимательно разглядывала его лицо, глаза, ушибленное плечо.
- Ну как, жить я буду? - спросил он. Четвертого августа впервые показалась луна. Стояли дивные белые сумерки. Дремотный прозрачный воздух наполнял далекий гул моторов вентиляции шахты. Посреди Горняков Иван играл в волейбол. Никто не хотел играть. Мяч был плохо виден, после двух-трех развинченных ударов падал на бетон дороги. Но и уходить никто не хотел. Мимо шел Мишка. Сечкин, потянул Ивана за здоровую руку.
- Проводи до шахты.
Что-то Мишка рассказывал о своей новой любви. Иван не слушал, глядел в землю. И вдруг поднял глаза и увидел в конце улицы, совсем близко, в красном мареве поднимающийся огромный красный шар.
-Мишка! Посмотри...
Шар был громадный, в нем плавало облако, через него проехал черный силуэт грузовика. Младенчески беспомощный, шар так и не поднялся над темной землей, быстро опустился, зарево потухло, наступила ночь. Они уже шли по Шанхаю, отовсюду слышался стук каблуков по деревянным тротуарам. Показались контуры шахты. Террикон над шахтой был весь в очагах коптящего пламени. Удивительной, волнующей была эта первая ночь.
Мишка пошел на смену, а Иван завернул в столовую при шахте, есть неожиданно захотелось. В столовой горели электрические лампочки, и какие-то незнакомые высокие парни держались совсем не новичками. "Откуда они взялись? - с некоторой враждебностью подумал Иван и понял, что себя-то новичком уже не считает.
А пятого августа он познакомился с Зоей. Днем получил извещение о почтовой посылке. Врач все еще держала его на бюллетене, он изнывал от безделья и сейчас же пошел на почту. В посылке лежал его лучший коричневый костюм, рубашки, свитер. Он все примерил и с сожалением повесил в шкаф. Как похоронил: "А куда здесь в этом пойдешь?"
Было в посылке и письмо. Тетка писала, что вещи - это вещи, их ему посылают, но пусть Иван не будет глупым, и, пока не задавило его в этой шахте, как можно быстрее возвращается домой. Они, тетка и мать, будут теперь стараться только для Ивана. Сашка пусть как хочет, он ведь новую себе нашел. И Беллу они уже не хотят. Грубая. Когда узнала про посылку, устроила скандал. "Чтоб он там гулял!" Очень ругалась, соседи были в ужасе. Показала себя.
Иван загрустил. Ему давно об оставшихся хотелось думать только хорошо.
Потом пришел полупьяный Мишка Сечкин и закричал:
- Собирайся! Едем к бабам. Сейчас звонил. Подруга там одна просит найти какого-нибудь хорошего. Собирайся, Ванька!
- Но у меня фонарь под глазом, плечо болит.
- Это даже хорошо. Скорее пожалеет. Собирайся!
- А сколько подруге? Лет под сорок, как и твоей? Здесь Мишка Сечкин рассвирепел:
- Брось сидеть у окошечка! Ты чего сюда приехал, недотрогу из себя корчить? Да мне стоит слово сказать - тысяча желающих найдется. Ладно, двадцать пять - подойдет тебе?..
- Хорошо. Не переводи кровь на воду. Идем. Нового Иван решил ничего не надевать. Пока он собирался, Мишка учил:
- Сначала то да се. Руку на коленочку положить. Если молчит, сделать один засосик, другой. Потом говорить, что на масленую женишься... Вести себя надо культурно!
Иван развеселился. Мишкины поучения действовали как щекотка.
- Мишка, а осечку ты допускаешь?
- Ваня! О чем говоришь... У меня лично из десяти знакомств одно с результатом бывает. Подход нужен. То унижусь мало. То пожадничаю. Главное, они любят подход. Потом отыграешься, но сначала...

XI
Гостей было много. Однако та, о которой его должны были познакомить, почему-то не пришла. Среди остальных Иван не видел ни одного мало-мальски интересного лица. Определившиеся люди средних лет, пришедшие повеселиться по случаю дня рождения Мишкиной любовницы. Ивану она понравилась. Ей было под пятьдесят, но, кажется, она прекрасно понимала и кто такая сама и кто такой ее сравнительно молодой любовник.
Хозяйке Иван тоже понравился. Она пообещала ему:
- Не горюй. Что-нибудь придумаем. Время от времени хозяйка, выходила из комнаты. И вот за руку ввела девушку лет двадцати, среднего роста, отлично сложенную, с лицом строгим и смущенным одновременно. Мишка сорвался навстречу девушке. "Пожалуйста! Проходите". Хозяйка спокойно оттолкнула Мишку, а девушку посадила рядом с Иваном.
Звали ее Зоя. Она выпила одну рюмку коньяку и другую. Хозяйка, включила радиолу, поставила пластинку "Арабское танго". Иван сказал ей.
- Попробуем? В жизни раза три у меня получалось... Однако, едва начав, смахнули со стола тарелочку. Осколки собрали Зое в руки. Он пошел следом за ней в кухню. Там неожиданно получился для обоих очень важный разговор.
- Ошибка простительная, - оказала она, высыпая осколки в ведро для мусора.
- Непростительных ошибок не бывает, - сказал он. Она так и подалась вся к нему.
- Почему?
- Простить можно все.
- И вы можете все простить?
- Не знаю... Что смогу понять, то смогу и простить. У поэтов об этом сказано: если поймешь - простишь.
Он взял ее за руки, потянул к себе и хотел поцеловать. Она крепко уперлась руками ему в грудь, смотрела прямо в глаза. Он засмеялся.
- Тогда вернемся и попробуем все-таки станцевать. Странно вел себя Мишка. Указывая на Зою, щипал Ивана, подмаргивал. Потом долго шептался с хозяйкой. Наконец отозвал
Ивана в угол.
- Я все узнал у моей. С Зойкой можно. Но нужен особый подход. Сегодня не вздумай. Впрочем, пока ты все делаешь правильно. Везет же, говорю, людям! Месяца через два мы тебя на ней женим.
Иван несколько растерялся. Последние Мишкины слова ему очень не понравились.
- Да-да! - смеясь почти злорадно, сказал Мишка. - Женим. Я-то перебьюсь, а тебе надо.
Иван не стал с ним разговаривать, вернулся к Зое. Ее между тем уговорили выпить еще рюмку коньяку.
- Ой, у меня все плывет перед глазами. Я ухожу.
- Надо на воздух. Исчезнем потихоньку и погуляем по городу, - сказал Иван.
Сначала она висела на его руке. Потом пришла в себя, отстранилась, заговорила сердито, почти в отчаянии:
- Мне не очень понравился ваш друг. Он типичный-претипичный! Насквозь видно, чем дышит. И Лина никакая мне не подруга. Таких подруг у меня быть не может! И по возрасту и по поведению мы разные. Я ходила в кино. Открываю дверь в свою комнату, а она просит зайти, день рождения, говорит. Мы на кухне каждый день встречаемся, нельзя же в день рождения отказать?..
- То же самое могу сказать я. На кухне мы с Мишей редко бываем, зато живем в одной комнате, и здесь уж никуда не денешься.
- Постоянно приходится мириться с таким, что тебе совсем и не надо, - успокаиваясь, со вздохом сказала, она.
- О! Это уже философия, - весело воскликнул он. - У нас родство душ. Сразу же добавляю. Это, конечно, я не сейчас, а давно придумал... Нам в нашей жизни разнообразие обеспечивает в основном глупость.
Она засмеялась. - Да, это так. И приходится терпеть.
- И тоже делать глупости. А здесь, на Севере, еще и плохую погоду с убогой природой терпеть. Давно вы терпите?
- А вы?
- Третий месяц.
- А я третий год. Обязана,
- И не собираетесь уезжать? Чего здесь хорошего?
- Ничего. Но не собираюсь. Такая уж я.
- А первый год как было?
- Не помню.
- Как!? Мне кажется, никогда не забуду. По дням, чуть ли не по часам помню.
- А я плакала. Я в Ленинграде в техникуме училась. Очень хорошо мы там дружили. И разъехались в разные концы. Мне здесь сначала показалось, что скоро умру. Морозы ужасные начались. Приеду о работы и плачу.
- Мне вы плаксой не показались. Я живу с Мишкой два месяца и никак не решусь на него рассердиться. А вы сразу,
Здесь она впервые рассмеялась и сделалась похожа, на мальчишку подростка.
- Это теперь такая стала. Раньше была совсем другая. Время от времени она спохватывалась:
- Мне завтра рано вставать.
И все-таки они прошли через весь город до моста через реку, за которым была уже тундра. Подымалось солнце нового дня, когда они остановились посреди моста.
- А ведь вы меня не считаете таким же, как Мишка. Раз мы сюда добрели, значит, я лучше.
Он вскочил на довольно широкие перила, пробежался.
- Могу нырнуть в честь нашего знакомства. В этой речушке я ни за что не утону. Если позволите раздеться, добраться до берега будет совсем легко.
- Не надо. Она глубокая. Здесь каждый год пытаются купаться и тонут, - сказала она.
- А если я все-таки разденусь и нырну?
- Я уйду, вот и все.
- Пожалуй, так и будет. Теперь я боюсь.
Когда, условившись о встрече, они расстались, Грибов был в восторге. Она так и не позволила себя поцеловать. Но до чего же приятно иметь дело с выдержанной. Умная, красивая, строгая! Что касается поцелуев, вообще любви, то это дело времени. Насчет женитьбы Мишка, конечно, загнул. От женитьбы Иван на Север сбежал. Однако ради Зои стоит хотя бы в лепешку расшибиться, не только в ледяную речку прыгнуть.
Через два дня Грибов приехал в город на свидание. Он опоздал, и столкнулись они на. улице, далеко от того места, где должны были встретиться.
- Привет! Ты куда? - опросил он, сознавая, что это грубо.
- Здравствуйте. В магазин.
В руке у нее была газета. Она сунула газету в оказавшуюся поблизости урну, показывая, что раз он пришел, в магазин не пойдет.
Молча двинулись по улице. Прошли мимо витрин большого магазина. Вероятно, сюда направлялась Зоя. Он сказал:
- А если б мы не встретились на улице?
- Мы договорились в семь.
- Я сегодня первый день после бюллетеня. И такси как назло не было...
Она промолчала.
По улице катились автомобили, шли прохожие, они все-таки встретились, а что дальше?
- Пойдем в ресторан? - сказал он отчаянно, Она неопределенно пожала плечами. И вдруг он понял, что и ей все это не просто так.
Ничего не решив, они шли дальше. Зоя приостановилась у афиши кино.
- Может быть, посмотрим кино?
- Кино?..
И вот они чинно сидят в полупустом зале и смотрят на экран. Там молодой человек, маленький, невзрачный, но добрый и бесконечно терпеливый, влюбляется в красавицу. Сначала это смешно. У молодого человека, нет никаких шансов добиться ответного чувства. Однако на протяжении фильма он говорит и чувствует так, что это начинает трогать зрителя, а в конце концов и красавицу, кстати, обманутую и разочарованную.
Фильм кончился счастливо. В зале облегченно вздохнули.
- Понравилось? -спросила Зоя.
- Да... Как это мы додумались сюда завернуть? По-моему, мораль сей басни такова, что никогда, не знаешь, где найдешь, а где потеряешь.
Она кивнула головой.
- Какие тебе фильмы больше всего нравятся? - спросил он.
- Я много раз смотрела. "Летят журавли" и "Мост Ватерлоо".
- Ого! Почему?
- Герои хорошие. Мне их очень жалко.
Что-то в нем дрогнуло: вот она какая! И Грибов пустился в длинное рассуждение.
Его тоже тянет на фильмы о войне. Война лишает людей права на ошибки. Сначала все мы только воображаем, отроим воздушные замки. Потом пробуем быть взрослыми и терпим поражения одно за другим. В мирное время есть возможность одуматься, прийти в себя, осознать свои достоинства и недостатки. В мирное время можно сказать: "Я так больше не могу", - и сбежать от тех, кто тебе надоел. Война обрывает попытки усовершенствоваться, что-то узнать, что-то наконец построить. Человек превращается в боевую единицу, обязанную подчиняться приказу. И думать ему лучше не о годах предстоящей жизни, а о близкой смерти.
Она слушала, внимательно.
- Вы говорите так, будто побывали на войне.
-Я служил в войсках, где бывают жертвы. У нас перед маневрами кое-кто писал домой прощальные письма.
- А вы писали?
- Я только думал.
- И у вас были жертвы?
- Один смертельный случай - парашют не раскрылся. В другой раз парашют раскрылся с задержкой и на землю упал сумасшедший.
- А кто в этом виноват?
- Никто. Парашют готовишь себе сам. Когда пришли к ее дому, она сразу же стала прощаться. Он пытался задержать ее.
- Мне завтра рано вставать, - сказала она строго. Он вдруг вообразил, что ему дают отставку, смутился.
- И мы больше не пойдем в кино? Я не буду опаздывать. Она смягчилась.
- В субботу у меня будет больше времени.

ХП
Так они познакомились. Иван и Зоя.
Дней двадцать, ясных, тихих, не холодных и не жарких подарило на прощанье лето. Оно здесь уходило как сама жизнь - все было, но мало, мало...
Они встречались через день, через два.
Она росла в районном городке центральной России. Ее отец и мать были учителями. Отец умер, когда ей исполнилось три года. В школе она училась когда хорошо, когда плохо.
Потом поступила в техникум связи в Ленинграде. В техникуме она училась только хорошо. О многом она пока не хотела, говорить ни "да", ни "нет". Нравится ей Север?.. Люди-то живут, значит, и она должна жить. Нравится работа?.. То же самое: работать надо. Когда ей дают задание, она старается его выполнить, вот и все. В ней его трогала каждая черточка. Сдержанная, она раза три воскликнула: "Ванька!" Смеясь, становилась похожа, на мальчишку. Все дурное повергало ее сначала в панику, а потом в гнев. Как-то ему захотелось обелить Мишку Сечкина. Немного послушав, она оказала: "Не надо! Не хочу я про него знать". Он возмутился: "Мишка, совсем неплохой. Обстоятельства..." - "Не надо... не надо... - перебила, она. Человек должен быть хорошим, несмотря ни на какие обстоятельства". Она была чиста и все в ней восставало, стоило намекнуть, что в жизни есть обстоятельства, превращающие чистых в не очень чистых. И рассказывая о себе, он отбрасывал все, из-за чего страдал, а теперь видел, что мог бы и не страдать, что многие беды он сам себе создал.
Услышал он от нее и ее "историю".
Когда училась в техникуме, встречалась с курсантом мореходного училища. Два года встречались и ни о чем таком речи не заходило. Потом она окончила техникум, он - училище и разъехались. Ее направили на Север, его на Дальний Восток. Она, сделавшись самостоятельной, какая была, такая и осталась. А он, с офицерским званием и офицерским жалованьем, испортился. В свой отпуск приехал, набросился как коршун, сделал черное дело. А до этого уже во Владивостоке успел. И та, владивостокская, забеременела, пожаловалась командиру корабля. Кончилось женитьбой. А Зоя осталась ни с чем.
Пока гуляли по городу, ходили в кино, им было очень хорошо.
Но вот возвращались к ее дому. Она жила в крохотной, в четыре квадратных метра комнате. Когда он приходил за ней, она часто звала его в себе, когда, провожал - не звала. Последние шаги перед домом она делала как-то особенно задумавшись. Останавливалась. Некоторое время молчали, не глядя друг на друга. Наконец взгляды встречались.
- Зоя! - говорил он, пытаясь обнять ее, Однако Зоя, ладная, гибкая, словно каменела, руки ее твердо упирались ему в грудь.
- Да что ты такая! Да не будь ты такой! И оставив ее, разражался тирадой:
- Ерунда эти твои печали! Тоже мне, вообразила, себя великой грешницей. Пойми, мы с тобой равны. И у тебя и у меня началось ненормально. А вот как нормально? Как не с плохой, а с хорошей? Ты улавливаешь?
- Да.
- И...
Она молчала.
- Ладно. Нет так нет. Все!
Но не все. Прежде чем расстаться, как же неистово они обнимались, целовались в подъезде под лестницей. Уходил Грибов пошатываясь, обескураженный. "Ну и ну!"
А дома, улегшись в постель, подолгу не мог уснуть. Не был он готов к этой встрече. Успокоившийся насчет своего будущего - сначала в Уссурийскую тайгу, затем на Южный Сахалин, потом домой учиться, - вновь должен он был думать. Валять дурака, как с Беллой, с Зоей нельзя. На Зое надо жениться. Но ведь женитьба обернется каторгой. Пусть нет призвания, однако хотя бы культурным человеком должен он стать. А если жена, дети, работа, и учеба в техническом вузе - о какой культуре, о каких знаниях может идти речь? Просвет - квартиру получат, вуз окончит, дети подрастут, - придет лет через пятнадцать. К тому времени оба будут ожесточившимися, многое неспособными замечать и понимать людьми. К любовь наверняка улетучится...
И в то же время человека, по душе в жизни можно встретить раз, другой, если повезет, третий, но не больше - это он токе очень хорошо сознавал.
Трудно было что-нибудь решить Грибову. Кажется, он потому и спешил сблизиться с Зоей, что тогда уж все само решится. Обмануть ее у него сил не хватит. В то же время что--то ляжет и на ее плечи, что-то она обязана будет взять на себя.
...К концу августа в тундре выросло много грибов. В одно воскресенье, когда, казалось, все население поселков и города отправилось в тундру по грибы, Иван и Зоя тоже пошли. Весело было вокруг. Люди несли кастрюли, сковородки, кирпичи для очагов, сумки с едой и питьем. К полудню в сухой и прохладной тундре всюду дымились костры, взлетали над кустами мячи, слышались песни.
Зоя была прелестна. Целуя ее губы, глаза, лоб, грудь, он начал раздевать ее, и вдруг решил оставить в покое: пусть она - замечательная, нежная, красивая! - идет своей дорогой, а он пойдет своей.
Из тундры он шел впереди, все более мрачнеющий от мысли о предстоящем объяснении, она позади, несколько виноватая, но и счастливая. И каким же серым и покорным стало ее лицо, когда они пришли к ее дому и он повернулся и сказал:
- Все, Зоя! Ты слишком хорошая. Дай бог тебе счастья, - и зачем-то перекрестил ее.
А уже на следующий день начались дожди, грязь, слякоть. На не успевшую пожелтеть тундру лег снег, тут же растаял, но тундра, так и не пожелтела, зеленое превратилось в грязное, пропитанное сыростью. Один серый день сменялся другим. Ивану было очень плохо. "Но ведь это надо было", - говорил он себе.
Надо было приехать на Север. Надо было встретить Зою. Надо для того, чтобы переродиться. Теперь-то к прошлому возврата нет. Впереди наука, путешествия, строгая, почти монашеская жизнь. Женится он лет через десять.
С первого сентября он стал ходить в вечернюю школу в качестве слушателя (все в нее ходили, даже Мишка Сечкин), пил иногда с Мишкой и его друзьями, пел в хоре при клубе. Еще он решил укреплять здоровье и бегал по тундре или автомобильной дороге, выполнял разные упражнения. "Физическое вытесняет психическое", - слышал он когда-то. Вот и старался. Что ж, это подымало в собственных глазах. И было полезно. Он дышал чистым воздухом, удивительно обострялось обоняние, Когда, возвращаясь в поселок, он пробегал мимо какого-нибудь прокуренного, насмешливо глядящего (и охота дураку бегать в такую погоду!) мужика или надушенной, расфуфыренной дамочки, ему чуть ли не пристукнуть таких встречных хотелось, до того гадкий от них шел запах... И все эти уловки, с помощью которых он старался не думать о Зое, были мизерны.
Впрочем, усиленные физические занятия (он ведь и в шахте работал) привели к переутомлению, к полной потере она. Он быстро худел, чернел. Зоино лицо, каким оно запомнилось в последний момент, стало гораздо большей реальностью, чем сама окружающая реальность. Страшно обидел человека!
В конце концов стало ясно, что дальше будет еще хуже, что Зою необходимо увидеть еще хотя бы раз.
Несколько дней он сочинял речи, но когда в последнее воскресенье сентября, часа в два дня приехал к Зое, то вдруг все отбросил и явился перед ней легкомысленно улыбающимся.
К его удивлению, Зоя тоже была не в слезах. Больше того, Зоя была навеселе.
- Проходи. Только у меня гости. Посадить тебя некуда. Ему тогда на минутку показалось, что все пойдет по-прежнему, будто ничего не случилось.
Зоя праздновала день рождения. Ее гостями были две молодые женщины, сотрудницы Главпочтамта, где работала Зоя. Небольшой столик был уставлен тарелками и бутылками. Перед его приходом все трое, видно, так веселились, что остановиться уж не могли.
- Ваня, вы как туча!..
- Ни посадить...
- Ни положить...
Впрочем, кое-как усадив, его оставили в покое. Пели, даже танцевали под свое пение. А он потихоньку ел и пил, они не забывали ("Кто б нас выручил! Зоя, твои труды не пропали даром") ему наливать и подкладывать.
Потом Зоины гостьи вдруг стали собираться.
- Зоинька, у нас мужья, дети...
Когда остались одни, Зоя сразу же занялась уборкой, уходила на кухню с посудой, подтирала полы.
- Зоя, пойдем в ресторан. Мы с тобой ни разу не были в ресторане, - сказал он.
Она будто не слышала.
Тогда он схватил ее и посадил к себе на колени. Она вырвалась. Бросила:
- Лучше б ты меня убил тогда! Ну чего тебе стоило?
Он вновь посадил ее на колени. Крепко сжал.
- Пойдем или не пойдем? К тебе ведь больше никто не придет.
- Придет,
- Неправда.
- Но с тобой я никуда не хочу.
- Тогда будем разговаривать.
- О! Только не разговаривать.
- Значит, идем. Иначе сегодня нельзя.
Когда она велела, ему отвернуться - она будет переодеваться, он попросил:
- Пожалуйста, надень то голубое платье, в котором ты была в наш первый день.
- Голубое? - удивилась она и надела голубое.
Вместе с тем в ней появилась какая-то милая рассеянность.
Впрочем, на улице она остановилась, рассердилась.
- Что это я иду? Знаешь, мне надо к подруге. И тебе ведь тоже куда-нибудь надо...
- Не выдумывай. Ты надела лучшее свое платье.
- В таком случае, - глаза у нее заблестели, - знай, что сегодня мы в последний раз. Не смей мне потом показываться! И за ресторан платить буду я.
В ресторане "Сполохи" было полно. Но все что делалось вокруг было где-то сбоку. Иван и Зоя видели лишь друг друга, остальное - маски, которые не надо разгадывать.
- Сколько же тебе лет?
- Мы почти ровесники.
- И тебе кажется, что ты старше, мудрее меня.
- О нет! Так бывает между семнадцатилетними. А двадцатичетырехлетние мужчины страшные эгоисты.
Пошли танцевать и впервые получилось. Да как еще здорово получилось. Зоино лицо горело от удовольствия.
Он пил вино из бокала, а ей наливал в рюмку. Вдруг она подставила бокал.
- Мне тоже хочется пить большими глотками.
- Тебе будет плохо.
- Сегодня мне плохо быть не может, - упрямо оказала она.
В ресторане уже подметали и переворачивали стулья на столы, когда Иван и Зоя, держась за руки, вышли на улицу. Он довел ее до дома.
- Зоя, я тебя очень люблю.
Он хотел уйти. Только на прощанье сильно обнял ее. А когда отпустил, то увидел, что она стоит закрыв глаза, прижавшись спиной к стене, у нее нет сил. Он взял ее на руки и понес,
...Кажется, они не спали всю ночь. Когда за стеной зазвонил будильник, она стала его выпроваживать.
- Завтра?
- В воскресенье,
- Почему так нескоро?
- Раньше не могу. Так надо, - сказала она.

ХШ
Всю неделю Грибов ловил себя на том, что блаженно улыбается. "Что это я так расслабился? Это плохо, - спохватывался он. И тут же снова улыбался: "А что теперь может быть плохого? Ничего не боюсь".
Когда, наконец, пришло воскресенье и он явился к Зое, дверь ему открыла девчонка лет шестнадцати, рыжеволосая, веснушчатая, любопытная.
- Ты кто такая?
- Я работаю на почте и буду пока в этой комнате жить. Зоя Владимировна уехала в Москву на повышение.
Ему будто кто плотно прикрыл ладонями уши. Голос девчонки доносился откуда-то издалека. Собственный тоже был неузнаваем.
- Когда она уехала?
- Не знаю.
- На какое время?
- Не знаю.
- Записки мне никакой не оставила?
- Не знаю.
Как же нескромно она таращилась на Ивана. Самое унизительное было в том, что в Зоиной комнате жило теперь вот это глупое существо.
Он пошел прочь. На улице слух постепенно восстановился. Как, однако, они умеют ударить друг друга. Вот откуда это выражение: оглушил!
На следующий день Иван нашел на Главпочтамте тех женщин, которых видел у Зои.
- Что такое "на повышение"?.. Курсы повышения квалификации при министерстве связи РСФСР. Адреса мы ее пока не знаем. Там есть отдел распределения. Обещала написать. Когда придет письмо, тогда приходите.
Ждать Грибов не мог. Через три дня он был в Москве. Довольно легко нашел Зою.
Когда она появилась перед ним в вестибюле гостиницы министерства связи. Грибов обрадовался как ребенок.
Однако Зоино лицо было красным от гнева.
- Уйди! Не хочу тебя видеть. Нам не о чем разговаривать.
- Почему?
- Так хочется. Разве я не свободна? Какой ты жалкий. Не будь жалким, не унижайся.
- Надо поговорить.
- Уходи!
Иван пришел в себя, тоже разозлился.
- Не пойдешь сама, потащу за руку.
- Я закричу.
- Пожалуйста. Подержат меня в милиции, а потом ведь выпустят. Разговор неизбежен. Лучше успокойся.
Был туманный вечер. Через какой-то большой двор, образованный несколькими многоэтажными домами, возвращались с работы люди. Повсюду в окнах загоралось электричество. Они сидели на лавочке под тополями. С деревьев срывались капли и листья. С улицы доносился шум автомобильного движения, напоминая о том, что они в Москве.
- Мы будем просто комедиантами, если разойдемся. Не потянули на настоящих. Мне стыдно...
- Ваня! Все дело в том, что есть один человек, который меня любит.
- Знаю. Есть. Если нет, вы такого выдумываете. Но даже если в самом деле есть, все равно он выдуманный. Добрый, терпеливый, на все готовый. Брехня! Я прекрасно помню все наши слова. М как ты меня обнимала. И все-все. О каком другом после этого может быть речь? Не клевещи на себя. Ты не из тех, кто за одну неделю способен забыть одного и полюбить другого...
Иван говорил долго. Голос его в конце концов сел. Этому, кажется, способствовала и сырая погода.
- Мы с тобой очень подходим друг другу. Это с первого дня во мне. Разве не так?
- Да, так, - отвечала Зоя. - Ты сегодня же, вот сейчас, уезжай. В январе, а может быть в конце декабря, я вернусь.
Тогда поговорим еще, а сейчас очень прошу тебя уйти.
- Хоть письма, писать мы друг другу можем?
- Нет. Я должна учиться. Программа очень сложная.
- Это ты закручиваешь. Напрасная жестокость.
- Как хочешь.
- Письма писать можно очень короткие. Одно в месяц.
- Нет. Я пошла.
- Что, сразу спиной поворачиваешься?
Она приостановилась. Он поцеловал. Губы были холодны и неподвижны. Начиная сердиться, он слегка, встряхнул ее. Во второй раз она едва слышно ответила.
- Теперь улыбнись. Уже лучше. Ладно, береги себя.
- Ты тоже.

XIV
Самое беспросветное наступило время. Беспрерывный день да день - это было удивительно, возбуждало. Теперь дни на глазах убывали, жизнь текла безнадежно обыкновенно, а опытные северяне только посмеивались: «Скоро с солнцем совсем распрощаемся и долго-долго не увидим». А главное Зоя…..
В общем ему было обидно. Каков характер! У нее программма, а он, видити ли жди……
Особено плохо чувствовал себя Иван по утрам. Как радоваться предстоящему дню, если ее нет и даже письма писать запрещено?...
И когда видел красивых девушек. да красивые. но влип он так сильно, что нужно ему нужна только Зоина касота….
И в день зарлаты. Зачем ему деньги? Отдать бы их ей, она женщина, она бы обрадовалась…..
От Беллы пришло очень удивительное письмо. Белла, писала, что пыталась забыть Ивана с другими, и ничего из этого не получилось. "Вернись, или разреши приехать к тебе, - просила Белла. - Ты не представляешь, как хочется быть порядочной, как хочется быть с тобой". Прочитав эти слова, Иван закрыл лицо руками. С Беллой творилось то все, что и с ним. Но нет! Нет! Это невозможно. На этот раз действительно невозможно.
Вдруг известие: Хрущев освобожден от всех должностей. В последнее время вождь почти ежедневно произносил многочасовые речи, всюду, даже на автобусных остановках висели плакаты и транспаранты, рекламирующие фильм "Наш Никита Сергеевич". Казалось, конца этому не будет. В обращении ЦК КПСС ничего не говорилось о причинах низложения, лишь намек в словах о том, что теперь не будет хвастовства и пустозвонства. Остальное - та же бессмыслица о движении вперед, к коммунизму, о единстве партии и народа. Особенно удручающей была фигура нового впередсмотрящего - слюнявый рот, огромные брови, ничего не выражающие тусклые глаза; общее впечатление - насквозь фальшив, так как к высокоумственной деятельности неспособен и в должности нового царя-батюшки будет только врать и врать. Никто не злорадствовал.
- Отбрехался, сука, - звучало безнадежно.
- А нам, татарам, что водка, что пулемет, лишь бы с ног валило, - оказал Мишка, Сечкин.
- Нам хоть так, хоть эдак, ребята, срать в крапиве, - сказал Витя Маленький.
"Все же это к лучшему. Хоть какое-то движение. Нет, не вперед. Чтобы оправдать место, новый самодержавный голова обязан что-то предпринять. И обделается не хуже прежнего. И так оно и будет идти, до невозможности. И чем чаще они будут меняться, тем лучше", решил Иван.
И действительно, скоро началось какое-то шевеление. Володя Девятай попросил прийти на партсобрание. Иван пришел. На собрании инженер из треста рассказывал о новшествах, которые в ближайшее время предстоят шахтам угольного бассейна. Методы добычи угля изменятся. Совершенствуются комбайны, способы крепления лав и транспортировки угля из них. Электричество, гидравлика, пневматика максимально заменят человеческие руки. Новые лавы станут такими мощными, что из каждой будет выдаваться угля больше, чем теперь выдается целыми шахтами. И сами шахты изменятся. В ближайшие годы не станет шахт № 17, № 18, № 29, их выработки встретятся под землей и будет одна шахта "Комсомольская", а на поверхности соответственно намечено большое строительство и поселки семнадцатой, восемнадцатой и двадцать девятой сольются в город "Комсомольск".
Иван лекцию выслушал равнодушно. Что ж, так и должно быть. Непонятна была лишь настойчивость, с которой бригадир просил прийти на эту лекцию. Бригадир скоро все объяснил.
- Слышал?.. Так вот, это не пустой звук. Реконструкция шахты начнется на следующий год. А пока хотят создать экспериментальную бригаду. Дадут новую технику, длина лавы увеличится вдвое. Бригадиром ставят меня. Подбирай, говорят, людей, Есть уже "совет бригады". Я скоро в Москву поеду передовому опыту учиться. А тебе предлагаю здесь учиться на машиниста.
- Чтобы учиться на машиниста, надо, кажется, иметь трехлетний стаж работы в лаве? - сказал Иван.
- Ничего. Будем ходатайствовать.
- Отец был машинистом паровоза, и мне что-то вроде этого выпадает... Я, Володя, сейчас повис между небом и землей. Вот приедет одна принцесса, тогда все и решится.
Бригадир остался недоволен таким ответом.
-- Ты хоть понимаешь, что все это для тебя может означать? Это же честь! Желающих попасть на курсы сколько хочешь»
- Нет, Володя, я пока ничего не могу.
А через несколько дней Ивану сказали, что Володя Девятай увольняется с шахты. Иван не поверил. Да и никто не хотел верить. "Чего ему не хватало? Он все с нами имел. Авторитет, деньги, квартиру". Многие чувствовали себя оскорбленными. Халтуру нашел. На красивую жизнь потянуло.
Объяснилось просто. Один из Володиных мальчиков болел, и врачи сказали, что для ребенка срочно необходим другой климат. Однако и здесь нашлись. У Володи была красивая жена, и он ее сильно ревновал. Так вот, из-за бабы он это. Разве Володя отпустит ее одну пацана лечить?.. Слишком хорошо и спокойно работалось с таким бригадиром, как Володя Девятай.
Иван тоже упрекнул:
- Только что соблазнял меня, а сам... Бригадир знал о разговорах и, чувствовалось, был глубоко уязвлен. Он остановился перед Иваном.
- Тебе скажу. Работай! Куда я ни поеду, везде у меня будет и авторитет, и деньги. Ничего ты в жизни не понимаешь. Дождешься свою принцессу, родит она тебе, тогда узнаешь, что такое дети. Они беспомощные. А вы взрослые мужики. Работать надо, Ваня...
После этого и произошла, воровская история, когда Грибов чуть не улетел к другому свету, вернее, на тот свет.
Из тех троих, с кем Иван приехал на шахту семнадцать, остался один бывший заключенный Володя. Вася о Костей еще летом уволились и уехали. Володя сначала тоже был очень недоволен. Попал он на плохой участок, зарабатывал мало. К каким-то "машкам" из города имелось у него письмо. Но «Машки» не приняли, любить не захотели. Заглядывая к Ивану, он бормотал:
- Свобода! Чего хорошего!.. Там хоть шутов навалом. Слышь… Слышь... Опер идет вдоль столов, спрашивает: "Чем занимаетесь?" - "Самовоспитанием, гражданин начальник!" Опер еще три стола, обошел, пока доехало. Возвращается: "Чем-чем?..." - "Самовоспитанием, гражданин начальник! Шашки, кроссворды. Чувствую, вот-вот готов к свободе". А другой шулер. От карт мозоли. На него: "Мастырщик, придурок!" А он кричит: "Гражданин начальник! Разрежьте мне грудь. Вырвите мое сердце. На нем большими буквами написано РАБОЧИЙ"...
Потом Володя повеселел. С заработком улучшилось, женщина нашлась. В два раза старше, плоская, да и порядком сварливая. Но он был неприхотлив, скоро начал толстеть, на глазах превращаясь в самодовольного балагура. Иван потерял к нему всякий интерес.
Вдруг в поселке ограбили промтоварный магазин.
Как и продовольственный, магазин этот был из стекла и бетона, только стоял не в центре, а на краю поселка, рядом о котельной. Воры ломом пробили бетонную крышу и через дыру унесли кожаные пальто, ковры.
Случилось это в очень холодную, темную, с ураганным ветром ночь.
Через день в двадцать четвертую прошли три милиционера, на сонного, со смены, Володю надели наручники и, грозные, недоступные, увели.
В общежитии поднялся переполох. Многие не верили, что Володя мог ограбить магазин. Иван тоже не верил. Все те свои предыдущие судимости Володя имел за кражи мелкие, по сути дела нелепые.
И вот коми Николка из двадцать второй, тот самый любитель поспать, которого будили в первую ночь Ивана в общежитии, с таинственным видом сообщил:
- Иван, ты прав: это не Володька. Я знаю кто, но не окажу.
- Человека ни за что посадили, а ты знаешь воров и молчишь?..
- Боюсь! Если что, он меня одной рукой задушит.
- Тебя!?
Добродушнейший, бесхитростный коми Николка, великий любитель поесть и поспать, был очень сильный человек. Из-за своей неспособности просыпаться рано по утрам, он каждый месяц делал три-четыре прогула. Другого б выгнали с шахты. Николка благодаря силе и выносливости держался. Он работал в бригаде ремонтников, и когда случались аварии, работать мог хоть три смены подряд.
- Он тебя одной рукой задушит? Он разве один?
- Один.
- Кто он? Это не шутка. Говори!
Они разговаривали в коридоре, перед дверями своих комнат, Иван, только что с ночной смены, возвращался из кубовой с чайником кипятка для чая.
- Не скажу. Боюсь...
Иван поставил чайник на пол, схватил Николку за плечи, стал трясти. Николка вырвался, побежал вниз по лестнице и, как был в одном костюме, вылетел на улицу, только пушечный удар входной двери раздался.
Кто в поселке настолько сильный, что может задушить Николку одной рукой?..
Иван пошел в свою комнату. В комнате спал Мишка Сечкин.
И вдруг, увидев небольшой свежий шрам у Мишки над бровью, Иван догадался. Дух захватило.
Маляр - такая у него была кличка - появился в, поселке летом. Шабашничал. Нанимался штукатурить, белить, красить квартиры. И каждый свой рабочий день кончал в пивной. Умел собрать вокруг себя компанию гуляк, способных стоять за столиком хоть сутки, было б что пить. Это был огромной силы человек. Широченная спина, длинные могучие руки, русые густые волосы, красивое грубое лицо с острыми, близко поставленными глазами. Каждое его слово было с двойным смыслом. Словно экзаменует. А знаешь то?.. А знаешь это?.. А почему не знаешь... Ты, друг, отвали без несчастья... За несколько месяцев Маляр успел обидеть многих. И спросить с него нельзя было. Бил он не кого придется, а как бы друзей - тех, с кем пил за одним столиком.
Слабых тянуло к нему. Конечно же и Мишка Сечкин задружил с Маляром, приводил в двадцать третью. Первый раз они пришли, когда Иван спал со смены. Растолкали, потребовали, чтобы садился за стол пить. Иван отказался, отвернулся к стене и сделал вид, что спит, потом и в самом деле заснул.
Надо оказать, Иван, вернувшись из Москвы, жил в общежитии, что называется, из последних сил. Во-первых, он, и вообще-то не склонный к спиртному, дал себе слово не пить до тех пор, пока не разрешится все у них с Зоей, и это было настоящим вызовом обществу, потому что и на. работе, и в общежитии не пил только тот, у кого денег не было, и уж отказываться, когда тебя приглашают... Во-вторых, он давным-давно засветился, по поводу и без повода высказывая свои мысли о власти, идеологии, работе. В шахте, в бригаде ему это сходило, так как дело свое он делал лучше многих, но в общежитии с некоторых пор Мишку стало задевать не на, шутку. Когда единомышленники сместили, Иван едко оказал:
- Самое, конечно, смешное в том, что он хотя бы был, а нас не было ни тогда, ни теперь.
- Как это так? Что ты мелешь?
- Очень просто! Человек отличается от животного тем, что животное живет только в настоящем времени, а человек в прошлом, настоящем и будущем. Это тебе понятно? Животное ведь не думает о будущем и не помнит прошлое, а человек должен, обязан это делать. Но у нас - именно у нас! - отнято, исковеркано прошлое, в то же время нет и будущего, есть одно настоящее. Так как мы все-таки не животные в высоком понимании этого слова, и очень жаждем иметь и прошлое и будущее, и не имеем его, - нас попросту нет. Ни животными не можем мы числиться, ни людьми.
- Ничего не понимаю. Ты это лучше брось. Иначе чокнешься. Да ты уже чокнутый. Пить бросил. Осталось начать богу молиться. Вот гам тебе будет место! Среди этих... баптистов! Господи, помилуй, господи, помилуй, господи по-ми-иии-луй! И лбом об пол - бом! бом! бом! Ха-ха-ха... Нет, окажи, тебя тоже нет? Что меня нет, я понял. А тебя тоже нет? - очень довольный тем, как про бога придумал, сказал Мишка.
- Знаешь... я немножко есть, поскольку хотя бы думаю. А тебя нет. Ты ни о чем не думаешь. Мишка призывал соседей.
- Эй, вы, есть я перед вами или нет? То-то... По виду я есть, а на самом деле нет. Ваня, объясни. Иван объяснял.
- Да, все именно так. И оставьте меня в. покое. Кому не нравится, пишите заявление.
Сила спасала, физическую силу здесь уважали.
Но вот Мишка Сечкин привел куда более сильного. Неспроста привел. Иван все понял, пить отказался, даже заснул. Часа через два они вновь разбудили. Они уходили, Маляр протягивал фотографию. Он был снят на эстраде в спортивном костюме, на коленях и плечах он держал пирамиду из четырех человек.
- Ага, - сказал Иван. - Молодец. Когда-нибудь натурально покажешь.
В следующий раз Маляр пришел с молодым очень холеным и откормленным волкодавом, ведя его на брючном ремне.
- Украл, - нагло сказал он Ивану. - Хошь, ставь литр и бери.
Собака дрожала, поджав хвост, в глазах у нее было почти человеческое горестное недоумение.
- Отведи ее домой, - оказал Иван.
- Литр делов, - дразнил Маляр.
- Тебе там два и даже три поставят, - сказал Иван, собрался и ушел.
В третий раз в двадцать третьей Маляр и Гриша-каменщик из ЖКО "мирились". Маляр накануне выбил Грише два передних верхних зуба, теперь извинился и по этому случаю, что так пристойно кончилось, пострадавший поставил литр. Иван опять отказался пить, ушел.
Наконец однажды Мишка пришел очень пьяный и избитый. Когда он отоспался, Иван сказал:
- Напросился? Спрашивать с него будешь?.. Помедлив, Мишка ответил:
- Я в твои дела не лезу, не лезь и ты в мои. И вот, значит. Маляр, не просто хулиган, но и воровать рискует.
В комнату заглянул Николка.
- Заходи, - сказал Иван и кивнул на спящего Сечки на. -
Я уже догадался. Это крестный нашего общего друга. Рассказывай.
Николка, которому исполнилось двадцать лет, недавно стал мужчиной. Женские милости до того ему понравились, что он про сон забыл. Ходил по улицам, заглядывал на обогатительную фабрику, в магазины, в клуб, даже в... амбулаторию - все в надежде познакомиться с какой-нибудь легкодоступной. И вот во второй раз нашел такую и повел в один из брошенных домиков Шанхая. И когда, он там был, сквозь разбитое окно довелось увидеть, как в соседний дом, тоже брошенный, вошел мужик с огромнейшим тюком на спине. Утром Николка узнал про ограбление и догадался, что видел вора и кто вор.
Разбудили Мишку Сечкина. Николка повторил рассказ.
Мишка слушал безразлично.
- Ну и что? - глядя Ивану в глаза, сказал он. - Да уже половина поселка об этом знает. Меня это не щекочет.
- Знает полпоселка?..
- А ты как думал?
- Почему же Володю из двадцать четвертой увели? Увели ведь не случайно.
- Меня это не щекочет.
- Мужики! - сказал Николка. А что если этот тючок в другое место перепрятать. Через месяц шум утихнет. Все будет наше.
- Ты что, в милицию будешь звонить? - спросил Мишка. Ивана. Иван растерялся.
- А что делать?
- Ничего не делать.
- Да как так? В конце концов Маляр негодяй. Пусть хотя бы сматывается отсюда.
Мишка снисходительно улыбнулся.
- Миша в таких делах кое-что понимает. Это еще труднее, чем украсть. Да-да...
- Мужики! - уже вскричал Николка - похоже, он не слушал, о чем говорили Иван и Мишка. - А можно разделить на три части. Одну, к примеру, найдут, а две будут наши. Даже хорошо, чтоб одну часть нашли - значит, остальное уже продано.
- Хорошо, - сказал Иван, не обращая внимания на Николку. - Я сам. У меня все новое - можно мне надеть твои старые бушлат и валенки?
- Да, пожалуйста, - сказал Мишка Сечкин. - И шапку бери.
Но когда Иван начал одеваться, встревожился.
- Эй, ты это брось! Я тебе серьезно говорю. Он сейчас как зверь...
Мишка однако не трогался с веста, но Николка вцепился в Ивана.
- Иван! Ну хоть попробуем. Мы же ничем не рискуем. А потом все вместе поедем к тебе домой или на Черное море. Иван, ну послушай же...
Вырываясь из Николкиных объятий, Грибов рассвирепел:
- Вот, Мишенька, плоды твоего просвещения! За коленочку, засосик... Он теперь за эту коленочку мать родную продаст. Освободившись, Иван все же сказал Мишке:
- В пивную иду, больше ему быть негде, На дворе ноги сразу сделались как свинцом налитые, в руках исчезла сила. До чего же никуда не хотелось!
- Откуда ты, скот, взялся на мою голову? Будь проклят, - шептал Грибов.
Однако постепенно решимость вернулась к нему. Он должен это сделать! Иначе он - предатель. Он предаст своего отца, когда-то не предавшего мать. Он предаст мать, тетку, Мишку, Николку, еще очень и очень много простых людей, имеющих после войн, лагерей, голода, и других страшных несчастий единственную цель - жить. Жить, несмотря на унижающую пропаганду, понуканья, шантаж, терпеть от всех - вождей, начальничков, даже уголовников. И ведь в конце концов ему не впервой. В детстве в одиночку ему не раз приходилось драться с двумя, тремя, а однажды с шестью блатарями. Бить опешивших от неожиданности, потом убегать, вдруг разворачиваться и снова бить - на это он был мастер. Да может быть все и так обойдется...
В пивную несколько дней не завозили пиво, поэтому было чисто, безлюдно. Маляр стоял один в центре зала за мраморным столиком со стаканом вина в руке. Иван тоже взял вина, подошел к врагу.
- Выпьем? Хочу пожелать тебе удачи.
Маляр был порядочно пьян, снисходительно усмехнулся.
- Комсомольцы опохмеляются. Пожелай себе. И вообще отойди от меня.
- Да нет, мне тебе есть что сказать. Очень важное. Ну, будем пить?.. Нет. Тогда слушай. Сейчас без десяти двенадцать. Даю тебе ровно час - десять минут на сборы, за пятьдесят доедешь до города. А там растворись, исчезни навсегда. Через час я позвоню в милицию. Все, я пошел. - Оставив полный стакан на столике, Иван направился к выходу.
За спиной несколько мгновений стояла, тишина.
- Гад! Мент поганый, - наконец взревел Маляр. В несколько прыжков Иван вылетел из заведения и остановился на расчищенной от снега, площадке. Как только Маляр показался из дверей, Иван бросился на него.
Когда-то Иван прочел научно-фантастический рассказ о том, как один изобретатель очень хотел сделаться боксером высшего ранга. Данные у изобретателя были хорошие, тренировался он упорно. И все-таки оставался второразрядным. Тогда изобретатель изобрел собственную копию и начал тренироваться, включая ее на шестьдесят, семьдесят процентов. И однажды изобретателя нашли мертвым у ног собственной копии, включенной на сто процентов. Беда изобретателя заключалась в том, что он не умел быть самим собой на все сто процентов, а когда хочешь быть первоклассным, это необходимо... В жизни Грибову приходилось включаться на вое сто процентов. Теперь, бросившись на Маляра, он включился неизвестно на сколько, но гораздо больше ста.
Минуты две, не давая опомниться, не давая рук поднять для защиты, избивал Грибов Маляра.
Обессилев, отскочил в глубокий снег. Сразу же натянул рукавицы на мгновенно вспухшие руки.
- Приятно быть избитым? - задыхаясь, свистящим шепотом, мстительно и торжествующе спросил он. - Как тебя звать хоть?
Маляр стоял, словно параличам разбитый. Лицо его превратилось в кровавую массу. Он медленно водил ладонями по лицу, рассматривал их. Но сильный был зверь. Вдруг над поселком, над всей тундрой раздался рев: - Ааа!.. - Началась погоня.
- Стой! - ревел Маляр. - Меня еще никто не бил. За это ты должен погибнуть. Ведь загоню как зайца. Лучше остановись, Мучить не буду. Просто задушу и все.
Однако Иван был резвее, скоро убегал уж вполсилы, дразня, давая Маляру приблизиться к себе. Когда, утомленный Маляр останавливался, начинал допрашивать:
- Объясни, каким образом ты навел милицию на невинного?.. И как тебя звать? Федя? Вася?.. Ты такой здоровый, что одним этим всю жизнь мог бы довольствоваться. Нет, тебе надо отрывать уши, сворачивать носы, скулья - что за потребность?..
Маляр отмалчивался, отдыхал, а потом старался незаметно приблизиться к Ивану.
Иван все прекрасно видел.
- Однако не солидно. Отдохнул?.. Побежали! После одной из остановок, Маляр, было кинувшийся за Иваном, вновь остановился и зарыдал:
- Откуда, ты, гад, на мою голову взялся? Будь ты проклят! Оно тебе надо? Меня жена и трое детей ждут...
- Вон оно что. Ты еще и детей бросил? По пивным скрывался.
- Да, бросил! А легко, думаешь, бросать? Вернуться хотел. С деньгами да с подарками. Все ты, гад, испортил. Чего тебе надо? Тебя я хоть пальцем тронул?
- Скотина, ты увеличивал зло. Уж если своих детей тебе не жалко, то на всех остальных, конечно, наплевать. Все же, как ты навел милицию на человека?
- Да какой он человек! - раздраженно отвечал Маляр. - Очень просто. Карточка есть, и в таких случаях первым делом бывших проверяют. Ну а я его бабе, у которой он спит, ковер посулил, если скажет, что это все он.
И вдруг сидевший на снегу и закрывший лицо руками Маляр замер. Иван мгновенно догадался: Маляр обморозил лицо и руки и почувствовал это. Иван показался себе преступником. Ведь изуродовал человека!.. И прозевал.
- Ааа! - вновь раздался над тундрой рев. Затрещал крепкий солдатский бушлат, слетела с головы шапка. Иван вое же вырвался, и, ослепленный, оглушенный, побежал. Однако бежал недолго. Исчезла под ногами земля, перехватило дыхание, перевернувшись в воздухе, Иван упал в глубокий снег.
Он не заметил нависший карнизом надув снега над оврагом и упал на дно примерно с семиметровой высоты. Как-то выкарабкался, в кашне укутал голову и лицо, огляделся и понял, что заблудился. Сразу услышал он и свист ветра, и шелест летящего над сугробами снега, почувствовал холод. Выбегали они из поселка, во время короткого рассвета, теперь же ничего нельзя было рассмотреть. Искать именно свой поселок не имело смысла. Он помнил направление ветра и, подставив ему правый бок, двинулся вниз вдоль оврага. Так он рассчитывал выйти к реке.
Сначала он шел хорошо. Появилось второе дыхание. Не убавляя и не прибавляя шага, весь он сосредоточился на своем движении. Будто всю жизнь только шел и шел, и никогда не было Зои, Маляра и прочего. Снег, мгла, ветер - вот и все, что было и есть.
Он не ошибся, вышел к реке, повернул налево, вверх. Теперь он обязательно должен был попасть в один из нескольких, стоящих на берегу реки, поселков. Ветер дул в спину, подгонял, посреди реки попадались совсем голые участки. Идти можно было быстрее. Однако силы кончались. Передышки не помогали. Да и останавливаться уже нельзя было: сил не хватало даже на то, чтобы преодолеть инерцию собственного тела... он падал на лед.
Вслед за летящим над рекой снегом, улетали последние его мысли.
...А ведь он и правда романтик. В детстве его героями были Тарзан, Железная Маска, Сиско Кид. Особенно нравился Сиско Кид из фильма про ограбление почтового дилижанса. Сиско смертельно красиво танцевал танго, без промаха стрелял из пистолета, загонял по две лошади, при этом оставаясь таким свежим, будто только что проснулся. Потом нравились Тур Хейердал, Алан Бомбар... Наконец самому чего-то эдакого захотелось. Не счастья же сюда, по костям, он искать приехал?.. Только почему герои, которым хотелось подражать, все иностранцы? Разве нет своих?.. Но кто? Вася Теркин? Капитан Тушин? Или истерзанный Григорий Мелехов? Первые двое какие-то подневольные герои. О последнем хоть волком вой...
...Интересно, что еще могло бы в его жизни случиться? Что бы ни случилось, все равно пришлось бы помирать. Жизнь - обман! Только то и будет, что ничего не будет.
...Жалко мать да тетку. От такого горя они никогда не разогнуться. Все остальное ерунда, поскольку кроме них он никому и никогда не был нужен.
Зажглось северное сияние. Сквозь облака опяохи видно не было, небо излучало странный, не дающий теней свет. Он окончательно потерял чувство времени, пространства, ему казалось, что он топчется на одном месте. От переутомления, от окружавшего безжизненного пространства начались галлюцинации. Долгожданное человеческое жилье возникало то впереди, то слева, то оправа. Шахты, поселки, освещенные электричеством улицы. И вот далеко-далеко возникла точечка, сначала похожая на. собачку, потом обернувшаяся убогой старухой. Иван почувствовал, -как у него волосы на голове вздыбились. Он понял, что это за старуха.
А старуха приближалась, превращаясь в статную, все более молодую женщину, одетую уже не в тряпье, а в красивое модное платье. Уже он мог рассмотреть и лицо. Оно было ужасное. Землистое, в горящих глазах безумие.
- Пошла вон! - собравшись с последними силами, закричал Иван.
Сначала, сделалось совсем темно. Он знал только, что лежит и никогда уже не поднимется. Потом далеко впереди возник все более разгорающийся свет, и он, постепенно освобождаясь от собственной плоти и вместе с ней от всего, чем обременяла жизнь, то ли поплыл, то ли долетел навстречу этому свету.
Первым чувством, которое испытал Иван, очнувшись в больничной палате, было чувство сожаления. Ему не позволили сделаться невесомым, не дали улететь к новому свету и новой жизни. Равнодушно он выслушал о том, что Маляра поймали, а Володю-рецидивиста выпустили. Приходили следователь и корреспондент газеты. Допустили к Ивану несколько человек из бригады во главе с Мишкой Сечкиным. Ивану хотелось только спать.
Он в общем легко отделался. Приморозил правое ухо и щеку, да с той же правой стороны болело в боку. Здоровье его должно было скоро восстановиться вполне. И по мере того, как оно восстанавливалось, меркло воспоминание о том свете, к которому он было полетел.
Принесли газету с очерком. Какой-то чудак по имени Иван Грибов стерег бандита, гонялся за бандитом... Иван рассмеялся. Это совсем не о нем. И наконец удивился тому, что случилось. Удивился и обрадовался. Что это было? Что был для него Маляр? Я Мужество! Бери литр водки, пей со мной и можешь считать себя таким же. Сколько дурачков клюнуло... А собачка, обернувшаяся старухой, наконец женщиной? Собачка, встречающаяся у околицы - Надежда. Лотом был страх, обернувшийся старухой-Смертью. И Женщина - новый оборот от страха к самообману. А ведь Женщина на кого-то была похожа. Немного, пожалуй, на. Беллу. Однако Белла в последнее время сделалась довольно плаксивой. Нет, то была не она. И вспомнил. Сорокапятилетняя врачиха из соседнего дома. Когда встречались на. улице, она так откровенно смотрела на Ивана: ну приди же, я - Жизнь. Я Настоящая Жизнь! Он победил не-Мужество, он победил не-Жизнь!
Накануне Нового года его выписали. В общежитии лежала телеграмма: через несколько часов Зоя должна была приехать поездом. Он вызвал по телефону такси и отправился встречать.
Молодой шофер гнал машину не притормаживая на снежных ухабах и кочках. Пришлось упереться руками в панель, было больно в боку, но, несмотря на это, Иван улыбался: узнавая дорогу, поселки. Скоро он увидит Зою. А ведь от чего-то он и в самом деле освободился, потому что абсолютно спокоен.
Где-то на полпути, около очередного поселка "волгу" тряхнуло так, что мотор заглох. Пробуя завести машину, незадачливый шофер то жал на стартер, то выскакивал из кабины к поднятому капоту. Иван расплатился и пошел пешком к автобусной остановке.
Было около двух часов дня, рассвет давно закончился. Впереди и справа, от дороги светились окна домов, из труб над крышами вырывался быстрый темный дым. А слева глушь и дичь даже не звериная, а какая-то вселенская. Терялись во мгле мертвые поля снега, в холодном фиолетовом небе горели яркие звезды и ходили отсветы далекого северного сияния... Вдруг впереди, над трубой одного из домов вспыхнуло красное пламя, далеко по ветру понеслись красные и белые искры: кто-то так раскочегарил свою печь, что в трубе загорелась сажа...
Грибов даже остановился. Вот оно! Веками под этим небом ничего не менялось. Промчится на нартах дикий эскимос, пройдет стадо оленей и все. Но и сюда пробрался неугомонный человек. Сначала это были редкие экспедиции. Потом лагеря, лагеря, гибель. И наконец повалили обыкновенные люди со всем своим скарбом, страхами и любовью... Были, были они все! И есть. А с ним случилось то, что воспитание чувств закончено.