Яков Симкин, доктор филологических наук, профессор Бостон, штат Массачусетс, США Известный российский ученый и писатель профессор Яков Романович Симкин, автор сотен научных и публицистических работ, монографий, посвященных литературоведению, теории журналистики, жизни и творчеству Д.Писарева, А.Чехова и другим темам, профессор Яков Романович Симкин руководил кафедрой теории журналистики Ростовского университета с 1971 по 1986 г.г., свыше 10 лет был деканом филологического факультета. С 1989 г. живет в США. Занимается активной литературной и общественной деятельностью. Круглый стол без кавычек

ного лет назад появились круглые столы как форма обсуждения острых проблем. В наше время (1956 г) были распространены конференции круглых столов, посвященные предстоящим реформам в Индии и Индонезии. Тысячи разных вопросов прошли через круглые столы. Иногда они заканчивались трагически. Что бы там ни было, круглые столы в наше время продолжают показывать свою неумирающую силу. Собрания людей, равных в своем праве открыто высказывать мысли вслух, популярны во многих странах Европы и Америки.
          Круглые столы ветеранов Отечественной войны возникли два года назад и носили литературно-философский характер. Как раз о том, что позволяло взглянуть на прошедшие годы трезво. Удалось обсудить творчество и посмертную судьбу пяти писателей. Собирались от 50 до 100 человек. Профессиональных литераторов среди них почти не было, хотя многие ветераны написали воспоминания, печатали стихи и рассказы.
          На первых двух собраниях ветераны чаще всего говорили о личном восприятии отдельных произведений и творчества писателей в целом. Иногда касались подробностей, связанных с получением писательских писем, личных встреч и др. Трудно давалась критическая литература о писателях, поскольку в ней за годы советской власти накопилось много неправдивого, предвзятого и ложного. Современная американская критика мало обращала внимания на текущую русскую литературу. Это и впрямь так, если исключить "Доктор Живаго" и творчество А.Солженицына. Часто делали вид, что такой литературы просто нет. Можно было в этом случае возмущаться и негодовать, можно считать идеологической борьбой и выйти из европейского литературного пейзажа, но говорить, что ее просто нет, нельзя.
          Полемический тон собранию придавала не американская критика, а сущность творчества писателей. Возникали дискуссии. Приходилось говорить о национальной культуре. Снисходительности не было. То, что нас окружает сегодня, обсуждалось также темпераментно и остро. Часто в выступлениях стиралась грань между литературой и жизнью. Некоторых смущал исторический дух произведения, поскольку на историю смотрят иначе, чем в советское время. Теперь в представлении ветеранов доброта и бескорыстие не такие, как раньше. Теперь все реже говорят, что доброта должна быть с кулаками. Между тем, главный признак доброты не кулак, а целесообразность поступков. Доброта не может быть пассивной.
          Ветераны были недостаточно просвещены в жанрах, стиле и формах творчества и их привлекала часто внешняя сторона произведения. Но это не повод для полемики. Ссоры возникали тогда, когда выступавшие затрагивали проблемы национального менталитета, взаимоотношений между властью и писателями.
          Недавно в журнале "Вопросы литературы" была помещена статья американского литературоведа Дж.Гибиана, посвященная вопросам национального самосознания Б.Пастернака. Как поэт понимал национальную принадлежность и чем руководствовался в желании стать русским писателем? Дж.Гибиан говорит, что национальными чертами характера обладают все люди, но каждый из них старается кое-что прихватить из другой культуры. Пастернак ориентировался на русскую культуру и забывал о еврейской, считая ассимиляцию необходимой.
          Так же, как Пастернак, рассматривали национальный менталитет другие советские писатели, считая национальное самосознание приложением к русской культуре. По этому поводу в недавно опубликованном дневнике Л.Гинзбурга сделана такая запись: "Евреям, участвующим в русском культурном процессе, иудаизм присущ в разных дозах. От напряженного самосознания до ассимиляции, более или менее полно".
          Не менее сложные отношения складывались между русской культурой и культурами других народов. Если, как настаивали, убрать из произведения национальный менталитет, получится не художественное произведение, а летопись как жанр объективный и независимый.
          Между тем, круглый стол интересовала не национальная принадлежность писателя, а его взаимоотношения со временем. Так или иначе, в советские годы пострадали все, кто был сейчас удостоен внимания круглого стола: И.Бабель, И.Эренбург, В.Гроссман, Б.Пастернак, А.Рыбаков. В их судьбе ветеранов прежде всего интересовали события и факты, связанные с вмешательством властей в литературу. Часто выступающие выходили за рамки литературы. Жизненный опыт писателя интересовал их больше, чем художественный уровень созданных произведений. Автобиографизм произведений давал много поводов для частных и общих выводов о прошедшем времени. По этой причине конармейский дневник Бабеля был опубликован через пятьдесят лет после смерти писателя. "Доктор Живаго", "Жизнь и судьба" появились за рубежом и в самиздате. Через тридцать с лишним лет после смерти опубликованы были письма Пастернака к двум женщинам. До сих пор полностью не опубликованы мемуары Эренбурга "Люди. Годы. Жизнь". Не попали в печать повести Гроссмана и его "Черная книга", написанная им в соавторстве с Эренбургом. "Треблинский ад" распространялся на Нюренбергском процессе как документ, но в России при жизни Гроссмана не печатался. Повесть "Все течет" десятилетиями оставалась в рукописи.
          Можно без особого труда продлить список, но скажем о том, что произошло в последние годы, когда была упразднена цензура и государственный контроль за литературой. За неполных 10 лет до смерти Рыбаков издал в Москве "Роман-воспоминание", в котором, в частности, открыто и беспощадно проанализировал свой творческий путь, в том числе взаимоотношения с властями. У книги сразу же появились поклонники. Нашлись в России и критики, которые, не дожидаясь, пока устоятся те или иные оценки, выступили с декларативными заявлениями. Но почему книга не была принята сразу в 1984 году, когда была закончена? Столкновение взглядов на прошлое, сопротивление, борьба?
          Много парадоксальных явлений отметили ветераны. Жизненный опыт каждого из них был ограничен и консервативен по отношению к тому, что происходит в России. Новые публикации помогли ветеранам воссоздать известный им мир и понять место в нем писателя. Гроссман был настолько заморочен властями, что не мог сесть за письменный стол. После отказа от Нобелевской премии Пастернак не мог заниматься даже переводами стихотворений и вскоре умер. Гроссман умер в одиночестве. Бабель был расстрелян. Рыбаков отбыл трехгодичную ссылку в Сибири. Никакие отчеты о литературном процессе не могли убедить ветеранов в необходимости властей унижать и уничтожать писателей. Они не выдумывали ни одного эпизода, ни одной подробности. Но из этого вовсе не следует, что они были во всем правы. Посмертные судьбы писателей беспокоили их совесть, будоражили ум и развеивали устаревшие понятия.
          Ветераны вносили коррективы в литературные споры. То, что в прошлые годы казалось в произведении неслыханно новым, дерзким, неприемлемым, впоследствии переоценивалось. Прошло 20 - 30 лет и об этих книгах почти не вспоминают. Да и ветераны не всегда хотели говорить о прошлом. В свое собрание сочинений Рыбаков не включил роман "Водители", получивший государственную премию. Он через много лет увидел в романе ненужные декларации, был смущен и отказался от прежнего аршина. Составить собственное мнение о собственных книгах не легко и не просто. Именно поэтому ветераны очень серьезно отнеслись к "Роману-воспоминанию". Их смутили некоторые главы и даже реплики. Роман был прочитан людьми пожилого возраста и скороспелые, сногшибательные "разоблачения" их не интересовали.
          Доброжелательность ветеранов - неоспоримый и благотворный факт. По выступлениям можно было понять, как жил ветеран, о чем думал на протяжении многих лет. После доклада о жизненном и творческом пути Бабеля спросили о судьбе его сына. Семейные отношения писателей мало интересовали. Через некоторое время были собраны сведения о художнике Михаиле Иванове, носящем фамилию отчима, но родившемся Михаилом Бабелем. С этого началось очередное собрание, хотя посвящено оно было другому писателю. Структура собраний менялась. Многое зависело от особенностей творчества писателя.
          Судьба сына Бабеля как-то переплелась с судьбой сыновей Пастернака и Рыбакова. На пастернаковских чтениях в 1989 году с рассказом о семье поэта выступил его сын, написавший впоследствии книгу об отце. Вдова Бабеля, Антонина Пирожкова, живущая ныне в Вашингтоне, в интервью газете "Кулиса" (январь 1998г.) просила как можно меньше писать о семейных отношениях. Рыбаков в "Романе-воспоминании" рассказал о своем сыне, умершем в 53-летнем возрасте, о муках того времени, когда он не знал, как писать, о чем писать и как выразить свои чувства к умершему. Тем не менее, отношения отца и сына раскрыты в книге без идеализации.
          Как бы то ни было, семейная жизнь писателей интересовала ветеранов, тем более тогда, когда она "разоблачалась" в угоду политическим компаниям. Факты из семейной жизни интерпретировались по-разному: или независимо от творчества, либо как его составная часть. Соблюдать пропорции в этом случае трудно, тем более не литературоведам. Ветераны зачастую довольно прямодушно характеризовали и оценивали жизнь писателя. Даже при обсуждении творчества Эренбурга скороспелые характеристики прошлых лет повторялись. Разоблачения, связанные с отношениями Эренбурга с Еврейским антифашистским комитетом, были повторены. Исключалось все созданное писателем для своего народа. Дискуссия об Эренбурге имела важное значение: круглый стол в узком смысле слова уходил в прошлое.
          Неупрощенный подход к литературе давался с трудом. Недавно появившаяся осведомленность ветерана преподносилась как новейшее открытие. В 1988 году в журналах напечатаны были письма Пастернака двум женщинам - сестре О.Фрейденберг и переводчице француженке Жаклин Пруэр. В письмах к сестре, профессору университета, много подробностей из семейной жизни Пастернака, объяснений и выводов, раскрывающих его душевный мир. Читать между строк не нужно. Пастернака не сбивает с толку ни телефонный звонок Сталина, ни запрет на публикацию тех или иных стихотворений. В каждом письме категорическое отрицание ценностей в политической системе, которая сильно и грубо ограничивает свободу творчества.
          Антипастернаковская пропаганда после присуждения ему Нобелевской премии хотела представить "Доктор Живаго" как антисоветский роман. В письмах к Жаклин Пруэр (их больше пятидесяти) Пастернак реально оценивает книгу, впервые изданную в Италии, сохранив при этом уважение к авторскому тексту. Не меньше восхищения вызвал опубликованный в Америке на русском языке его роман, которому он посвятил больше двадцати лет жизни. Но если бы только это было в письмах к Жаклин Пруэр В них мысли Пастернака, подсказанные событиями вокруг "Доктора Живаго". Не менее важно описание душевного состояния писателя, разоблачение предрассудков критиков романа. Другого рода отношения Пастернака к писателям и друзьям проходят в последних письмах. Каждый благородный, честный, хороший человек находит в них место. Его письма к Жаклин Пруэр были обращены прежде всего к женщине, живущей во Франции. Пастернак хотел, чтобы она проявила уважение к народу его страны, основанное на том, что этот народ победил в войне.
          Письма Пастернака написаны с поразительной новизной даже для тех, кто детально изучал его жизнь и творчество. С плоскими тенденциями, бесхудожественностью боролся вовсе не потому, что сам был большим художником, получившим всемирную известность. Намерения и поступки писателей он рассматривал как гражданин отечества. Его письма были как бы обращены к будущему читателю. Факты из собственного творчества, биографические сведения, реакция прессы на какое-то произведение не излагались Пастернаком как случайность. В письме к Жаклин Пруэр рассказал, как его крестила няня в тайне от родителей и семьи. Конечно, приятно иметь няню, подобную Арине Родионовне, но возможно ли было такое крещение, сказать трудно. Очевидно, это был самообман писателя.
          В воспоминаниях любовницы Пастернака О.Ивинской приведен ее диалог с ним при заполнении анкеты. О своей национальной принадлежности сказал, что не считает нужным отвечать на этот вопрос. Задолго до этого, в 1928 году, в письме к М.Горькому Пастернак писал о национальном самосознании и стремлении евреев ассимилироваться в русском народе.
          Дискуссия о национальном самоопределении касалась не только Пастернака, но и его собратьев по перу - О.Мандельштама, А.Галича, И.Бродского, Н.Коржавина и многих других. Ветераны приводили множество примеров перехода из одной религии в другую. Были и элементы самоанализа. Интересны были сообщения, объясняющие, почему Мандельштам в двадцатилетнем возрасте принял лютеранство и почему Галич, будучи известным писателем, принял христианство. Посмертная судьба писателей не дает ответов на эти вопросы. Ветераны считали, что переход от религии к религии ничего не дает творчеству. Добавим: вопреки первоначальным намерениям писателя, национальный дух Пастернака проступает: "Я настаиваю на том, что писатель в том виде, как это сложилось в Европе и особенно в России, несовместимо с почетным званием иудея, которым я горжусь". Не всегда гордился. Был убежденным интернационалистом, уверенным, что человечество идет к общему, а не к частному.
          Одни ветераны начисто отрицали необходимость смены религий, другие называли чрезвычайные обстоятельства, способствовавшие изменению религий, третьи зло и саркастично искали противоречия в письмах и произведениях писателей. Нравственные компромиссы были не в почете, невольные уступки осуждались. Ветераны впервые публично высказывались о том, что их тревожило многие годы. Вспоминали "Жизнь и судьбу" и "Доктор Живаго". Роман Пастернака вызвал протесты многих еврейских организаций, считавших, что образы евреев в романе созданы предвзято. Это обвинение повторено потом в советских изданиях. Сильно и резко сказал об этом К.Чуковский. А между тем, во всех образах сохранено гуманное начало. Что же касается поступков героев, они все целесообразные, но разные.
          В 1935 году в Париже состоялся Всемирный конгресс в защиту культуры. Ни Пастернак, ни Бабель в состав советской делегации не вошли. По настоянию собравшихся президиум конгресса обратился в советское правительство с просьбой командировать Бабеля и Пастернака во Францию. Приехали в последний день работы конгресса и выступили с речами, Бабель на французском языке. На конгрессе Бабель и Пастернак воочию увидали возможности интернационализма в новых исторических условиях. Власти были недовольны выступлениями.
          Философский подход Пастернака и Бабеля к тому, что произошло в Париже, был назван властями романтическим и не обязательным для советской культуры. Гуманизм возможен, но он не главное для культуры. Сила Бабеля и Пастернака как раз была в том, что они видели коренные вопросы человеческого бытия как гуманисты. Не в ущерб трезвой правде, а с целью глубже понять жизнь. Они не хотели, чтобы ни в их произведениях, ни в произведениях других писателей гуманизм подменялся возвышенным лепетом, декламацией о счастье и мечтах, которые никому не нужны.
          Ирония Пастернака основывалась на реальном понимании происходящего вокруг него, обращена, прежде всего, к литературным критикам и писателям. Одновременно в ней сохраняется уважение к рядовому читателю. В письмах Пастернака последних двух лет жизни ирония превращается в сарказм, когда он говорит о своем исключении из Союза писателей и запрещении властей разговаривать с иностранными журналистами. Тем не менее, в 1959 году он принял у себя дома английского философа и публициста И.Берлина. Впоследствии философ написал книгу о встречах в Советском Союзе. "Пастернак и Ахматова живут в каком-то двойственном, иррациональном мире". Поразили англичанина раздумья Пастернака об окружающем мире. Широта взглядов не исключала возможности говорить о неприятном. Больно трогало его унизительное положение, в котором оказался после присуждения Нобелевской премии.
          О.Ивинская в книге "В плену времени" приводит ответы Пастернака на очередную анкету. Спросили о произведениях последних лет, в том числе о "Докторе Живаго". Ответил, что успех романа за рубежом объясняет отношение к нему в России. Сохранил иронию и в ответах на другие вопросы анкеты. Острил по поводу самодурства властей. Острил, когда критические страсти вокруг романа поостыли и появилась возможность спокойно все взвесить. Ирония сохранила силу, когда Пастернак высказывался о писателях. Ветераны обычно мало обращали внимание на оттенки мыслей писателя. Их интересовали, прежде всего, идеи и образы произведения. В случае с Пастернаком многое изменилось в подходе к художественному творчеству. Личность писателя анализировалась особенно пристально, поскольку Пастернак жил в неординарных условиях, далеких от нормальных. Трудно было решить, как быть в этом случае с сугубой неодносторонностью ситуации. За круглым столом находили себе место те, кто вел переписку с Эренбургом и тот, кто знал Бабеля и его семью, и тот, кто встречался на фронте с Гроссманом, и тот, кто видел промахи писателей и давал им советы, как их исправить. Смешных ситуаций хватало. В целом все круглые столы воспринимались как современное обсуждение проблем культуры. К собраниям готовились и не всегда успешно. Забывали порой, что книги нужно читать также сосредоточенно и неторопливо, как они создавались.
          Бабель писал "Конармию" около десяти лет, Гроссман "Жизнь и судьбу" в два раза дольше, в конце жизни издали свои книги Эренбург и Рыбаков. Никто из них не хотел быть гидом по историческим местам отечества. Каждый писатель желал истолковать и придать художественную форму пережитому им лично на полях сражений и в повседневные будни. Гроссман включил в свой роман подлинную переписку с матерью, погибшей в лагере смерти. О разборах своих произведений писали Эренбург и Рыбаков. Жизненная правда во всех случаях обнажалась. Ее ветераны понимали по-разному и по-разному иллюстрировали какими-то случаями из жизни, эпизодами, анекдотами и даже песнями. Безусловно, для объяснений могли быть использованы дополнительные средства, но они зачастую разрушали цельность художественного произведения. Дискуссия о творчестве Бабеля была жаркой. Сравнивали "Конармию" с конармейским дневником писателя, опубликованным через тридцать лет после его смерти. Дневник оказался покруче "Конармии". В нем фигурируют исторические личности и местечковые евреи, казаки на поле боя и во время погромов и грабежей. Под набегами белых и красных живут местечки. Бабель записал множество разговоров своих и чужих. Большая часть их вошла в книгу.
          Все же дневники, как и "Конармия" в свое время, производят очень грустное впечатление. В нем события 1920 года, поражение армии Буденного описаны просто и документально. За датой идет текст на 10 строк: называется событие, происшедшее в этот день, характеризуются люди. Ни в одной детали нет неправды. Описание картин сражений отсутствует. Если смотреть на дневник сегодня, то это ничто другое, как исторический документ, написанный рукой художника. Теперь в свидетельствах о событиях и людях гражданской войны многое перемешано. В дневнике остается превосходно написанный быт армии с его повседневным пьянством. Что ни шаг - выпивка. Имеются в дневнике и страницы (около ста), в которых описаны нравы и быт местного населения западных областей Украины.
          Все это в одной тетради. Была еще одна тетрадь, но найти ее пока не удалось. Первая дневниковая тетрадь была найдена и передана семье Бабеля в 1951 году. Хранилась в тайне. После 1956 года, когда вдова получила извещение о реабилитации мужа, были предприняты попытки напечатать дневник. Не получилось. Под разными предлогами издатели отказывали. К обстоятельствам ареста и расстрела Бабеля неожиданно вернулись в 1997 году, когда появилась книга, изданная в Петербурге, - "Причина смерти - расстрел". Она составлена из протоколов допросов Бабеля в застенках КГБ и на суде. Документы, если можно назвать документами протоколы допросов без подписи следователя и начальника следственного управления, подобраны так, чтобы показать равнодушие и предательство Бабеля по отношению к собратьям по перу. Пример: на одном из допросов его спросили о М.Кольцове. Ответил очень недоброжелательно и тогда, мол, Кольцов был арестован. На самом деле Кольцов был арестован в один день с Бабелем. Кто после этого может сказать, что Бабель донес на Кольцова? Как ни странно, американский журнал "Время и мы" поместил большую рецензию на книгу "Причина смерти - расстрел". Сомнительные документы автором рецензии И.Косинским не рассматриваются. Пространно и декларативно сказано о предательском характере поступков Бабеля. Как аргумент, называют его службу в ЧК и в продовольственных отрядах. Бабель никогда не прятал свою биографию и не делал ее очень светлой. В 1998 году вышел однотомник его произведений с "Автобиографией", написанной в конце 30-х годов. О том времени, о котором говорит Косинский, написано протокольно: "Был солдатом на румынском фронте, потом служил в ЧК, в наркомпросе, в продовольственных экспедициях 1918 года, в Северной армии против Юденича, репортером в Петербурге и Тифлисе". В своем прошлом Бабель не видел ничего особенного. А тут, через 75 лет, увидели в нём предателя.
          Очень грустное впечатление на ветеранов произвела книга и статья в журнале. Бабель в их представлении был и остался бескорыстным писателем. Оказалось, что многие ветераны знали рассказы Бабеля с детства. Цитировали афористичные высказывания с одесской окраской, напоминали эпизоды из биографии и недоумевали по поводу посмертной судьбы. Только два года назад в Одессе была установлена мемориальная доска на доме, где Бабель жил много лет. На протяжении десятилетий Бабель был как бы вне закона, даже после реабилитации.
          Все это правда. О ней рассказала вдова писателя, которая стремится не упустить ни одной детали из биографии мужа, особенно если вспомнить "Автобиографию" Бабеля. Кстати, ветераны восхищались краткостью и военной точностью его рассказа о себе. Не исключались вопросы: почему откровенный преступник Беня Крик написан с очевидным уважением со стороны автора и почему пьеса "Закат" не нашла талантливого режиссера, почему Бабель рискнул посещать дом Ежова, вызвав неодобрение окружающих. Мало кто будет спорить о необходимости ответов не эти и другие вопросы. Биография Бабеля не написана. Попытки не увенчались успехом.
          О творческой и посмертной судьбе писателей за круглым столом говорили как о современниках. Называли цифры тиражей книг ("Избранное" Бабеля вышло 10000-м тиражом) и всевозможные конференции. Между тем, в посмертной судьбе Гроссмана, Пастернака, Эренбурга и Рыбакова многое до сих пор не раскрыто. Нужна публикация архивных материалов. Пауза с публикацией затянулась. Ветеранам приходилось снимать ксерокопии с появлявшихся архивных публикаций. Старые критерии оценки произведений не годились. Тем не менее, обветшалая критика прошлых лет, так или иначе, за круглым столом присутствовала.
          В журнале "Алеф" (май, 1999 год) была помещена статья "Бабель и хасидизм". Отмеченная авторами доброжелательность Бабеля по отношению к евреям превратилась под их пером в веру в хасидизм. Важнее могло быть отношение писателя к религии вообще. В "Одесских рассказах" и в "Конармии" Бабель не щадил не только политических и литературных противников, но и самого себя. О принадлежности к хасидизму не говорил. Безусловно, хасидизм являлся самым сильным религиозным течением в Западной Украине, по которой шла конница Буденного. Хотя Бабель в армии проходил как Лютов, приватдоцент университета, он, по возможности, общался с евреями из местечек. Не кидался формулами из еврейского быта, но и не оставлял в стороне хасидских молитв. "Раби", "Гедали", "Сын рабби" и многие другие рассказы ничем до сих пор заменить нельзя, но они пассивны в отношении религиозных убеждений. Во времена Бабеля не принято было говорить что-то положительное о религии. Но как упрекнуть можно было писателя за то, что он всегда жил в ладу с местным населением и создал великолепные образы евреев. Каждый из них был и оставался лидером общины. Не желание подражать им руководило Бабелем. Он рассуждал о людях в образной, только ему присущей форме, но не кланялся им.
          В книгах "Бабель в воспоминаниях современников" и "Воспоминания о Бабеле" о нем рассказали К.Паустовский, Л.Никулин, И.Эренбург, Ф.Искандер, Л.Славин и многие другие. В каждой книге больше тридцати очерков. Несмотря на большой объем, в книгах до конца не раскрыты убеждения Бабеля. Случаи из жизни сами по себе мало интересны, но их истолкование носит в воспоминаниях личный характер. Бабель только присутствует на встречах и не всегда высказывается. Ему не нравилась праведническая мораль, распространяемая властью. Сильно и резко прозвучала его речь на первом съезде писателей Советского Союза, вызвав недоумение среди писателей-коммунистов.
          Бабель не любил играть в политические игры. Он, похоже, мог хорошо писать только об армейском и еврейском быте, духовной опустошенности и семейных драмах. Начавшаяся в то время внутрипартийная борьба ему не нравилась. Упрекал лидеров. Один из них, Троцкий, в эмиграции назвал Бабеля единственным писателем, чьи произведения он читает с удовольствием. В свое время Бабель о Троцком говорил критически. Это была его гражданская позиция. Видел Троцкого таким, каким он был. Тем не менее, Бабеля после статьи Буденного в "Правде" почти не печатали. Единственной возможности спасти себя и семью от полного банкротства был лишен. Ушел в тень. Постепенно рукописи обрастали ответными письмами издателей. Он не хотел уступками облегчить себе жизнь, не хватался за лежащие на поверхности идеи и мораль.
          За круглым столом возникал образ талантливого человека. Ветераны задолго до собрания читали о многих писателях как о правдивых и талантливых людях, а тут они увидели личность, может быть, чуть архаическую, но живую, настолько уверенную в себе, чтобы не принимать в расчет никакие советы, даже М.Горького. Ветераны, пережившие многое из того, что пережил Бабель, особенно были активны. Подойдя вплотную к рассказам, принимали в расчет свой личный опыт. Могло поставить в тупик интервью с вдовой Бабеля, опубликованное в январе 1998 года под заголовком "Великий мистификатор Исаак Бабель". Бабель никогда не допускал мысли о возможности мистификации в реалистическом произведении. Действительно, он часто надевал маску чудака, но не мистификатора. Скорее всего, в быту был чудаковат, и по Москве распространялись о нем байки. Во время ареста офицер КГБ позвонил в управление. Оттуда спросили, острил ли Бабель во время обыска. Не острил. Был потрясен неожиданностью происходящего. Вдова писателя в очерке "Мир, видимый через человека" рассказала все то, что только можно было рассказать о Бабеле. О мистификации ни слова.
          Опыт и наблюдения ветеранов позволил им не только восстановить прошлое, но и найти в современной литературе писателей, близких по тематике Бабелю. Назвали, прежде всего, "Тяжелый песок" Рыбакова. Не на все вопросы о его творчестве были ответы. Человеческие судьбы в "Тяжелом песке" прослеживаются на протяжении десятилетий. Видна разница между дореволюционным еврейским бытом и философией и послереволюционными изменениями. Случилось так, как будто Рыбаков лучше знает дореволюционный быт, чем современный. О прошлом все на виду и на чистоту. В послереволюционное время жизнь проходит в обычных житейских заботах и не отличается национальными особенностями. Тем не менее, "Тяжелый песок" пользовался большой популярностью. Книгу издали в 26 странах. Почти все, кто интересовался характером еврейского народа, роман читали как очерк истории русского еврейства. Как же еще можно было назвать книгу, если не "Тяжелый песок".
          Помогли воссоздать на собрании образ еврея характеристики в романе "Жизнь и судьба" и повести "Все течет", которые Гроссман взял из еврейского быта, непосредственно наблюдаемые им в семье и в семьях окружающих его людей. Взять хотя бы образы истинных ученых. В них нет шкурного желания в первую очередь заняться личным благоустройством. В романе и повести показаны люди, стоящие за правду, за то, чтобы смотреть на жизнь трезво и честно. Не обошлось и без образов офицеров и генералов. Гроссман знал фронт, часто бывал, как корреспондент армейской газеты, в сражающихся частях. Писал статьи и очерки. На передовую линию танковой бригады приехал в солдатской шинели без знаков отличия, в солдатской цигейковой ушанке, с легким вещмешком за спиной. Напоминал пожилого солдата. Очки нарушали впечатление. Говорил с фронтовиками спокойно и медленно. Это было в январе 1942 года, в 6-й Гвардейской танковой бригаде. В двух номерах "Красной звезды" появился очерк "Направление главного удара". Танкисты стали подлинными героями романа. В последних частях его в небольших и четко написанных главах, Гроссман воспроизвел подступы к Сталинградской битве. Весь роман был напечатан в трех номерах журнала "Континент" за 1976 год с послесловием Б.Ямпольского "Последняя встреча с Василием Гроссманом". У писателя не было нравственных оснований не доверять гостю, и он рассказал, почему не были напечатаны "Записки пожилого человека" в "Новом мире". Один из героев книги восторженно отзывается о евреях и просит писателя стать его другом. Поскольку рассказ был об Армении, собеседник как бы говорил от имени всех армян. Записки были набраны, но задержаны цензурой из-за эпизода, в котором произошел разговор. Гроссману предложили снять его. Отказался. Очерк пошел в разбор. Ямпольский не был согласен с решением Гроссмана, тогда тот сказал: "Вы это говорите как писатель и как еврей?". Больше ничего не сказал, замолчал.
          Заговорили о недавно начавшейся публикации мемуаров Эренбурга "Люди. Годы. Жизнь". Гроссман был ими недоволен. "Это ведь исповедь, покаяться надо было, а это получился фельетон". Нужно ли было упрекать Эренбурга? После известных теперь Новочеркасских событий 1962 года на одном из митингов выступил крупный партийный деятель и сказал, что мемуары идеологически подготовили народ к восстанию. Приспосабливали мемуары и для других целей. То, что произошло в Новочеркасске, повторилось через некоторое время в других городах. У Гроссмана такого рода события описаны с протокольной точностью, как в "Черной книге". Даже "Тремблинский ад", распространенный на Нюренбергском процессе как документ, в Советском Союзе многие годы опубликован не был. Ушли из очерка краски и свет. Остались гитлеровская жестокость и мрак.
          Запрет на публикацию очерка исходил от тех, кто не признавал Холокост. Также поступили с "Жизнью и судьбой". Здесь Гроссман гораздо чаще обнажал меч, чем в других произведениях. Пренебрегал личными интересами. В идеологических компаниях сохранял трезвость. В последние годы жизни начали сдавать нервы: за десять лет напечатал четыре страницы.
          Рассказывая о Гроссмане, ветераны рассуждали о честности в литературе и в жизни. Несколько сумбурный разговор, но упрекать ветеранов не в чем. Считали себя обманутыми коммунистической пропагандой, дезориентированными литературой и сбитыми с толку критикой. Пропагандистская литература печаталась миллионными тиражами и награждалась государственными премиями.
          Отношение властей к Гроссману не уступало отношениям с Солженицыным, Бродским, и другими, кто позволял себе критику политического строя. За круглым столом мало обращали внимания на их идейную ограниченность, о которой писали газеты. В Гроссмане ветераны увидели талантливого человека, который никогда не работал за деньги, за награды, но говорил, что в своей судьбе, может быть, сам виноват. Наиболее резко выступавший сказал, что все-таки творчество Гроссмана не отвлекает и не отвлекало его от тяжелых мыслей и тоски. Мнимые конфликты Гроссман не признавал. Отсюда не уныние, а понимание жизни. Скажем, притеснения в армии во время войны иногда носили национальный характер. Генерал Неудобнов в "Жизни и судьбе" говорит: "Я лично против этого калмыка Басанова ничего не имею, но предпочтение нужно отдавать русскому человеку. Дружба народов - святое дело, но, понимаете, большой процент среди националов - враждебно настроенных, шатких, не ясных людей".
          По существу своего душевного склада генерал напоминает тихого шовиниста. Якобы он обеспокоен будущим страны и будущим государства. Гроссман не комментирует высказывания генерала. Ему в романе противопоставлен полковник, который думает иначе. Сопоставления и параллели проходят через сюжет романа. Возможно, рукопись не вызвала бы больших упреков, если бы Гроссман согласился исключить из текста часть конфликтов в армии, в научных институтах и лабораториях. Привлекательных героев в романе мало. Только в "Записках пожилого человека" он создал замечательные портреты современников. Каждому овощу свое время.
          В опубликованной после смерти писателя повести "Все течет" мало оптимизма, иначе быть не могло. Гроссман уходил из жизни оболганным и обобранным. Жил чуть ли не на подаяния, в плохой комнате, без семьи. Возрастало ожесточение. По свидетельству Ямпольского, Гроссман на глазах перерождался. Рак, больница, долгое и мучительное умирание. Рак добивал его с той же, что и государство, неумолимостью и беспощадностью. Беспокойство не покидало друзей Гроссмана: в рукописях осталось немало его произведений. Кое-что удалось напечатать. В Израиле вышла "Черная книга". Переводчик облегчил свою задачу, представив варианты книги. Внешние характеристика были исключены.
          Часто на собраниях касались последних лет жизни писателей. Умирая, Пастернак был убежден, что уходит из жизни, не достигнув того, к чему стремился. Не допускал и мысли, что останется надолго в литературе Рыбаков. Опасения были не напрасны. Время внесло коррективы в концепции писателей.
          Не меньше двух-трех поколений проходят через названные романы. В девятитомном собрании сочинений Эренбурга живут три поколения, и это тоже не раскрыло всю правду времени. В судьбе каждого поколения имеются много противоречий. Может быть, в силу этого очень трудно, соблюдая пропорции, рассказать о том, что было на площадях, в кабинетах, в квартирах. Эренбург в своих книгах докапывался до всего привычного, из которого следует, что революция 1917 года не во всем себя оправдала.
          Помимо множества недостатков его публицистики, поэзии и прозы, ветераны больше всего ценили публицистику военной поры и о ней говорили с восторгом. Разумеется, комментарии были не всегда точные. Пережитое самим ветераном, так или иначе, проявлялось за круглым столом. Многие пытались найти и разгадать в публицистике Эренбурга будущее общества и государства. Не могли принять фантазии о коммунизме.
          Эренбург работал в литературе и журналистике больше пятидесяти лет. Участвовал не только в войнах, но и в борьбе за мир. В любой ситуации старался остаться самим собою. За двадцать лет до прихода Гитлера к власти вывел в романе "Хуренито" герра Шмидта, который был одновременно националистом и социалистом. Многие убеждения герра раскрыты с помощью иронии. Повесть была написана Эренбургом под влиянием событий Первой Мировой войны. Жизнь на фронте давала Эренбургу конкретный материал для книги. Но коварная память не всегда запечатлевала главное в жизни. В книге много неурядиц. После подобной информации настроение ветеранов изменилось, стали говорить о ведущих тенденциях творчества. Рассказывали, как в дни войны мечтали о будущем, и что из этого получалось. Людям второго советского поколения нелегко было разобраться в сложной путанице событий, имен и характеров. Ветераны хотели получить на собрании информацию о чрезвычайно сложных исторических событиях, особенно о противоречиях эпох. В своих выступлениях не всегда подтверждали историческую правду в произведениях Эренбурга.
          В годы Отечественной войны писатель печатал свои статьи, очерки и корреспонденции почти каждый день. Многие газеты стали помещать в одном номере 2-3 статьи Эренбурга. Неожиданно прозвучал не только для него, но и многих читателей окрик "Правды", в котором его публицистику обвиняли в том, что в ней нет уважения к немецкому народу. Шла война с Германией, было начало 1945 года. Эренбург исчез со страниц газет, журналов и радиопрограмм, его начали бить и угрожать. К концу войны вернули в "Известия" и "Красную звезду". Позволили писать для заграницы. Затем, сразу после XX съезда партии, появилась повесть "Оттепель". Как художественное произведение книга успеха не имела. Преклонялись перед смелостью писателя, рассказывали друг другу шепотом о своей тревоге и удивлении. "Оттепель" как бы открывала самому Эренбургу путь к свободному творчеству. Повесть же растворилась во времени, название ее осталось в памяти поколения как книга, вышедшая в самое подходящее время. Эренбург писал во вступлении к "Хулио Хуренито": "Не для духовных вершин, не для избранных ныне, бесплодных и обреченных, пишу я, а для грядущих низовий, для перепаханной не этим плугом земли, на которой будут кувыркаться в блаженном идиотизме его дети, мои братья". Совершенно понятно, что после этих слов нельзя было говорить, что Эренбург не всегда говорил правду.
          Трижды за круглым столом выступал ветеран из Киева, комментировавший несколько писем Эренбурга к нему и его родственникам. Никакого панибратства и снисхождения в письмах нет. Эренбург развевает неурядицы и настроен весьма оптимистично. Письма Эренбурга были переданы круглому столу. Вспоминая их содержание, удивляешься дальнозоркости писателя.
          Великолепная коллекция писем Эренбурга до сих пор не опубликована. Правда, кое-что появилось в книге А.Рубашкина "Публицистика Ильи Эренбурга", вышедшей недавно. Больше надеяться пока не на что.
          Книги Эренбурга, за исключением мемуаров, сейчас мало убеждают, но не будем спешить с выводами. Большая правда далеко не полностью попала в воспоминания Рыбакова. В книге чаще, чем у Эренбурга, факты сопровождаются благородным негодованием, а чаще любовью к разным лицам. Мемуары Эренбурга были опубликованы в 1966 году, а Рыбакова в 1994-м. За тридцать лет в обществе и государстве многое изменилось. Рыбаков написал роман "1937 год". Как и в "Детях Арбата", широко используется газетная хроника и переписка автора. В отличие от других круглых столов, собрание по творчеству Рыбакова проходило спокойно. Его мало читали, а "Роман-воспоминание" только появился в Америке. Он вызвал непростое отношение. Характеристики творчества писателя были разными. Ветераны знали и помнили войну и обратили внимание на фронтовые будни, в которых рядовой солдат становился героем. Солдат в книге Рыбакова почти нет. Но поиски его велись им давно. Возможно, в годы войны Рыбаков на самом деле не собирался стать писателем. Вернувшись в Москву в 1946 году, прочитал написанные им с фронта письма к матери и наброски документальных очерков. Возникла возможность вспомнить подробности пережитого. Факты не только упрямая, но и, безусловно, доказательная вещь, тем более, если они находятся в связи между собой и временем.
          Приведя далее примеры из "Кортика" и "Бронзовой птицы", ветераны оценивали книги. В какой-то мере злоупотребляли сведениями о войне, рассуждали о том, что было на фронте и что могло быть. Стало очевидным, что три книги "Детей Арбата" интересуют ветеранов меньше, чем другие книги. Рыбакова. Сложившуюся ситуацию нужно было прокомментировать немедленно. Все-таки переместить внимание не удалось. Даже обращение к образу Сталина, его высказываниям и поступкам интересовали ветеранов слабо. Требовались конкретные факты и глубокие характеристики. Автобиографический образ Панкратова написан Рыбаковым по-своему, без особых художественных средств. Ветераны рассматривали изображенную Рыбаковым жизнь с идеологических позиций и политических целей. Абсолютных доказательств ни у кого не было. Можно, конечно, упрекать писателя в том, что он солгал, неверно показал явление, был неискренним в рассказах о времени. Могло быть, в книгах Рыбакова имелось множество разных недостатков, но обвинять его во лжи, в сознательном искажении событий, нельзя.
          Если астроном открывает новую звезду, его благодарят. Будем справедливы к книгам Рыбакова. Пусть он показал в них только грани действительной жизни, все равно показал, все равно открыл с гражданской ответственностью и прямотой. Ничего интереснее и важнее "Детей Арбата" в то время в литературе не было, хотя предпринимались попытки воссоздать образ Сталина. Книгу Рыбакова приобретали с большим трудом, стояли в очередях за журналом, в котором роман печатался. Ветераны тоже стояли в очередях, что позволило им через много лет перенестись в то время, когда роман "Дети Арбата" был впервые напечатан в журнале "Дружба народов". Кто-то встретил роман как бомбу, падающую на голову, кто-то сказал "наконец", прочитав о Сталине и других вождях. Дискуссия о творчестве Рыбакова затронула много политических проблем нашего времени. Именно поэтому ветераны как бы оставляли книги Рыбакова в стороне и рассуждали об изменениях и превращениях в политике государства.
          Сам Рыбаков в интервью одной американской газете за три месяца до смерти сказал, что внешняя политика государства интересовала его мало. Он хотел знать, почему в стране Пушкина и Толстого появился Сталин, а в стране Гете и Шиллера - Гитлер. То же самое может произойти и сейчас. Рыбаков успел поделиться своими наблюдениями и сомнениями. Ушли в небытие надежды, мечты, песни. В памяти потомков "Детей Арбата" остались только заблуждения трех поколений, переживших крушение идеалов революции. У Рыбакова всегда было развито чувство собственного достоинства, честность и стремление делать добро людям.
          "Роман-воспоминание" писался в Америке. У Рыбакова спросили, как это случилось, ответил: "Где начинаю писать книгу, там ее и заканчиваю". Если говорить откровенно, в Америке писалось хорошо. Как-то пригласили его в Бостон на встречу с ветеранами Второй Мировой войны. Отказался приехать, поскольку готовил книгу к печати. Был очень озабочен изданием "Романа-воспоминания", пролежавшего в издательстве несколько лет. После восьмидесяти лет появляется страх, что жизнь кончается. Рыбакову было 87 лет. Судя по официальной статистике, книга могла быть издана через 10-15 лет. Написал после "Романа-воспоминания еще несколько книг, до сих пор не опубликованных. Один из английских классиков считал, что после воспоминаний можно отдохнуть и ничего не писать. Рыбаков опроверг Сомерсета Моэма. Рыбаков в своих книгах всегда вел прямой разговор о жизни и судьбе поколений. Именно поэтому за круглым столом возникала потребность говорить о прошедшей и текущей жизни. Сама потребность рассуждать об этом публично приобретала в выступлениях различные формы. Всполох вызвали воспоминания М.Горбачева о том, как выходили в свет "Дети Арбата". Он считал себя человеком, открывшим дорогу книге. На самом деле Рыбаков рукопись книги ему не посылал вовсе. Изначально у писателя был замысел написать три книги, о трех поколениях советских людей. Если "Дети Арбата" пролежали до публикации 20 лет в письменном столе Рыбакова, мог ли он рассчитывать увидеть напечатанными две другие книги? Историческая значимость написанных им книг на собрании не была выяснена. Возможно, многое из того, что написал Рыбаков за свою долгую жизнь, осталось пока мало доступным для непрофессиональной среды. Почти весь XX век вместился в его книгах. Канва его жизни в основном совпадала с главными событиями времени. Его книги, все без исключения, автобиографичны, но это не автобиография писателя. Эпоха и человек напоминают сообщающиеся сосуды. Такая система знакома каждому.
          Из года в год менялось содержание круглых столов, но характер оставался. Собрания зависели от характера произведений и личной судьбы писателя. По возрасту и времени все пять писателей были почти равны. Произведения Бабеля вместились в один том, Рыбакова - в шесть, Пастернака - в восемь.
          По сути, это внешние признаки биографии. В них частица судьбы и образа мыслей поколения. На собраниях произносилось вступительное слово и предлагался прямой разговор не только о литературе, но и о жизни. Ставились вопросы, почему какие-то произведения не устарели, как другие, почему высказывания писателя актуальны для нынешнего поколения. Скрещение вопросов вызывало дискуссии и споры. Ни одно собрание не было одинаково объемным с другим. Хватало безапелляционных выступлений, особенно при обсуждении творчества Эренбурга. Не прошло мимо собрания высказывание К.Чуковского о "Докторе Живаго", считавшего роман относительно художественной книгой. Первые впечатления от давно прочитанных книг появлялись почти во всех выступлениях: оживала память, характеризовались самоопределения и разного типа сублимаций. Круглые столы помогли участникам понять, что язык образов является часто убедительней и точнее языка логики и философии. Надо только уметь правильно и непредвзято прочесть художественное произведение. В сущности, эта и была одна из главных целей собраний. В них принимали участие и выступали: Кадинов Б., Рукшина К., Лахман И., Метелица Л., Якобсон И., Гольдштейн Д., Карпин Е., Гурин М., Эльнер Я., Кнобель А., Рагозин М., Цывкин М., Цалюк М., Гурфинкель А., Неплохов Е., Перель С., Фридман И., Яновский Я., Ципис А., Макогон Б., Шайгал К., Тульчин Д. и многие другие. Иногда они в своих выступлениях шли в разные стороны, но рационализм в подходе к произведению оставался. Моделей не было. Именно поэтому удалось сохранить круглые столы без кавычек.