Нина Забабурова "Страшись прелестницы опасной..."

1828 Портрет С своей пылающей душой, С своими бурными страстями, О жены Севера, меж вами Она является порой И мимо всех условий света Стремится до утраты сил, Как беззаконная комета В кругу расчисленном светил. 1828 Наперсник Твоих признаний, жалоб нежных Ловлю я жадно каждый крик: Страстей безумных и мятежных Как упоителен язык! Но прекрати свои рассказы, Таи, таи свои мечты: Боюсь их пламенной заразы, Боюсь узнать, что знала ты".

графена Федоровна Закревская (1799-1879) оказалась "музой" двух великих русских поэтов - Евгения Баратынского и Пушкина, вспыхнув на небосклоне их поэзии той самой кометой, явление которой ослепительно и мимолетно. Память об этой встрече увековечена лишь прекрасными стихами, которые составляют самостоятельный сюжет, хотя далеко не всегда точно соответствуют житейским обстоятельствам. Нас будет интересовать главным образом эта, "поэтическая", истина.
          Аграфена Федоровна была дочерью графа Федора Андреевича Толстого и двоюродной сестрой графа Федора Петровича Толстого(1783-1873), известного русского скульптора и живописца, автора серии медальонов, посвященных Отечественной войне 1812 года, вице-президента Академии художеств с 1828 года. Пушкин был хорошо знаком с ним еще с юности и продолжал поддерживать с ним отношения в 1830-е г.г. в Петербурге. В 1818 году Аграфена Федоровна вышла замуж за Арсения Андреевича Закревского(1786-1865), участника Отечественной войны, военного губернатора Финляндии, затем министра внутренних дел при Николае I (1828-1831), а в 1840-1850-е г.г. - военного губернатора Москвы. Сначала молодые супруги жили в основном в Москве, и потому знакомство с ними Баратынского и Пушкина в конце 1810-начале 1820-х г.г. состояться не могло. Баратынский встретился с Аграфеной Федоровной, когда о ней уже пошла чуть-чуть скандальная молва. Может быть, это к лучшему, иначе не появились бы эти его строки:

Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!

          Необычный характер Аграфены Федоровны явственно обнаружился уже в первые годы ее брака. На портрете Дж. Доу(1827), который был, очевидно, хорошо знаком Пушкину и воспроизведен на одном из его рисунков, она была представлена в неоклассическом стиле, подчеркнутом соответствующим фоном и драпировками - своего рода фигура античной богини, с роскошными формами, в царственно-небрежной позе. Недаром П. Вяземский дал Закревской прозвище "медная Венера", точно схватив классическую скульптурность и некоторую холодность ее красоты. Лицо, с правильными чертами, дерзким разлетом бровей, ясным гордели-вым взором, никак нельзя назвать просто миловидным: оно прекрасно и поражает какой-то вызывающей надменностью и силой. Сдержанность и робость, вероятно, не были добродетелями Аграфены Федоровны.
          Ее явно "некняжеское" имя (кстати, и мать ее звали простонародным именем Степанида) любящий муж преобразил в Грушеньку. Грушенька была его слабостью, и он покорно терпел от нее все, в остальном будучи человеком властным, а в старости даже деспотичным (в частности, такую память он оставил о себе, будучи в должности московского генерал-губернатора). О семейной жизни Закревских в начале 1820-г.г. поневоле судачили, и отголоски этой молвы сохранили письма Александра Яковлевича Булгакова, московского чиновника, приятеля П. Вяземского, А. Тургенева, В. Л. Пушкина, который сообщал своему брату Константину Яковлевичу из Москвы в Петербург все самые свежие новости.
          В 1821 году у Аграфены Федоровны умерла мать, и якобы с этим печальным событием начались у Грушеньки нервические припадки, чрезвычайно беспокоившие ее мужа. 22 ноября 1821 года А.Булгаков писал брату: "Закревская все также; только я не одобряю, что всех к ней пускают. У нее нервы расстроены ужасно, я видел это во время смерти матери ея, а всякий к ней входит, все с ней болтают, а главное для нея лекарство - покой и покой. Этого мало. Она все читает, и что же? Романы! А тут одно трогает, другое сердит, третье пугает, и все тревожит. Она себя очень расстраивает этим" [1].
          Капризы Грушеньки вовсе не были столь невинными. "Закревской все то лучше, то опять припадки, - писал А.Булгаков 8 декабря 1821 года. - По-моему суждению, у нее просто падучая болезнь. Припадки делаются вдруг и пресильные. Кажется, и добрый наш Арсений подозревает это. Его очень убивает положение жены его. Утешение иметь детей, кажется, у него отнято" [2].
          Вероятно, по совету докторов, а может быть и по воле самой Аграфены Федоровны, муж решает отправить ее на лечение в Италию. Сопровождать дочь в этой поездке вызвался ее отец, граф Ф.П.Толстой. Константин Яковлевич Булгаков сообщал из Петербурга в Москву Александру Яковлевичу о хлопотах, выпавших на долю их друга А. Закревского. В сентябре 1822 года Грушенька отбыла в Италию, для чего Закревскому понадобилось срочно добывать деньги и влезать в долги, лишив себя тем самым дохода на будущий год. "Закревский болен, - пишет Константин Яковлевич 18 октября 1822 года. - Я вчера долго у него был. Он при мне получил письмо из Венеции от жены. Тесть дорогой нашел средство и там купить три манускрипта. Хвалит, как все дешево. Дочь его удерживает от покупок, хорошо, как бы и пример ему показывала собою, но этому мудрено поверить" [3]. Федор Андреевич Толстой был, как выразился в своих воспоминаниях М. А. Дмитриев, "не дальнего ума". Он был известен своей страстью к собиранию старинных рукописей, причем часто совершал довольно смешные ошибки. "Он не знал ни одного иностранного языка, не читал ни одной русской книги, не имел никакого образования и не мог порядочно разбирать старинных рукописей, - вспоминал М. А. Дмитриев [4]. Один раз приятели разыграли его, подсунув ему современное письмо, написанное женской рукой, и выдав сей "документ" за автограф Марии Стюарт. За подобными редкостями он принялся охотиться и в Италии.
          Отец с дочерью задержались в Италии до следующего года. О чудачествах графа Ф. А. Толстого, который, вероятно, совершенно не годился на роль опекуна странствующей в одиночестве красавицы, судачили в свете, о чем с горечью пишет К. Я. Булгаков: "Много еще про него рассказывают проказ. Накупил пропасть всякой дряни, картин, манускриптов и проч. Право, пора им возвратиться, а ему не быть посмешищем иностранцев. Как все это должно огорчать бедного нашего Арсения! Он чувствовал, что от сей поездки добра не будет. Он заслуживает лучшей участи" [5].
          Участь Закревского и впрямь была незавидной. Осенью 1823 года поползли упорные слухи, что его Грушенька вообще не собирается возвращаться из Италии, где ее удерживал бурный роман с князем Кобургским, будущим королем Бельгии. Припоминали и многое другое. А. Булгаков писал 11 сентября 1823 года: "Ох, жаль мне Закревского! Я давно об ней слышу дурное; все не верил, но, видно, дело так. Она была влюблена страстно в Шатилова; но этот, не успев ее образумить ничем, сказал мужу (согласно этой сплетне, ситуация явно неординарная: избранник жены жалуется ее мужу, прося защиты от домогательств! - Н. З.). И теперь, говорят, много проказ. Нет, брат, видно карьера Арсения завершилась" [6]. Молва об итальянских приключениях Грушеньки обрастала подробностями: "Все уверены, что она сюда не будет вовсе, а останется в Италии. Я слышал, что на бале во Флоренции Кобургский объявил А.Ф. (Аграфене Федоровне - Ред.), что не может ехать за нею в Ливорно; она упала в обморок и имела обыкновенные свои припадки" [7]. Однако в конце концов приличия были соблюдены, и возвращение "блудной жены" все-таки состоялось.
          Вновь предоставим слово А. К. Булгакову, который 11 октября 1823 года поделился сенсационной московской новостью: " Только вхожу к Арсению, первый предмет, который я встретил, была его жена. Ну целоваться, здороваться... Агр. Фед. свежа, как розан, несколько подобрела; очень весела и довольна, что здесь. Не поверишь, с каким я удовольствием рассказывал о сем возвращении всем кумушкам... Кажется, все такая же ветреная, говорит о десяти предметах в одно время, просит есть, одеваться, ложу в Московскую оперу, разбирать, что навезла, а еще лошади не отложены" [8].
          Аграфена Федоровна прибыла из солнечной Италии как раз в тот момент, когда ее муж получил новое назначение - генерал-губернатором в Финляндию. С 1820 года здесь на военной службе, а точнее, в своеобразной ссылке, находился Евгений Баратынский. С вступлением в должность А. Закревского положение поэта, благодаря хлопотам петербургских друзей, улучшилось, и он был переведен в Гельсингфорс, где и встретился в конце 1824 года с Аграфеной Федоровной. Эта встреча поэта потрясла. Аграфена Федоровна предстала ему не только в блеске красоты своей, но как женщина роковая и опасная. Она покорила не только поэта, но и его друга и сослуживца Н. В. Путяту, с которым Баратынский обменивался доверительными письмами. В них красавица именовалась условно-романтическими именами и прозвищами: Альсина, Магдалина, просто Фея. В лирике Баратынского рождается новый для русской поэзии образ - роковой соблазнительницы с холодным сердцем, испепеленным разрушительными страстями, этакий женский вариант байронического героя. Некающаяся Магдалина, которая заглушает голод сердца неожиданным русалочьим хохотом:

Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина плачешь ты,
И как русалка ты хохочешь!

          Как подчеркивали Н.Н.Петрунина и Г. М. Фридлендер, "необычный характер Закревской искал воплощения в поэзии" [9]. Баратынский, по их мнению, первый из русских поэтов воплотил новый женский образ. Этот особый, романтический, характер в книге И.Б.Чижовой обобщен пушкинским образом "беззаконной кометы" (в этом ряду исследовательница рассматривает и С. Пономареву, С. Салтыкову-Дельвиг, А. Керн). "Этих женщин, - пишет исследовательница, - тогда еще не называли "фатальными", светскими львицами, губящими себя и других, имеющими право безнаказанно шокировать общество и делать что заблагорассудится, доходя даже до открытого скандала. Определение "роковая женщина" появилось в 1840-1850-х годах. А до этого времени все, кто стремится не считаться с условностями света, всего лишь "беззаконные кометы", как метко определяет их Пушкин. Среди них первое место безусловно занимает Аграфена Закревская" [10].
          Не исключено, что Аграфена Федоровна сознательно стремилась создать вокруг себя ореол "роковой" женщины. Характер у нее был неровный, с истерическими срывами, ей необходимы были сильные ощущения, опасная игра страстей. Эта любительница романов, вероятно, самоутверждалась в своеобразном романтическом жизнетворчестве, весьма характерном для эпохи. Во всяком случае в одном из писем 1825 года потрясенный Баратынский с полной искренностью исповедовался Н. В. Путяте: "Вспоминаю общую нашу Альсину с грустным размышлением о судьбе человеческой. Друг мой, она сама нещастна: это роза, это царица цветов; но поврежденная бурею - листья ее чуть держатся и беспрестанно опадают. Боссюэт сказал не помню о какой принцессе, указывая на мертвое ее тело: " Вот что сделала из нее смерть" (здесь имеется в виду надгробная речь французского проповедника ХVII века Боссюэ, произнесенная в связи со смертью Генриэтты Английской, жены герцога Орлеанского. - Ред.). Про нашу Царицу можно сказать: "Вот что сделали из нее страсти". Ужасно! Я видел ее вблизи и никогда она не выйдет из моей памяти. Я с нею шутил и смеялся; но глубокое унылое чувство было тогда в моем сердце. Вообрази себе пышную мраморную гробницу, под щастливым небом полудня, окруженную миртами и сиренями - вид очаровательный, воздух благоуханный; но гробница все гробница и вместе с негою печаль вливается в душу: вот чувство, с которым я приближался к женщине тебе еще больше нежели мне знакомой" [11]. Говоря о Закревской, Баратынский поневоле усваивает стиль романтических романов: похоже даже, что эта "пышная мраморная гробница" - образ, не им придуманный. Не пересказывает ли он невольно сетования самой Аграфены Федоровны, тоскующей под сумрачным небом Финляндии о "щастливом небе полудня"?
          Чувство его к Закревской было мучительным и сильным. И при этом опасным. В сближении с кумиром всегда таилась опасность быть обманутым, осмеянным в тот самый момент, когда грезилось желанное счастье. Этим настроением навеяно стихотворение "Фея".

Порою ласковую Фею
Я вижу в обаянье сна,
И всей наукою своею
Служить готова мне она.
Душой обманутой ликуя,
Мои мечты ей лепечу я;
Но что же? - странно и во сне
Непокупное счастье мне:
Всегда дарам своим предложит
Условье некое она,
Которым, злобно смышлена,
Их отравит иль уничтожит.

          
          Но уже в эту пору у Баратынского возникло ощущение благотворного воздействия этой безнадежной страсти на его поэзию. Перед одним из свиданий с Закревской, предвидя бурю бесплодных и мучительных чувств, которые ему предстояло, вероятнее всего, пережить, он писал Н. В. Путяте: "Напишу несколько элегий и засну спокойно. Поэзия чудесный талисман, очаровывая сама, она обессиливает чужие вредные чары" [12].
          Уже в 1825 году он начинает работать над своей поэмой "Бал", которая была опубликована в 1828 году. Он сам признавался, что замысел этой поэмы был связан с гельсингфорсскими впечатлениями и что ее героиней являлась "Она", т.е. Аграфена Федоровна Закревская.
          Княгиня Нина в поэме Баратынского пластически завершает образ роковой соблазнительницы, наметившийся в его лирике соответствующего цикла. Она влечет к себе всесильно своей "живой красотой". В ней есть непостижимая переменчивость:

Как в близких сердцу разговорах
Была пленительна она!
Как угодительно-нежна!
Какая ласковость во взорах
У ней сияла! Но порой,
Ревнивым гневом пламенея,
Как зла в словах, страшна собой,
Являлась новая Медея!
Какие слезы из очей
Потом катилися у ней!

          Нетрудно узнать в этом блистательном портрете капризную Грушеньку. Героине Баратынского женская добродетель представляется "ужимкою деревенской", и роль Пенелопы, верной жены Одиссея, ей явно не под силу.

Не утомлен ли слух людей Молвой побед ее бесстыдных И соблазнительных связей?

          Уже в самом начале поэмы Баратынский с неожиданной резкостью и страстностью срывает с очаровательной русалки-Магдалины маску и чуть ли не предостерегает неосторожных новичков:

Страшись прелестницы опасной,
Не подходи: обведена
Волшебным очерком она;
Кругом ее заразы страстной
Исполнен воздух! Жалок тот,
Кто в сладкий чад его вступает:
Ладью пловца водоворот
Так на погибель увлекает!
Беги ее: нет сердца в ней!
Страшися вкрадчивых речей
Одуревающей приманки;
Влюбленных взглядов не лови:
В ней жар упившейся вакханки,
Горячки жар - не жар любви.

          После такой экспозиции естественно ожидать чисто моралистического развития сюжета, и действительно некая заданность в нем ощущается. Баратынский заставляет свою героиню впервые влюбиться в человека, сердце которого принадлежит другой, причем воплощающей для Нины те самые ненавистные ей "ужимки деревенские" женской добродетели. Потеряв своего любовника, пребывающего в роли счастливого супруга "малютки Оленьки", Нина, не в силах унять жар сердца и гордыню, принимает яд. Концовка неожиданная, многим показавшаяся странной, но в ней заключена своеобразная идея возмездия. Поэт заставил свою героиню пережить то, что прежде переживали ее жертвы, чьими страстями она безответственно играла. Самоубийство героини - завершение контура созданного Баратынским романтического характера. Может быть, так он мыслил для себя прощание с искушавшей его Магдалиной. Пушкин, написавший рецензию на "Бал" в ту пору, когда сам уже познакомился с Закревской, чутко уловил некую предвзятость в трактовке Баратынским столь своеобразного женского характера - какую-то тень личной обиды и боли.
          Но жизненные сюжеты далеко не всегда развиваются по романтическим схемам. В 1826 году, получив, наконец, отставку, Баратынский очутился в Москве и поделился с Н. В. Путятой неожиданной новостью:" ... в Москве пронесся необычайный слух: говорят, что Магдалина беременна. Я был поражен этим известием. Не знаю почему беременность ея кажется непристойною. Несмотря на это, я очень рад за Магдалину: дитя познакомит ее с естественными чувствами и даст какую-нибудь нравственную цель ея существованию. До сих пор еще эта женщина преследует мое воображение, я люблю ее и желал бы видеть ее щастливою" [13]. Разумеется, эта вполне житейская информация не сочеталась с образом роковой соблазнительницы, жившим в воображении поэта, потому она и кажется ему "непристойной". Но оставим это на его совести.
          Слухи ложными не оказались. 24 мая 1826 года А. Я. Булгаков описал в письме к брату свой визит к Закревским. Он со своей женой Натальей застал Аграфену Федоровну одну и нашел, что она изменилась к лучшему. В ней уже нет безрассудства и вспыльчивости, как прежде:"... она говорит и рассуждает вполне разумно. Меня это очень порадовало. Наталья дала ей советы по поводу ее живота" [14]. А 3 июля А. Я. Булгаков сообщил о благополучном разрешении от бремени и о появлении в семье Закревских новорожденной Лидии Арсеньевны: "Императрица сама вызвалась и объявила Арсению, что она с Императором изволит крес-тить новорожденную его Лидию Арсеньевну. Аграфена Федоровна бодра, как ни в чем не бывало, сидит и ходит" [15]. К этому времени Баратынский был уже женат и, казалось, окончательно расстался с обольщениями губительной страсти к обманчивой Фее. Но, вероятно, память сердца жила, а быть может, возникали и ситуации, когда он мог встречать Аграфену Федоровну, еще не успевшую, несмотря на рождение дочери, превратиться в благочинную мать семейства, в обществе. Ведь именно в эти годы она кружила головы Вяземскому и Пушкину. И в какой-то момент родились уже прощальные строки Баратынского, обращенные к ней (1829).

Нет, обманула вас молва:
По-прежнему дышу я вами,
И надо мной свои права
Вы не утратили с годами.
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца;
Молился новым красотам,
Но с беспокойством староверца.

          А в эти годы зазвучали для Аграфены Федоровны и другие стихи - пушкинские...
          Сведения о знакомстве Пушкина с Аграфеной Федоровной Закревской относятся к 1828 году, хотя они весьма скудны. Мы не знаем, при каких обстоятельствах произошла его первая встреча с "феей". Вероятно, в них не было ничего исключительного, поскольку весну и лето 1828 года Пушкин был вынужден провести в Петербурге, а следовательно, имел возможность быть представленным Аграфене Федоровне в любом светском салоне. В апреле 1828 года ее муж Арсений Андреевич Закревский был назначен министром внутренних дел, так что Аграфена Федоровна стала важной дамой. Есть основания считать, что в течение лета он встречался с ней на дачах под Петербургом, где имела обыкновение проводить летние месяцы столичная знать. Несколько его набросков, навеянных воспоминаниями о Закревской, неизменно имеют "дачный" фон ("Гости съезжались на дачу", "Мы проводили вечер на даче у кн. Д").
          Год 1828 начался для поэта не радостно. " Признаюсь, сударыня, - писал он П. А. Осиповой в милое его сердцу Тригорское, - шум и суета Петербурга мне стали совершенно чужды: я с трудом переношу их. Я предпочитаю ваш чудный сад и прелестные берега Сороти. Вы видите, сударыня, что несмотря на отвратительную прозу нынешнего моего существования, у меня все же сохранились поэтические вкусы" (XIV, 1).
          В апреле 1828 года Пушкин обратился к А. Х. Бенкендорфу, бывшему его постоянным посредником в общении с царем, с просьбой отпустить его в Париж, "так как следующие 6 или 7 месяцев остаюсь я вероятно в бездействии" (XIV, 11). Разрешения, естественно, дано не было. А в письме от 1 сентября того же года Пушкин признался П. Вяземскому, что ему может выпасть другая поездка - "прямо, прямо на восток", поскольку до властей дошло "дело" о "Гавриилиаде".

          Именно в этот трудный для него год, в день своего рождения, 26 мая, Пушкин написал свое знаменитое стихотворение "Дар напрасный, дар случайный", словно усомнившись в высшем смысле собственного бытия.
          "С самого отъезда из Петербурга не имею о тебе понятия, - писал ему Вяземский 26 июля 1828 года, - слышу только от Карамзиных жалобы на тебя, что ты пропал для них без вести, а несется один гул, что ты играешь не на живот, а на смерть. Правда ли? Ах! голубчик, как тебе не совестно" (XIV, 23).Как известно, в безудержную карточную игру Пушкин пускался, когда ему было плохо. Именно в этот период в его жизнь вошли две женщины - Аграфена Федоровна Закревская и Анна Алексеевна Оленина. Его отношения с ними были столь несходны, что каким-то образом могли развиваться и параллельно, как самостоятельные психологические сюжеты. Сближение Пушкина с Анной Олениной началось с весны 1828 года, когда он стал постоянным гостем в петербургском доме Олениных и на их даче в Приютино. Знаменательно, что первая запись в девичьем дневнике Аннеты, датированная 20 июня 1828 года, начинается со строк знаменитого стихотворения Баратынского, обращенного к Закревской:
          "Как много ты в немного дней
          Прожить, прочувствовать успела..." и т.д.
          Юная Оленина увидела в них и свой собственный образ: "Вот настоящее положение сердца моего в конце прошедшей бурной зимы" [16]. В ту пору она терзалась муками тайной неразделенной любви, и ей легко было вообразить себя "рабой томительной мечты". Уже в мае 1828 года этот "двойной" роман поэта не был тайной для окружающих. 7 мая 1828 года П.Вяземский писал жене: "День 5 мая я окончил балом у наших Мещерских. С девицей Олениной танцевал я по-пурри и хвалил ее кокетство... Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен, и вследствие моего по-пурри играет ревнивого. Зато вчера на балу у Авдулиных совершенно отбил он меня у Закревской, но я не ревновал" [17]. Именно от Олениной мы узнаем, что летом 1828 года Пушкин ухаживал не только за ней, но и за Закревской. "Приехал по обыкновению Пушкин или Red-Rower, как прозвала я его, - писала Аннетта 11 августа 1828 года. - Он влюблен в Закревскую. Все об ней толкует, чтобы заставить меня ревновать, но притом тихим голосом прибавляет мне разные нежности" [18].
          Чувство Пушкина к Олениной было гораздо более глубоким и мучительным. Со слов самого поэта ясно, что "фея" Закревская призвана была заполнить пустоту "бесприютности", которую Пушкин ощущал, поняв невозможность брака с Олениной, который был нежелателен не только для ее родителей, но и для нее самой. В письме Вяземскому от 1 сентября он ясно дал понять, что в Приютино его теперь не жалуют: "Я пустился в свет, потому что бесприютен. Если б не [Закрев (ская)] твоя медная Венера, то я бы с тоски умер. Но она утешительно смешна и мила. Я ей пишу стихи. А она произвела меня в сводники (XIV, 26).
          Этот флирт с Закревской Пушкин и Вяземский комментировали в своих письмах весьма вольно, что характерно для стиля их переписки в целом, но в то же время является и выражением определенной позиции. Ясно, что для них обоих Закревская относится к тому разряду женщин, в отношении которых двусмысленные шутки и каламбуры вполне уместны. В ответ на цитировавшееся выше письмо Пушкина Вяземский писал: " Я уже слышал, что ты вьешься около моей медной Венеры, но ведь ее надобно и пронять медным благонамеренным. Спроси у нее от меня: как она поступает с тобою, так ли как со мною: на другую сторону говорит и любезничает, а на мою кашляет. Так расстался я с нею за обедом у Белосельской, где она сидела между мною и Экеном" (XIV, 28).
          Прозвище, данное Вяземским Закревской и подхваченное Пушкиным, - "медная Венера" - также исполнено смысла и лишний раз иллюстрирует точность и меткость "метафизического" языка Вяземского, которым так восхищался Пушкин. В европейской поэзии рококо Венера была образом преимущественно эротическим, эмблемой чувственной любви. Эпитет "медный" в традиции русского фольклора неизменно имел значение "третьего сорта". К примеру, в русской сказке "Три царства - медное, серебряное и золотое" Ивашко встречает в первом, медном, царстве девицу, которая отсылает его в царство следующее, серебряное, где сидит девица "прекраснее первой", и. т. д. [19]. Медной была на Руси разменная монета. В то же время слово "медный" вызывало ассоциацию со статуей, во всяком случае для Пушкина всегда зловещую. Так что "медная Венера" - комплимент весьма сомнительный. В этом же письме Вяземский просит Пушкина прислать ему стихотворение, "где ты сравниваешь медную Грацию (а не медную Венеру) с беззаконною кометою" (XIV, 28). Уточнение, сделанное Вяземским, весьма многозначно. Грация (харита) - излюбленный образ юношеской галантно-эротической поэзии Пушкина, гораздо более одухотворенный, эмблема изящества, утонченных наслаждений. "Медная Грация" - это явный оксюморон, за которым кроется сомнение Вяземского в возможности поэтического преображения "медной Венеры"- Закревской в изящную поэтическую фантазию.
          О реальных отношениях Пушкина и Закревской известно немного. Возможно, некое признание можно усмотреть в его письме к Е.М.Хитрово (август-перв. пол. октября 1828 года). Оно написано с явным раздражением и, вероятно, намерением пресечь утомлявшие Пушкина жалобы и сентиментальные излияния неизменно преданной ему Елизаветы Михайловны: "Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские. Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской и т.д. и т.д. Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю ее всем сердцем. Всего этого слишком достаточно для моих забот, а главное - для моего темперамента" (XIV, 32). Все как будто совпадает: и очерченный Пушкиным образ, и время, и петербургский фон этого романа (такой же точки зрения придерживалась внучка А. А. Олениной О. Оом, подготовившая к изданию дневник своей бабушки). Но в этой истории, в любом случае составившей лишь эпизод в жизни поэта, был более важный поэтический и творческий смысл.
          "Я пишу ей стихи..." В это же лето Пушкин писал стихи и А. Олениной. Образ Аннетты в лирике Пушкина выстраивается по особому канону: в нем высвечивается утонченная духовность:

Ангел кроткий, безмятежный,
Тихо молви мне: прости,
Опечалься: взор свой нежный
Подыми иль опусти.

          В стихотворении "Ее глаза" появляется сравнение, предвещающее пушкинскую "Мадонну":

Потупит их с улыбкой Леля -
В них скромных граций торжество;
Поднимет - ангел Рафаэля
Так созерцает Божество.

          И вдруг этот тихий небесный свет взрывается образом необычной энергии и силы - "как беззаконная комета в кругу расчисленном светил". В нем выражено некое поэтическое ошеломление и восторг одновременно. В поэтическое сознание Пушкина входит новый женский образ и новое, парадоксальное и острое, ощущение - манящее и пугающее. Так, "двойной" роман, две разных поэтических тональности соединились в лирической поэзии Пушкина 1828 года. Вспомним начало дневника Аннетты, где она попыталась сравнить себя с роковой женщиной, воспетой Баратынским. Наивные девичьи тайны сердца, конечно, несопоставимы с авантюрами "беззаконной кометы", но Оленина словно предвидела, что двум столь разным мирам суждено пересечься в поэзии Пушкина.
          К "циклу" Закревской обычно относят три пушкинских стихотворения, хотя, если быть точными, их в сущности два. Это уже упомянутый нами "Портрет" и стихотворение "Наперсник"(1828), которое в черновом варианте имело продолжение, иногда подававшееся как самостоятельное произведение ("Счастлив, кто избран своенравно...")
          Эти два стихотворения выстроены на разных пространственно-временных точках зрения.
          "Портрет" передает впечатление зрительное, хотя, в отличие от портрета живописного, он динамичен. Это по существу набросок характера, запечатленного в движениях и поступках, нарушающих привычный порядок социального "космоса". Сам образ небесного свода, где в круг расчисленных светил врывается нежданная комета, придает ситуации некую абсолютную значимость. Это вызов, скандал, катастрофа, сопровождаемая многоголосым ропотом толпы - защитницы "условий света". Позиция же лирического героя-наблюдателя выражена чисто эстетически - через емкий блистательный образ.

С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.

          Образ кометы у Пушкина (если не считать "вина кометы", т. е. вина урожая 1811, упоминаемого в "Евгении Онегине"), повторится только еще один раз, в поэме "Анджело", где переодетого Дука народ шутя сравнивает с "бродящею кометой". Смысловой контекст образа во многом сохранен: комета - это светило, вырвавшееся из заданного круга и избравшее собственный, свободный путь.
          В стихотворении "Портрет" задан образ небесного свода - бального круга, где каждому "светилу" отведено положенное ему место. Подчеркнут и размеренный холод, сопутствующий "женам Севера", где всякое проявление страсти почитается неприличием. В стихотворении заданы чисто романтические оппозиции, которые Пушкин, вероятно, уловил в ситуации Закревской - противостояние севера и юга, рассудочности и страсти, условности и непосредственности. Передано и ощущение нарочитого романтического бунта - своего рода сознательного эпатажа: "И мимо всех условий света стремится до утраты сил". Стоит вспомнить и о том, что в многовековом сознании человечества комета всегда воспринималась как вестница опасности и катастроф. "Страшись прелестницы опасной..." Нет сомнений, что очерченный в стихотворении "Портрет" характер в высшей степени интересовал и увлекал Пушкина.
          Стихотворение "Наперсник", продолжающее тему Закревской, сконцентрировано вокруг иной - камерно-лирической ситуации. Мы помним, что в письме к Вяземскому Пушкин заметил, что "медная Венера" "произвела его в сводники". Для того чтобы выполнить роль сводника, нужно было сначала стать наперсником, дабы уяснить, в чьих интересах действовать. Мы не знаем, какие тайны своего сердца открывала Аграфена Федоровна Пушкину. Но из признаний Баратынского очевидно, что она, видимо, находила особое удовольствие в том, чтобы терзать своих поклонников мучительными для них исповедями. Именно это ощущение сокровенных бесед, опасной психологической игры, где влюбленному приходится выслушивать историю чужой страсти, передано в стихотворении Пушкина "Наперсник".

Твоих признаний, жалоб нежных
Ловлю я жадно каждый крик:
Страстей безумных и мятежных
Как упоителен язык!
Но прекрати свои рассказы,
Таи, таи свои мечты:
Боюсь их пламенной заразы,
Боюсь узнать, что знала ты".

          Образ "пламенной заразы" вновь неожиданно резок и непривычен для лирики Пушкина. Кстати, слово "зараза" в таком, переносном смысле употреблено Пушкиным, согласно данным Словаря, всего один раз и именно в цитируемом стихотворении. Оно перекликается с образом "беззаконной кометы" и ко всему прочему содержит в себе очень тонкое психологическое наблюдение: чужая страсть, которой человек порой вынужден сопереживать, порой оказывается разрушительной и опасной и для него самого. Она становится своеобразным катализатором, пробуждающим скрытые эмоциональные силы. А это может сулить не только счастье, но и страдание. Отсюда пушкинское "боюсь".
          Пушкин довольно долго и кропотливо работал над продолжением этого стихотворения, и в черновике сохранилось несколько его вариантов. В беловом автографе мы читаем следующие строки:

Счастлив, кто избран своенравно
Твоей тоскливою мечтой,
При ком любовью млеешь явно,
Чьи взоры властвуют тобой;
Но жалок тот, кто молчаливо,
Сгорая пламенем любви,
Потупя голову, ревниво
Признанья слушает твои

          В момент создания стихотворения лирический герой Пушкина, очевидно, мыслил себя во второй ситуации - вынужденная роль наперсника-сводника. В черновиках данного отрывка несколько раз повторяются детали, раскрывающие мучительность и самого счастья, которое дарит "беззаконная комета": во-первых, это мотив ревности ("о ком ревнуешь с исступленьем..."), во-вторых, своенравной переменчивости и капризности ("кого терзаешь и влечешь..."). Это то самое "погибельное счастье", муку которого очень тонко чувствовал Пушкин.
          Как отмечено многими исследователями (в особенности Т. Цявловской в ее книге "Рисунки Пушкина"), опыт общения с Закревской обусловил его художнический интерес к новому для русской литературы женскому характеру. Не случайно первые контуры его набрасываются еще в 1826 году не на современном, а на легендарно-античном материале. Речь идет о Клеопатре, к образу которой Пушкин будет не раз после этого обращаться. Легенда о египетской царице, назначившей платой за свою любовь смерть, увлекла его не сюжетно-экзотической, а скорее психологической стороной. Уже в первом наброске Пушкин нащупывает главную тему, его пленившую: пресыщенная царица, избалованная роскошью и преклонением, жаждет изведать силу истинной страсти. Эксперимент, устроенный ею, есть реализация своеобразного романтического жизнетворчества. Если жизнь романтических сюжетов не предлагает, то они должны быть сотворены и разыграны теми, кто мнит себя выше условных законов.

Скажите: кто меж вами купит
Ценою жизни ночь мою? -
Рекла - и ужас всех объемлет,
И страстью дрогнули сердца.
Она смущенный ропот внемлет
С холодной дерзостью лица,
И взор презрительный обводит
Кругом поклонников своих...

          Закревскую Пушкин художническим чутьем своим воспринял как "Клеопатру Невы". Поэтому с ней принято связывать образ Нины Воронской в в восьмой главе "Евгения Онегина", с которой Пушкин сравнил свою Татьяну:

Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы:
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.

          Игру любви и смерти изобразил и Баратынский в своей поэме "Бал", но он хотел наказать свою княгиню Нину, а Пушкин такой тон не принял: в нем интерес художника явно перевесил реальные эмоции. В 1828 году он возвращается к теме Клеопатры, но уже на современном материале, задумывая своего рода психологическую повесть, где в центре героиня, абсолютно тождественная тому образу, который уже сложился в лирическом "цикле", посвященном Закревской. Речь идет о незавершенном наброске " Гости съезжались на дачу". Во-первых, этот текст Пушкина буквально заполнен своего рода "цитатами". Отношения Зинаиды Вольской (не от слова ли "воля" сама ее фамилия?), новой героини Пушкина, и Минского буквально воспроизводят схему отношений Закревской и Пушкина, как они были представлены им в письме к Вяземскому. На вопрос любопытствующего молодого офицера Минский отвечает:"... я просто ее наперсник или что вам угодно. Но я люблю ее от души - она уморительно смешна (VIII, 39). Если следовать этой схеме, то и роль наперсника в этом пушкинском тексте в определенной мере конкретизирована: Вольская жалуется Минскому на жестокость светских условностей, а он дает ей советы относительно выбора подходящих поклонников. Правда, в итоге она его не послушалась и написала любовное письмо ему самому. Внешняя канва сюжета в этом наброске едва очерчена и, видимо, самому поэту пока неясно было, куда он может завести. Но весь зачин будущей повести достаточно четко воспроизводит структуру пушкинского стихотворения "Портрет". На первой же странице - разговор некоего путешествующего испанца с одним из гостей (Минским), где северная столица предстает как цитадель внешней благопристойности, холодных приличий: "Женщины боятся прослыть кокетками, мужчины уронить свое достоинство. Все стараются быть ничтожными со вкусом и приличием" (VIII, 37).
          Съезд гостей на дачу изображен как некий ритуал, где каждому положено занять свое место в "кругу расчисленном": "Мало-помалу порядок установился. Дамы заняли свои места по диванам. Около их составился кружок мужчин. Висты учредились". Явление Вольской производит всеобщее замешательство. Оно внезапно, а главное, абсолютно несовместимо с установившимся порядком "круга": " Мужчины встретили ее с какой-то шутливой приветливостью, дамы с заметным недоброжелательством; но Вольская ничего не замечала, она рассеянно глядела во все стороны; лицо ее, изменчивое, как облако, изобразило досаду" (VIII, 38). У нее слишком живые движения, слишком странный наряд, слишком выраженное пренебрежение к приличиям. И Пушкин дает своей героине возможность совершить поступок, который сразу же вызывает в памяти образ "беззаконной кометы", стремящейся "мимо всех условий света": она находит в "круге" Минского, единственного человека, который ее в данный момент интересует, и удаляется с ним на балкон, где проводит время до рассветного часа, между тем как присутствующие, включая хозяйку дачи, не могут прийти в себя от подобного неприличия. Совершенно очевидно, что Пушкин своей героиней любуется, наделяя ее абсолютной непосредственностью и естественностью, позволяющими ей действительно не замечать и не слышать чужих мнений. Душе Зинаиды Вольской, как он замечает, по-прежнему было 14 лет, и то, что было "неожиданными проказами и детским легкомыслием", свет казнил жестоким злословием. (Эти детали делают понятной реплику Пушкина в письме Вяземскому: "Но она утешительно смешна и мила"). Очевидно, что очерченный Пушкиным характер разительно отличается от княгини Нины Баратынского.
          В 1829-1830 г.г. Пушкиным написан еще один набросок "На углу маленькой площади", в котором многие исследователи совершенно справедливо видят своеобразное завершение истории Вольской, но финал решен не в романтическом, как у Баратынского, а в сугубо прозаическом ключе. От этого пушкинского замысла сохранились лишь наброски двух глав, но и они дают достаточно четкое представление о намеченной перспективе развития судьбы "роковой" женщины. Отмечалось, что в этом фрагменте сказалось влияние столь любимого Пушкиным французского романа "Адольф", "в котором отразился век и современный человек изображен довольно верно". Бенжамен Констан тоже изобразил драму женщины, пожертвовавшей своим житейским благополучием ради юного любовника, которому она скоро наскучила. Но если заглянуть вперед, то мы увидим на этих нескольких страницах и контур будущей "Анны Карениной". Лев Толстой в письме Н. Страхову от 25 марта 1873 года писал, что, именно перечитав пушкинскую прозу, в частности отрывок "Гости съезжались на дачу", он задумал лица и события, которые тут же сложились в роман, "живой, горячий и законченный".
          Героиню Пушкина, как и Вольскую, зовут Зинаида. Это уже немолодая, но еще прекрасная дама, которая в один прекрасный день решила жить, следуя зову страсти. "Полюбив Волод{ского}, она почувствовала отвращение от своего мужа, сродное одним женщинам и понятное только им. - Однажды вошла она к нему в кабинет, заперла за собой дверь и объявила, что она любит Вол{одского}, что не хочет обманывать мужа и втайне его бесчестить и что она решилась развестись... Она не дала ему времени опомниться, в тот же день переехала с А{нглийской} наб{ережной} в Коломну и в короткой записочке уведомила обо всем В{олодского}, {не} ожидавшего ничего тому подобного" (VIII, 145).
          В своем наброске Пушкин приводит диалог Зинаиды с Володским, в котором ее возлюбленный, давно пресытившийся ее любовью и вернувшийся к светским обязанностям, не может скрыть явного раздражения. Пушкин дает понять, что и навещает он Зинаиду теперь лишь изредка, подъезжая к ее деревянному домику на окраине в роскошной карете. Пока "влюбленные" общаются, кучер спит на козлах, а форейтор играет в снежки с мальчишками: они готовы в любой момент увезти своего господина из докучного места.
          Горький финал готовил Пушкин для Вольской-Закревской, хотя вряд ли считал, что она заслуживает наказания. Так виделась ему не романтическая, а жизненная логика подобных ситуаций и характеров. Замысел так и не был доведен до конца. И возникла своеобразная художественная альтернатива - Клеопатра Невы или жалкая Зинаида из Коломны? Она получила своеобразное разрешение в 1835 году, когда Пушкин вновь возвращается к теме Клеопатры и пишет свои "Египетские ночи" и новый набросок прежней повести 1828 года о Зинаиде Вольской "Мы проводили вечер у кн. Д". В этот раз он решается на прямое сближение Вольской (Закревской) и Клеопатры, и от светской болтовни о странных причудах египетской царицы, делает неожиданный переход к замыслу Вольской, решившей провести эксперимент Клеопатры в современном Петербурге. В центре данного пушкинского фрагмента - проблема романтической эмансипированной женщины, которая претендует на самоутверждение вне принятых условностей. Не случайно разговор заходит сначала о том, кого следует почитать первой из женщин, и гости наперебой называют мадам де Сталь, Орлеанскую деву, английскую королеву Елизавету, мадам де Ментенон, мадам де Ролан. Упоминается и с эпитетом "бесстыдница" Жорж Санд. Наконец, в качестве абсолюта силы характера и страстей называется Клеопатра. В этом блестящем ряду русских женщин не упоминают. И когда один из персонажей обращает к Вольской, "вдове по разводу", как своеобразно определяет ее положение Пушкин, провоцирующий вопрос:" ... вы думаете, что в наше время, в П.{етер} Б.{урге}, здесь - найдется женщина, которая будет иметь довольно гордости, довольно силы душевной - чтоб предписать любовнику условия Клеопатры?" - она не задумываясь отвечает: - Думаю - даже уверена" (VIII, 425).
          В этот прозаический набросок Пушкин вставил фрагмент о Клеопатре, который существенно отличается от варианта 1826 года. Здесь мотивом действий древней царицы становится не столько гордыня и пресыщенность, сколько некое романтическое томление, сближающее ее с "Клеопатрой" современной:

И кто постиг в душе своей
Все таинства ее ночей?...
Вотще! В ней сердце томно страждет -
Оно утех безвестных жаждет -
Утомлена, пресыщена,
Больна бесчувствием она...

          По существу Пушкин возвращается к интонациям Баратынского, акцентируя трагический аспект так долго занимавшего его воображение женского характера.
          В повести "Египетские ночи", над которой Пушкин работал в это же время, он вернулся скорее к прежней трактовке образа Клеопатры и вышеприведенные строки в нее не включил. Это еще больше подчеркивает их соотнесенность с психологическим контекстом петербургской героини Пушкина - Зинаиды Вольской.
          ***
          На этом в сущности можно было бы и закончить скорее литературный, чем житейский сюжет, который питался впечатлениями 1828 года. Занимая поэтическое воображение Пушкина, Закревская ушла из его жизни навсегда, и в последующие годы личного общения между ними скорее всего не было. В 1831 году муж Аграфены Федоровны вышел в отставку по причине расстроенного здоровья, как следовало из официальной версии, и после этого почти семнадцать лет жил как человек частный. Он занимался устройством домашних дел и управлением имений своей супруги, так что много времени чета Закревских проводила в деревне, наездами появлялась в Москве и Петербурге, а иногда отбывала за границу.
          В 1848 году императору Николаю I вдруг вновь понадобились услуги Закревского. Он вызвал Арсения Андреевича и назначил его военным генерал-губернатором Москвы. На этом посту Закревский пробыл до 1859 года и память о себе оставил недобрую, отличаясь, по воспоминаниям современников, крайней реакционностью воззрений и личным самодурством. Хотя Аграфена Федоровна больше не занимала светскую молву громкими скандалами, что-то от материнского характера унаследовала, вероятно, ее единственная дочь Лидия. Будучи женой графа Дмитрия Карловича Нессельроде, сына российского министра, она неожиданно для всех в 1859 году покинула своего мужа и уехала за границу с кн. Друцким-Соколинским. Рассказывали, будто Закревский заставил ее обвенчаться с князем при живом муже. Об этом скандале Закревский доложил императору Александру II только после отъезда дочери. Эти события послужили одной из причин отставки . После этого он вместе с Аграфеной Федоровной покинул Россию и умер во Флоренции в 1865 году. Она пережила его и скончалась в 1879 году.
          О последних годах жизни Аграфены Федоровны нам ничего неизвестно, но романтический ореол вокруг ее личности сохранялся долго. Н.Берберова в своей известной книге "Железная женщина" рассказала о поистине авантюрной судьбе Марии Игнатьевны Закревской-Будберг, женщины яркой и удивительной, хотя далекой от традиционных идеалов добродетели. Мария Игнатьевна, со слов Н. Берберовой, очень желала связать себя прямым родством с Аграфеной Федоровной, хотя была только ее однофамилицей. Очевидно, в таком почетном родстве уже должно было быть заключено право на смелые жизненные эксперименты.

1.	Русский архив. 1901. №2 . С. 300.
2.	Там же. С. 303.
3.	Там же. 1903. №3. С. 315.
4.	Лица. Вып. 6. М.-П. 1995. С. 368.
5.	Русский архив. 1903. №3. С. 470.
6.	Там же. 1901. №4. С. 577.
7.	Там же. С. 585.
8.	Там же. 1901. Кн. 2. Вып. 5-6. С. 588.
9.	Петрунина Н. Н. Фридлендер Г. М. Над страницами Пушкина. Л. 1974. С. 43.
10.	Чижова И. Б. "Души волшебное светило...". С.-Петербург. 1993. С. 155.
11.	Боратынский Е. А. Полн. собр. соч. Спб. 1914-1915. Т. 1. С. 258.
12.	Там же. С. 257.
13.	Там же. С. 258.
14.	Русский архив. 1901. №6. С. 388.
15.	Там же. С. 395.
16.	Дневник Annette. М. 1994. С. 57.
17.	Литературное наследство. Т. 58. М. 1952. С. 78.
18.	Дневник Annette. С. 92.
19.	Народные русские сказки А. Н. Афанасьева. Т. 1-3. М. 1984. Т. 1. С. 187.