Елена Третьякова, доцент факультета журналистики Кубанского госуниверситета "Я гимны прежние пою..." (к 175-летию возвращения Пушкина из ссылки в Михайловское)

огда лихорадочно меняющиеся утопические прожекты быстро снашиваются и старье стареет с ужасающей быстротой, уставшие от пустого шума люди чутче вслушиваются в звучание нестареющих истин. И тем, кто умеет слушать несуетные ритмы жизни, память возвращает алгоритмы гармонического бытия. Не знаю, многие ли вспомнят о том, что в сентябре 2001 года исполняется 175 лет с того момента, когда Пушкин был доставлен в Москву для разговора с только что взошедшим на престол Николаем I. Эта встреча сыграла очень важную роль не только в судьбе поэта, но и русского государства и культуры. Недавно был пушкинский юбилей, и мы смущенно вспоминали слова: "Пушкин... это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет", сказанные Гоголем в год написания "Ревизора". Не надежда, а укор слышался нам в этих словах, укор и вопрос: удастся ли соотечественникам когда-нибудь воплотить ясную, простую связь с лучшим наследием русской культуры - христианской духовностью - так, как сделал это в XIX веке Пушкин?
          Строка "Я гимны прежние пою..." взята из стихотворения "Арион", написанного 16 июля 1827 года. Школьникам чаще всего поясняют так: Пушкин через год после казни поклялся в верности идеям своих друзей и продолжил петь гимны декабристам. Есть и другое объяснение: в беловом тексте 1827 года написано "Спасен Дельфином, я пою" ("дельфин" по-французски перекликается с "дофин" - брат императора). Воспевается благодеяние Николая I, но в 1830 для публикации Пушкин создал иной вариант строки: без имени царя. Обе версии не полны, поскольку подчиняют поэта воле одной из враждующих политических сторон. А Пушкину хотелось иного - чтоб муза была послушна велениям Высшего Начала Жизни.
          Император при первой встрече спрашивал Пушкина о декабристах. И тогда же, осенью 1826 года, Пушкин рассказал об этом сестре поэта И.И.Козлова Анне Григорьевне Хомутовой. Она записала с его слов: "Фельдъегерь ... всего в пыли ввел меня в кабинет императора, который сказал мне: "А, здравствуй, Пушкин, доволен ли ты, что возвращен?" Я отвечал, как следовало в подобном случае. Император долго беседовал со мною и спросил меня: "Пушкин, если бы ты был в Петербурге, принял ли бы ты участие в 14 декабря?" - "Неизбежно, государь; все мои друзья были в заговоре, и я бы был в невозможности отстать от них. Одно отсутствие спасло меня, и я благодарю за то Небо". Итак, водоворот трагических событий принес поэту не наказание, а освобождение из михайловской ссылки.
          Стихотворение "Арион" Пушкин три года не давал в печать, но тема СПАСЕНИЯ НА ВОДАХ неоднократно откликалась в его посланиях современникам: Н.С.Мордвинову(1827), Н.Б.Юсупову(1830), Е.Н.Карамзиной(1827). Акафист Екатерине Карамзиной датирован 24-ым ноября. Он - не только именинный подарок дочери великого историографа, но и память о наводнении, случившемся 24 ноября 1824 года в Петербурге (описанном в "Медном всаднике"). "Земли достигнув наконец,/ От бурь спасенный Провиденьем,/ Святой владычице пловец/ Несет свой дар с благоговеньем, - по стилю и духу акафист совпадает с посвящением к "Борису Годунову": "Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина...".
          "Мордвинову" - послание тому единственному из членов следственной комиссии по делу декабристов, который не рукоплескал расправе, не подписал приговора, а послал царю доклад о недопустимости смертной казни. Мордвинов воспет в образе седого утеса, который в противостоит пенистым волнам, что "вкруг мутясь,/ И увиваются и плещут". Раздумья о том, как возвыситься над раздорами волн, есть и в стихотворении о вельможе Н.Б.Юсупове, который у себя в имении Архангельское создал верную пристань для образцов классического искусства и исторической памяти ушедшего XVIII века.
          После "Стансов" и послания "К вельможе" Николай Полевой и Фаддей Булгарин стали наперебой уверять публику, что Пушкин заискивает у сильных мира сего. Поэт готовил осенью 1830 года большую статью "Опровержения на критики". Но, не желая подлить масла в чад журнальной полемики, поместил в "Литературной газете" вместо этой статьи стихотворение "Арион" - начальное и конечное поэтическое опровержение несправедливых наветов.
          Для тех, кто заметит в круге созданных за три года произведений о СПАСЕНИИ НА ВОДАХ перекличку имен: Николай Михайлович (Карамзин) - Николай Павлович (Романов) - Николай Семенович (Мордвинов) - Николай Борисович (Юсупов), легко разъясняется вопрос, КАКИЕ ГИМНЫ поет Арион. В подтексте выражения "Я гимны прежние пою" виден лик наиболее почитаемого на Руси святого - Николая Мирликийского.
          В основании пушкинской картины мира лежит традиционная для православной русской книжности и фольклора модель мироздания. В 1830-е годы поэт окончательно проработал то, что духовно объединяет триаду величавых образов КОРАБЛЬ-ОСТРОВ-ГОРОД. Там, где изображение плывущего КОРАБЛЯ ИСТОРИИ перекликается с основанием "Питербурга-городка" и со сказочно расцветшим островом Гвидона, он выявил перекрестье извечно дорогого народу ИДЕАЛА ЛЮБВИ И ВЕРЫ. Это перекрестье и есть место возможного исторического чуда: точка соединения действительности с ВЫСОКОЙ ДУХОВНОСТЬЮ народного идеала.
          Не Николай I, а Петр, вечный работник на троне, виден с этой "точки зрения" как опора мифа о русском море и его чудотворцах, которым суждено родиться подобно сказочному князю Гвидону: "Родила ль Екатерина?/ Именинница ль она/ Чудотворца-исполина/ Чернобровая жена?". В стихотворении "Пир Петра Первого", которым Пушкин открыл первый томик журнала "Современник", звучала торжественная песнь тому, кто "с подданным мирится" и "прощенье торжествует как победу над врагом".
          Гимны, воспевающие прощение ближних и послушание Высшему Слову, имеют нравственную опору превыше Александрийского столпа. Высоту в их взгляде на земные события определяет небесная вертикаль. Гимны Пушкина-Ариона перекликаются с текстами Псалтыри, с культом чудотворца Николая
          Мирликийского (в народе называемого Николаем-угодником и Николой Морским). Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить слова о "звуках сладких и молитвах" ("Поэт и толпа") с Акафистом Святителю Николаю (Псалтырь, икос 3), или сравнить стихотворение "19 октября 1827 года" ("Бог помочь вам, друзья мои,/ И в бурях, и в житейском горе,/ В краю чужом, в пустынном море/ И в мрачных пропастях земли!") с молитвой: "Проповедует мир весь тебе, преблаженне Николае, скораго в бедах заступника: яко многажды во едином часе, по земли путешествующим и по морю плавающим, предваряя, пособствуеши, купно всех от злых сохраняя, вопиющих к Богу: Алилуия" (кондак 6).
          И становится видней, чем крепок нерукотворный памятник поэзии, к которому не зарастет народная тропа. Стихотворение "Памятник" написано в 1836 году, тогда же гоголевский "Ревизор" впервые поставлен на сцене. Слова: "Веленью Божию, о муза, будь послушна" прозвучали для русской публики одновременно со словами: "Над кем смеетесь? Над собой смеетесь" Нам, наследникам национальной культуры, которая стала классической благодаря таким мастерам гуманного слова, как Пушкин и Гоголь, было бы полезно отладить алгоритмы памяти о том, чем мы на самом деле обязаны слову этих писателей, и вернуть в журналистику - текущую словесность нашего времени - нетленные благие начала духовно-полноценной речи.